То было — бездна пустоты Без протяженья и границ; То были образы без лиц; То страшный мир какой-то был, Без неба, света и светил, Без времени, без дней и лет, Без Промысла, без благ и бед, Ни жизнь, ни смерть — как сон гробов, Как океан без берегов, Задавленный тяжёлой мглой, Недвижный, тёмный и немой. Джордж Гордон Байрон. «Шильонский узник» Над песками и рощами вечернего Тугорканова[5] острова, направив своё оружие в головную часть минилёта, я подавил самозащиту живой машины — и с пронзительным воем минилёт помчался отвесно вниз. Генератор помех я включил заранее, чтобы заглушить сигналы от моего ВББ — вживлённого блока безопасности. Все мои чувства умерли, осталось одно желание: перестать быть. Оттого и не пришёл тот немыслимый перепуг, который подчас убивает падающего задолго до удара оземь. Бесстрастно принимал я налетавшую в лоб луговину — и даже, разглядев при свете фар жёлтые в нежной траве цветы, вспомнил старинную повесть «Вино из одуванчиков»… Страшное началось потом. Читал я откровения людей, испытавших клиническую смерть. Вот уже третью сотню лет они твердят про чёрные тоннели с ярким светом в конце, по коим устремляется «я», вырвавшись из тела. Знал я и то, что до сих пор наша наука ни подтвердить, ни отринуть посмертный опыт не может. Так вот: загробье оказалось, мягко говоря, неожиданным!.. Сначала всего меня пронзила, не оставив ни одной свободной клеточки, непомерная боль. Она возникла, когда обращались в труху кости, лопались мозг и нервы и все моё тело расплёскивалось по лугу, словно вылитая с высоты вода. Затем, когда боль чуть отпустила, подумал я: сознание при мне… но отчего не могу ни шевельнуться, ни крикнуть, и звуков нет кругом, и веки словно склеены? Постепенно понял: не дышу, рук-ног не ощущаю, земли под собой не чувствую… ничего нет! Нет меня вещественного, и внешний мир пропал. Но боль живёт, хоть и утихает, смягчается. А на смену ей приходит иное… Серый свет! Не свет — сумрак пепельный; плотный однородный туман, пронизанный хмурым сплошным свечением без видимого источника. Гул! Ровное басовое гудение, бесконечно растянутый однообразный аккорд, взятый окостенелой пятернёй на клавишах органа. И эти сумрак и гул — пульсировали. Угасало и вновь мрачно озарялось пространство, полное неоседающей асфальтово-серой пыли. В том же ровном, неизменном ритме — стихал полнозвучный рёв и снова делался оглушительным. Серая вспышка — провал во мглу; рёв органа — беззвучие. Тик — свет, так — тьма, тик — рёв, так — тишина. Тик-так, тик-так… Будто мигает маяк, спаренный с ревуном. И всё это было вокруг меня и во мне, поскольку ничто не мешало теперь свету и звуку заполнять объём, прежде занятый моим телом. Больше не существовало сердца, чтобы сжиматься, головы, чтобы болеть, рта, чтобы кричать, но — оставшийся, бесплотный — я всё глубже впадал в отчаяние. Бог весть, сколько дней или столетий вне меня и внутри, не меняя ритма, качался прерывистый гул, махали серые крылья. Не было ни сна, ни яви, ни забвения, ни трезвой ясности; ни рук, чтобы наложить их на себя, ни того, на что можно было бы наложить руки. Тупик. В самом деле, — как умереть, будучи мёртвым?… Вначале я несказанно терзался: неужели это навсегда — бестелесность, бездвижье и беспомощность в машинно-чётком, ровном биении светозвука?! Может быть, таков именно ад — монотонно взрёвывающий и вспыхивающий «во веки веков, аминь»? Немногим же более, чем принц Датский, со всеми нашими ауральными биопьютерами и абсолют-физикой, узнали мы о посмертье к концу ХХII века!.. Затем, через миллион минут или лет, пришло чувство, которое я могу назвать только так: отупение в страдании. Я словно застыл, окаменел, не позволяя себе слишком погрузиться в свои муки, не борясь с ними, но и не приемля с вечной остротой истерики. О, у меня было время поуговаривать себя: «Ведь этого нет, это лишь твоё воображение, чудовищная галлюцинация, и ты способен её рассеять. Только напрягись, собери волю — и освободишься. Ну, ну, ещё одна попытка! Ещё усилие! Соберись, сконцентрируйся, сожмись в точку — и воспрянь, очищенный! Нет кошмарной свето-звуковой синусоиды! Всё — выдумка, самообман, бред!..» Однажды удалось. В стробоскопическом мигании стало просверкивать иное. Я боялся поверить, сам себя удерживал от слишком бурной радости. Зелень… тепло… плеск воды… чьё-то доброе, дружеское присутствие… Еще тысячу лет спустя — сложилось нечто цельное, похожее на осознанный сон. И я не хотел просыпаться. …Блики на зеленовато-коричневой воде. Арфа сухих и свежих воздушных корней; масса листвы, подобная пещере. Резкий щёкот попугаев, сполох пурпурной танагры. Жарко, сыро. Сладкое удушье тропических цветов. Нас у озера трое — неразлучная школьная троица: Кристина (по-нашему Крыська) Щусь, Женька Полищук и я. Раздетые догола, мы лежим рядом, болтая пятками, на проплешине чистого песка среди мангров и спорим о том, что же видел Женька, только что нырявший к самому дну: здоровенную корягу или всё-таки крокодила? Крыська, гневно сверкая глазами и отдувая падающую на губы прядь, доказывает, что в Зимних Садах никаких крокодилов быть не может: здесь же все купаются, и люди, и собаки! Если бы с кем-нибудь что-нибудь случилось, пруд давно просканировали бы до последней рачьей норки… (Уже тогда у неё были затуманенно-чистые, беззащитно-страстные, совсем женские глаза цвета коварно-скромных фиалок, и я терялся перед их взглядом.) Эрудит и фантазёр Полищук, называемый в школе Звездочётом, напротив, развивает целую сагу о том, как, должно быть, одна из экспедиций, посланных в тропики для пополнения Садов, привезла вместе с растениями и птицами маленького Crocodilus niloticus. Наверное, какой-то садовник, любитель живности, приютил его в своём жилблоке, — а потом крокодильчик удрал, и попал в пруд, и вырос; но он пока что питался одними рыбами, людей не трогал; а может быть, ловил обезьян у воды, тут ведь полно обезьян… Мне кажется, что вряд ли человеческий и биотронный штат Садов проморгал бы даже крошечного Crocodilus’а — но я не хочу спорить ни с кем из друзей и лишь вставляю примирительные реплики. Ха, не тут-то было! Крыська и Женька в свои девять лет уже сформировались, как волевые, упрямые личности. На пике спора, издав яростный кошачий вопль, наша подруга вскакивает и бросается в воду, — да так, что по всему пруду качаются рифлёные тарелки-листья виктории… Она намерена выволочить на берег спорный предмет и доказать, что это всего лишь старая, гнилая коряга. Мы с Полищуком ждём, сначала обмениваясь шутками («Сейчас все брёвна повытаскивает со дна» — «Получит благодарность от дирекции парка…»), затем смолкнув и всё более тревожась. Текут бесконечно длинные секунды… Не набрала ли Крыська воды в легкие? Но если б она задыхалась, сработал бы вживлённый блок безопасности, и над прудом уже завис бы спасательный минилёт… Что же происходит? Не нырнуть ли за подругой самим?… Вдруг, словно лосось из реки в пору нереста, свечой взвивается над прудом она! С плеском рушатся брызги. Вижу, как вода, стекая, омывает земляничины её сосков… Панически колотя руками и ногами, Крыська плывёт к берегу, а за нею — видимо, взбудораженный нырком бешеной девчонки, скользит, выставив глаза-перископы, широкий бурый крокодил. Выпуклые квадраты его спины — точь-в-точь заплесневелая брусчатка старинной улицы. Мостовая затонувшего города поднялась со дна, раздвинув гигантские листья и кулаки бутонов… Мечась по песчаной кромке, мы с Женькой соревнуемся в индейских душе… точнее, ушераздирающих кличах, корчим самые жуткие рожи, чтобы отпугнуть рептилию, и швыряем в неё, чем попало — комьями мокрого песка, сучьями… Крыська уже бежит по мелководью, ящер, настигая, за ней, — мозолистые колени выше спины движутся равномерно, мощно, будто части механизма. Где же спасатели, где?! Подстёгнутые гормонами страха, наши три ВББ уже наверняка орут на весь домоград! Упала подруга. Мы медлим, колеблясь, — то ли бежать к ней на помощь, рискуя погибнуть, то ли мчаться за взрослыми… Мы ведь ещё совсем дети! Быстро и тяжело крокодил воздвигается над ничком лежащей Крыськой… но не хватает её своей пастью, обведённой зубцами костяной пилы, а вопреки крокодильей природе встаёт на задние лапы. Вот так сюрприз! Выпятив толстое, в бурых пятнах брюхо, крокодил правую переднюю лапу прижимает к груди, левую изящно отводит в сторону — и, прикрыв глаза кожистыми плёнками, медленно, торжественно кланяется. Номер окончен, у нас просят аплодисментов… Соображаем: потому-то и не прилетели спасатели, что угроза была липовой. Надо полагать, биорг-крокодил тоже передаёт сигналы в центр психо-социального контроля: мол, не верьте ВББ этих троих, всё в пределах нормы!.. Ещё много, много раз я срывался в серое мигание маяка-ревуна — но теперь всё чаще адский стробоскоп вытесняли воспоминания. Поражала их яркость: я будто вновь проживал свою жизнь, по крайней мере, самые памятные моменты! Должно быть, надрывно пытаясь отгородиться от внешнего ужаса, я всё глубже уходил в собственное подсознание… Биоргов-игрунов по Зимним Садам бродило, плавало и летало множество. Парк, воссоздававший флору жарких широт, лежал квадратом посреди центральной, также квадратной, площади уровня 66; его окаймляли четыре широкие горизонтали для мобилей и пешеходов, и всё это было заключено в каре высотных — вплотную под перекрытие уровня — секций. На нижних этажах располагались общеобразовательные школы первой ступени, — 66-й уровень называли ещё Школьным. Детвора кишела в пальмовых рощах, зарослях бамбука, среди канделябровых молочаев и кустов орхидей. Биорги веселили, развлекали — и ненавязчиво присматривали за детьми. Тот же крокодил, оказывается, помогал малышам учиться плавать. …Двое особо привязавшихся ко мне игрунов, Стрекоза Марго и Крошка Динозавр, провожают меня к лифтовому стволу. Я покидаю школу-круглосутку, где жил с шести до десяти лет. Впрочем, может быть, это я тогда привязался к огромным псевдоживым игрушкам, а они (как, впрочем, и многие люди) умели только отвечать на любовь?… Позади слёзное прощание с наставниками, с детьми из младших групп. Окончен выпускной праздник, на котором после витакля «Арабские приключения» нам задали настоящий, хоть и в фантомном дворце халифа Багдадского, пир сладкоежек. Я, разумеется, объелся мороженым и стручками дольчетты, но навыки саморегуляции помогли восстановить лёгкость в теле. Внутри прозрачного ствола проносятся по направляющим обтекаемые кабины лифтов, вернее, их размазанные цветные тени — скорость велика, в домограде более шести километров высоты!.. Вот, наконец, тормозит и величаво спускается большая золотисто-бронзовая кабина. Я холодею от предчувствия перемен. Словно учуяв мое состояние, Крошка рычит и принимает боевую стойку; мне же хочется вскочить в седло на спине Стрекозы, с которой мы давно облетали самые укромные уголки парка, и велеть ей унести меня… нет, не в Город Бандар-Логов и не к Пещере Джона Силвера, а обратно в ранее детство! Но, увы, я уже знаю, что даже могучие светолёты не могут путешествовать из сегодня во вчера… Кабина причаливает, раздвигаются массивные гладкие двери. Это лифт для членов домоградского самоуправления, а мой отец один из них. Он стоит среди дубовых панелей и зеркал, величавый, словно король. Отец предпочитает европейскую одежду; серый полосатый костюм-тройка с блестящей цепью по жилету делает его чужим, недоступным. Но вот он присаживается на корточки, и я, увидев папину мягкую, немного растерянную улыбку, сам улыбаюсь в ответ… Итак, наступает новый период моей недолгой жизни. Я уже не питомец школы первой ступени. С 66-го уровня отец привозит меня домой, на 34-й. Здесь, в относительно невысоких секциях с украшенными лепкой фасадами, расположены жилблоки домоградских старейшин. Посреди площади также лежит парк, окаймлённый горизонталями, но он ничем не похож на Зимние Сады: в нём воспроизведена тихая природа финского севера, берёзы и ели толпятся вокруг шершавых, в рыжем лишайнике валунов. Наконец-то я живу в нашем семейном жилблоке! Вернее, ночую, завтракаю и ужинаю. По утрам громадный, полный шумных юнцов и фантомных сказочных героев лифт возносит меня к уровню 73, где находятся профшколы, в том числе моя — юридическая. Как большинству сверстников, казалось мне в ту пору, что мир домограда — безупречен и самодостаточен. Редкие выходы наружу приносили мало радости. Ну, что хорошего в секущем снеге или в слякоти под ногами? Загородные зоны отдыха просто скучны в сравнении с нашими парками. Вокруг каждой речонки, в любой природной рощице теснятся мобили и минилёты; взрослые устраивают пикники — и, как некогда в палатках, ночуют под защитой энергокапсул… Чудаки! Они свято верят, что в подобных выездах и развлечениях есть «нечто», домоградом не воспроизводимое… Впрочем, позже я узнал, что и многие взрослые домоградцы не мыслят своей жизни вне родной башни. А почему бы и нет, в конце концов? Придя на свет в одном из роддомов 27 уровня, можно спокойно двигаться с годами к уровням школьным, университетским, профессиональным; отдыхать в великолепных санаториях 112-го, с воспроизведением любых географических зон; со своими сто- и более-летними сверстниками поселиться в райском Приюте Мудрости на 123-м… а если, что бывает крайне редко, надоест телесная жизнь, пренебречь Центром Обновления (уровень 90) и после смерти отдать свою плоть на распыление в траурном зале на уровне 154. Его можно виртуально оформить по заповедям любой религии — или для светской панихиды… Ещё пять лет спустя. Посвящение в СОПРАД. Мы, будущие юристы Федерации, не только изучаем право, начиная с непостижимо древних кодексов, недавно найденных археологами и отнесённых к полумифической культуре Лемурии. У нас — основательная практика, и не в одних лишь «взрослых» структурах психо-социального контроля (ПСК). Старшегруппники юршколы составляют Службу охраны прав детей (СОПРАД) при домоградском самоуправлении… На стене — заострённый книзу рыцарский щит с гербом: фигурка ребёнка, прикрытая шатром из двух рук, соприкасающихся пальцами. Шеренга парней и девушек, отрешённо-серьёзных, — вся моя группа, — в травяно-зелёных кителях и пилотках с кокардами. Платиновую лихую прядь выпустила из-под пилотки первая красавица школы, Кристина Щусь — некогда Крыська, ныне (и не иначе) Крис. Свечи, пюпитр с роскошно переплетённой книгой сэра Роберта Хардинга. Книга называется «Твои права, Артур»; она впервые издана в Эдинбурге, в 2048-м. Сэр Роберт написал её для своего сына, не зная, что эти неполные сто страниц станут библией СОПРАД. В память о великом шотландце наша форма скроена по старым европейским образцам… Моя рука лежит на книге, сердце заходится от волнения, но губы чётко произносят клятву, основанную на заповедях сэра Роберта: — Буду всегда становиться на сторону слабейшего, оскорбляемого, подвергаемого насилию. Буду действовать словом, пока не пойму, что оно бессильно; тогда поступлю решительно, но в рамках закона. Буду неизменно вежлив и сдержан, надёжен и верен слову… — Каковы две цели Службы? — строго спрашивает стоящий напротив комиссар СОПРАД, ученик выпускной группы, хрупкий, истовый Боря Гринберг. — Ближняя и дальняя. Ближняя цель — безопасность всех детей и подростков в регионе, их нормальные жизнь и учеба. Дальняя — душевное здоровье и полная самореализация будущих поколений… Я преклоняю колено, и комиссар ударяет меня по плечу старинной вычурной рапирой. Не то посвящение в рыцари, не то масонский обряд, — что-то из ритуалов, знакомых по витаклям, по нашим фантомным экскурсиям в прошлое Земли. Но витал не построил вокруг нас ни сводов тамплиерского замка, ни таинственно-роскошных покоев масонской ложи. Никакой игры, всё очень просто и основательно: зал комиссариата СОПРАД, 2171 год, Печерский домоград мегаполиса Большой Киев… Дети и подростки — самая беззащитная часть населения даже в высокоразвитом обществе, пишет сэр Роберт. Мало того, что они слабы физически, материально зависимы от старших, — на них лишь формально распространяются гражданские права. Кто даст десяти-, даже пятнадцатилетним свободу слова и собраний? А неприкосновенность личности, бессмертный habeas corpus?… Пустые слова, покуда ты не вырос. Твоих родителей привлекут к суду, только если они искалечат тебя по-настоящему; рядовые побои, унижения — не в счет. Твои отношения со сверстниками вообще не регулируются. Бьют, издеваются, сделали козлом отпущения? «Сам виноват, учись давать сдачи…» Конечно, за сто с лишним лет многое изменилось. Мир сэра Роберта был иным. Ещё на Земле правили бал дикость и невежество — не только в африканских деревнях, но и (в большей степени!) в залитых светом кварталах Сан-Паулу или Нью-Йорка; еще Евразийская Конфедерация не отразила мощью обновлённых духовных учений шедший тогда с Запада натиск прагматизма, хищного себялюбия, культа грубых и низменных утех. Незадолго до выхода книги в очередной раз чуть не взлетели ракеты с антивеществом на обеих сторонах Атлантики — до прав ли детей было рядовым, перепуганным гражданам?! Сегодня всё иначе. Мир на Земле прочен, большинство людей сыто и занято любимым делом; почти все семьи крепки и спокойны; дети растут в любви, они серьёзнее и добрее, чем их деды. Даже трёхлетний малыш считает постыдным ударить или оскорбить товарища… Свобода слова и собраний для юных простирается куда дальше, чем мечталось сэру Роберту. Есть детские самоуправления — школьные и территориальные; их представители входят в органы власти городов и государств. Есть научные центры, где трудятся гении, чьи щёки ещё не знают бритвы; есть мастерские пятнадцатилетних прославленных художников и театры без единого взрослого актера. Но… инертна человеческая природа; тяжко наследие веков жестокости, хамского презрения к ребенку, как к бесполезному в доме члену семьи. Нет-нет, да и встретишь случай родительского деспотизма — более скрытного, чем в прежние времена, но и более изощрённого. А дети со странностями — маленькие изгои в самых благополучных учебных группах, жертвы внешне вежливой беспощадной травли? А загнанная вглубь, подчас годами тлеющая ненависть ученика к несправедливому учителю — ненависть и попытки мести? А, наоборот, едкая зависть учителя к особо одарённому питомцу, зависть, перерастающая в тиранию? А трудноистребимые остатки «дедовщины», порабощения старшими младших? А трагедии неопытных пылких сердец? Вопреки всем стараниям педагогов и психосинтетиков, подростки бредят ревностью, страдают от безответной любви… иногда кончают с собой. Такие случаи нечасты, но тем более удручают… Да, СОПРАД был необходим. Но, честно говоря, думал я и в день посвящения, и позже, что в наше время Служба охраны прав детей ближе к какому-нибудь медико-психологическому, мягкому мониторингу, чем к дознавательным и оперативным звеньям ПСК, тем более, к суровым «угрозыскам» прошлого. Думал, пока не встал на моем пути Генка Фурсов. Впрочем, сам Фурсов предпочитал именоваться своим странным прозвищем — Балабут. II. Поднепровье, 115 год