Меня беспокоило кое-что еще. Вокруг было слишком много вещей, но, хоть они мне и нравились (особенно те, которые мы нашли вместе с папой), что-то с ними было не так. Я сравнивала наш дом и чужие дома, в которых я бывала. В них было гораздо легче ходить. К тому же ни в одном доме я не видела столько пыли и грязи. Мыши и пауки, разумеется, были моими друзьями, но мне нравилось, что в чужих домах нет мышиного помета и паутины, как, например, в кухне трактира. Другие дома не были похожи на наш, в них был другой запах. Даже – аромат. Особенно в трактире. Я помню, что и наш дом не всегда был таким. Когда-то мы пользовались кухней и ванной правильно, а не просто складывали в них вещи. Я бы так хотела, чтобы мы снова жили как раньше. Чтоб наш дом не был завален вещами. С другой стороны, они все были очень нужны. И папа говорил, что за нашими вещами нужно следить. Я часто размышляла об этом, но не знала, как поступить. С папой разговаривать было все сложнее, а маме я боялась что-то рассказывать, ведь мои слова могли ее расстроить. Или еще хуже. Каждый раз, когда мне хотелось с ней чем-то поделиться – чем-то, что точно не понравилось бы папе, – я словно слышала его слова: «От этого мама умрет». Я, конечно, несколько раз убивала животных (и получалось у меня хорошо), но маму я точно не хотела убивать. Больше всего я боялась представить, что она теперь не лежит в своей спальне и не ждет меня. Не ждет, что я приду с едой и книгой, которую буду читать для нее вслух, а она будет поглаживать меня по голове и жестами показывать, что любит меня. Теперь для меня эти моменты были самыми счастливыми, потому что папа больше не брал меня кататься на лодке или гулять по лесу. С тех пор, как родилась моя младшая сестра, он вообще редко куда-то ходил. Трудно с кем-то поговорить, когда тебе это запрещают. Особенно когда твой собеседник говорит мало, будь то мама, папа или невидимый брат-близнец. Вот почему мне, наверное, так нравилось читать вслух. К тому же таким образом я убеждалась, что все еще это умею. Разговаривать. Но мне по-прежнему нужно было молчать. И за пределами маминой спальни я вела себя тихо, как мышка, чтобы никто меня не услышал. Так странно, что папа отправлял меня одну на главный остров и в то же время боялся, что меня кто-то увидит. Каждый раз он говорил одно и то же: «Не дай бог тебя кто-то увидит! И не говори маме, что ты ходила без меня». Я не понимала, кто такой этот бог, в которого мы не верим, и при чем здесь он. Но еще меньше я понимала, почему папа не ходит со мной, чтобы охранять меня, а остается дома, чтобы охранять вещи. Только потом я поняла, что он боялся больше, чем я. Он боялся всего. Как и Карл. Я поняла кое-что еще. Про боль и темноту. Карл несколько раз жаловался, что у него болят ноги, когда мы в темноте шли домой через Хальсен так долго, что на ногах появились мозоли. Той ночью мы грели руки у печки у кого-то в гостиной, но перед этим врезались в старую металлическую раковину, которую какой-то умник поставил прямо у дома. Карлу было очень больно. А у меня пошла кровь. Мне тоже было больно, совсем немного. Тут я обнаружила, что еще больше боли в темноту не помещалось, поэтому боль осталась в нас с Карлом. Темнота заполнена доверху. Ровно как и наш дом. Может, и папа это заметил. Может, и ему было больно в темноте. А может быть, он думал, что мне не больно. А я не знала, можно ли мне рассказать. * * * Тело, которое он достал из соли, было совсем не похоже на то, каким оно было раньше. Моя сестра – и так маленькая, потому что была младшей – уменьшилась еще больше. Она стала худенькая-прехуденькая. Так, наверное, худеют, если целый месяц ничего не едят. Я подумала: а как бы выглядела мама, если бы с ней произошло то же самое? Папа снова положил сестренку на стол, который все еще был темный от крови, стекавшей из ее тельца. На полу осталось большое темное пятно. В ней не осталось и капли, как он и хотел. Теперь нам были нужны масло и смола. Мне поручили выйти на улицу и расплавить над горелкой смолу. Я расплавила ее в кастрюле из трактира. Папа говорил, что смолу нужно нагреть, чтобы она стала жидкой. Но не кипятить. Когда я зашла в мастерскую с первой порцией, он уже намазал сестренку маслом. Большая бутылка с маслом виноградных косточек, которая поблескивала на столе, была почти пустая. Хорошо, что крови больше не было, и он закрыл дыру в ее животе. Он взял у меня кастрюлю, полил тельце смолой и с помощью кисти распределили ее равномерно. Он все делал очень аккуратно, так же как во время рисования, и, хотя она была маленькая и худенькая, выглядела очень красивой. Моя сестренка. Как бы мне хотелось, чтобы она была жива. Он поставил передо мной скамейку для ног, чтобы мне было лучше видно. Я поднялась на нее и стала наблюдать. Странно. С одной стороны, мне хотелось сбежать оттуда – спрятаться в спальне у мамы или в контейнере с Карлом. С другой стороны, я хотела все видеть. Чтобы быть рядом с папой. Хорошо, что я была там, ведь он нуждался во мне. «Черт, нужен еще бинт!» И я протягивала ему один рулон бинта за другим, а он заворачивал в него сестренку. Сначала он обернул ее ножки и так дошел до головки – и ее лицо спряталось за узкими плотными лентами. «На кожу не должен попадать воздух», – объяснял он. Когда она была замотана с ног до головы, я подумала, что мы закончили. Но нет. Он налил на нее еще больше смолы и снова начал оборачивать ее бинтами. И так до тех пор, пока он не сказал, что этого достаточно. Тут папа сделал кое-что очень неожиданное. Он принес новый рисунок. Я давно не видела, чтобы он рисовал. И этот рисунок был не похож на другие. Он был нарисован черной тушью на деревянной дощечке. Он показал его мне. – Как думаешь, похоже на нее? Мне показалось, что совсем не похоже, потому что сестренка исхудала и лежала завернутая в сотню бинтов. Но было похоже на нее прежнюю. Поэтому я кивнула. – Мы положим его на лицо, чтобы не забывать, как она выглядела. Он положил рисунок и прочно привязал его бинтами. Потом он достал большой кусок ткани и замотал ее снова. Ну и упаковал же он ее! Потом он вырезал в ткани овальное отверстие над ее головой, так чтобы через него был виден рисунок. Теперь сестренка выглядела как одна из кукол-матрешек. Мы видели таких в Вестербю у кого-то в гостиной. Только эта была больше, и внутри была всего одна кукла. Наконец папа положил ее в крошечный гроб, который смастерил сам. Сидя в контейнере, я слышала, как он что-то пилил, точил, стучал молотком. В последнее время я часто сидела в контейнере, хотя никакие незнакомцы к нам не приходили. Мне кажется, к нам вообще никто не приходил, если не считать того почтальона, который останавливал у барьера машину и оставлял в ящике письма. Разумеется, я вела себя крайне осторожно, когда он мог приехать. Я видела через отверстия в контейнере. Хоть он и останавливался далеко – так далеко, что был для меня просто красным пятном, – мне казалось, что он видит меня даже через эти три отверстия. Поэтому всегда, когда он приезжал, я сидела тихо и не двигалась. Даже учитывая то, что приезжал почтальон, и мне удавалось остаться незамеченной, папа все равно продолжал говорить, что нужно быть осторожной. Почтальон ведь может вернуться. Или приедет кто-то еще, увидит и заберет меня с собой. Потом он стал говорить мне «кыш!» – это значило, что мне надо срочно бежать прятаться. Я могла бы спрятаться и у мамы в спальне, найти другое укрытие или соорудить его себе из каких-нибудь вещей. Но папа говорил, что контейнер подходит лучше всего, потому что в нем точно никто не станет искать. Мне показалось, что он просто не хочет, чтобы я была с мамой, но не могла понять почему. Наверное, он боялся, что я ей расскажу. Потом я привыкла сидеть в контейнере с Карлом и смотреть на дорогу. Карлу я могла все рассказать, но он не гладил меня по голове, как мама, а я не могла погладить по голове его. К счастью, в одном из ящиков я нашла большого коричневого мишку. Он был хоть и старый, но такой мягкий. И его я могла гладить. Если мне хотелось с кем-то поиграть – кем-то, кто мог двигаться, – я забирала к себе в контейнер кроликов. Они были мягкие и теплые, и когда я их гладила, то была на седьмом небе от счастья. В то же время мне было дико страшно. Вдруг папа найдет их, ведь он сказал, что кролики должны оставаться в доме, потому что в контейнере они будут шуметь. Сидя в темном контейнере и смотря через отверстия на дорогу, я правда очень боялась, что кто-то придет. И все-таки расстраивалась, когда тень на дороге оказывалась мышью или лисой, а не человеком. И сама не понимала почему. Еще я смотрела на деревья. На участке между лесом и дорогой, где раньше росли трава и кусты, теперь прорезались маленькие елочки. Неужели потом здесь вырастет целый лес и заполнит собой весь Ховедет? Тогда я буду сидеть в контейнере и смотреть на лес. «Она должна быть с тобой, – сказал папа, уложив мою сестренку в контейнер. – Тогда у вас обеих будет компания». Мы отодвинули покрышки и мешки, чтобы она могла лежать в своем гробу в контейнере рядом со мной. А если отодвинуть деревянную крышку, то я могла смотреть на нее. Ее гроб был красивее всех, что папа делал прежде. Мама рассказывала мне о его знаменитых гробах, но они вряд ли были лучше этого. Сначала казалось странным, что сестренка лежит тут рядом со мной. Но вскоре я привыкла. Я подумала, хорошо, что мы здесь все втроем: мой брат, наша младшая сестра и я. Тем более что все думали, будто я умерла. Дорогая Лив, Какой сегодня день? У тебя ведь уже был день рождения? Здесь, в комнате, так темно. Я бы очень хотела, чтобы твой отец отодвинул вещи, которые загораживают окно, но он теперь нечасто ко мне заходит. Может быть, тебе удастся залезть наверх и убрать их? Только бы ничего на тебя не упало сверху. Например, радио, которое лежит выше всего. Доченька, ты так давно не заходила ко мне. Как бы я хотела встать с кровати, выйти из комнаты, спуститься вниз. Выбраться отсюда. Надеюсь, ты скоро придешь ко мне с ведром и полотенцем. И захвати что-нибудь поесть и попить. Как же я хочу пить. Это все из-за воздуха. Мама. На север До приезда повара и открытия трактира оставалось всего несколько дней. Роальд покрасил и починил все, что нужно. Он с нетерпением ждал, как кухня вновь наполнится чудесным ароматом свежей еды и вытеснит запах краски. Он закончил все дела раньше, чем предполагал, но никак не мог успокоиться. Вдруг он что-то пропустил? Во всяком случае, тот план по ремонту, который он наметил изначально, был выполнен. И вот он, заслуженный выходной. Впервые за… шесть, семь, восемь лет? Он совершенно сбился со счета. Время на острове текло не так, как на материке. Когда он работал учителем, то время выстраивалось перед его глазами в прямую линию с четкими делениями, как на линейке, – годовые контрольные работы, подготовка к урокам, каникулы, собрания, – и каждый новый год был отражением года минувшего. Все неминуемо повторялось: контрольные, уроки, каникулы, собрания. На острове же год тек плавно: сначала обволакивал Рождество, потом перетекал в лето и не спеша сливался с другими годами. Время не прерывалось, оно просто принимало разные формы. Здесь оно было добрым другом, которому не нужно было ничего, кроме того, чтобы просто быть. Несмотря на то что Роальд успел насладиться тишиной, ему пришлось признаться себе, что он скучает по гостям, которые каждый день появлялись в баре как по расписанию. Он соскучился даже по продавцу рыбных шариков – такое прозвище ему дали в трактире, – который всегда сидел перед игровым автоматом и покидал его за одиннадцать минут до обеда. Девять с половиной минут – ровно столько, по его словам, проходило от его выхода из трактира до того, как он ставил велосипед у дома. И еще полторы минуты на то, чтобы встать с велосипеда, зайти на кухню, вымыть руки и сесть за стол. Вот и все, что он в принципе рассказывал. Нет, еще он был уверен, что свиное жаркое с соусом из петрушки надо сделать национальным блюдом. Особенно если оно ждет его дома. Вот почему он не смог устоять и вышел из трактира аж за двенадцать минут до обеда! А вот рыбные шарики он не любит, но когда-то на них можно было хорошо заработать, еще до того, как к власти пришел «красный блок» со своими идеями. Роальд никогда не понимал, что он имеет в виду. Но он и сам не любил рыбные шарики. Про ребенка Роальд еще никому не рассказывал, хотя мог бы – на днях он пару раз встретил полицейского. Но что-то его остановило. Если уж с кем-то об этом говорить, то точно не с полицейским. Можно заехать в школу и посоветоваться с кем-то там. Например, он был бы не прочь поболтать с той симпатичной учительницей музыки. Правда с недавнего времени она помолвлена с каким-то моряком и явно мечтает о семье, детях и так далее. Тогда, может быть, лучше поговорить с пожилым врачом, который иногда заходит в бар и всегда рассказывает один и тот же анекдот? Во всяком случае, врачи обычно знают всех в округе. Правда, существует врачебная тайна, но тайны на этом острове – понятие растяжимое. Вроде бы никто ничего не говорит прямо – но все обо всем знают. Подумав, Роальд наконец решил наведаться в гости на Ховедет. Один.