Совсем от дневного света я не избавилась. Папа стал отправлять меня в лес, чтобы принести больше смолы. Я все собирала ее и собирала, сколько могла, и приносила домой в небольших ведрах. «Лив, нам нужно больше. Принеси еще. Деревья это выдержат. Сделай надрезы в других деревьях. Нужно больше смолы. Гораздо больше». Папа не всегда был так многословен. Иногда он просто открывал крышку контейнера и говорил: «Смола!» Сам он, к сожалению, не хотел идти в лес. Наверное, ему это надоело. Мне нравилось гулять, но я скучала по папе. Лес без него был другим. Была и хорошая новость: он вдруг снова начал работать в мастерской. Лучше, когда он был там и что-то делал, чем был в другом месте, но так, что его там будто и не было. Как-то раз, когда он уехал в Корстед, я зашла в мастерскую, чтобы посмотреть. Меня порадовало то, что он прибрал вокруг стола, и теперь к нему было проще подойти. Рядом лежали бревна, и мастерская благоухала свежим деревом. Я так обрадовалась, что даже заулыбалась. Все это напомнило мне о том, что я так любила. Домой он приехал с грудой металлолома. Еще я разглядела бинты и банки с маслом виноградных косточек. Всего этого было слишком много. Несколько дней спустя я увидела, над чем он работает. Теперь уже я не была так рада. Огромный гроб. Огроменный. Гораздо больше, чем крошечный гроб сестренки. В день, когда это случилось, я сидела в контейнере с медвежонком и думала о маминых ранах, водопаде, деньгах, кроликах, врачах, смоле и застывшем пламени. А еще – о новом папином гробе. Вечером того дня я услышала крик. Это была не птица, не сова, не барсук, не человек, только что увидевший мертвого младенца. Такого крика я раньше не слышала. Но я была практически уверена, что кричало животное. Скорее всего – собака. Должно быть, она угодила в капкан. Но от наших капканов животные так не кричали, тем более днем. Как-то раз в нашу ловушку для кроликов угодила лиса – ее лапа застряла в сети, но она не кричала, а просто не могла выбраться. Она сидела так недолго, потому что в какой-то момент мы ее обнаружили, разрезали сеть и выпустили. Пока я обрезала веревку, папа накрыл ей морду своей курткой и держал. Лиса немного прихрамывала, но мне кажется, она была рада вырваться на свободу. Мы всегда хорошо относились к животным, да и лис мы не ели. Животному, которое сейчас кричало, было очень больно. Это мне подсказал мой копчик. Когда я знала, что кому-то рядом больно, у меня что-то ныло в животе, как будто бы он растягивался вокруг спины и тянулся вниз. То же самое было, когда я ходила к маме и видела ее раны. Если бы у Карла было настоящее тело, он бы почувствовал то же, что и я, – ведь мы же близнецы. Мы были одним целым. Я походила на мальчика, а он – на девочку. Он был немного жив, а я – немного мертва. С нашей младшей сестрой было по-другому: она была и жива, и мертва одновременно. Вот она, рядом со мной, и я очень этому рада. Крик был просто невыносимый. Я подумала: а что, если появились новые ловушки? Папа расставил их, чтобы отгонять непрошеных гостей или предупреждать нас о том, что кто-то идет. Мне нельзя было их рассмотреть. Папа просто сказал, где они стоят, и запретил к ним приближаться. По его взгляду я поняла, что это и правда важно. Я знала, что ловушки есть у гравийной дороги. Если вы пойдете по тропинке, которая огибает шлагбаум и ведет наверх к нашему дому, через пару метров обязательно споткнетесь о натянутую веревку, от этого загремят консервные банки, подавая сигнал. Но ведь споткнуться о веревку – не больно, правда же? К тому же сигнала от банок я тоже не слышала. Если же вам удалось обойти эту веревку, то впереди вас ждет еще одно препятствие. По обеим сторонам дороги папа вырыл глубокие канавы, накрыл их тонким картоном, а сверху разбросал гравий, листья и еловые иголки. Если вы ступите на картон, то ваши ноги непременно провалятся в канаву. Вот это, конечно, больно, от такого можно и закричать, но если бы так случилось, то на соседнем дереве зазвенели бы побрякушки, чтобы предупредить нас. Важнее всего было предупредить меня, чтобы я успела спрятаться. На подходе к основной части дома была еще одна ловушка – как раз в том месте, на которое нельзя не наступить, идя к входной двери. Еще одна канава. Ступив в нее, вы получите по голове веткой от дерева, стоящего у входа. Но до этой ловушки еще никто не доходил. Мы с папой хорошо знали, где конкретно находятся эти три ловушки, чтобы не угодить в них самим. Машину папа оставлял не около дома, а чуть дальше, прямо напротив ловушки с веткой. А когда он подъезжал ко второй ловушке – канавам с картоном, – то ехал так, чтобы ловушка оказывалась между правым и левым колесом. Если я гуляла поблизости, то всегда обходила одну и ту же ель справа, чтобы не ступить в канаву. Это был самый верный способ, а если было темно, то я светила фонариком и находила нужное дерево. Оно было выше других стоявших рядом с ним деревьев, а сверху у него отдельно торчала одна ветка, которую хорошо было видно на фоне неба. Веревку у шлагбаума обойти было проще простого. Нужно было всего лишь идти по другой тропинке. Правда, про нее знали только мы с папой. Он всегда закрывал за собой шлагбаум, даже если заезжал ненадолго. Он говорил, что нам нельзя рисковать. Плохи наши дела, если мы что-то пропустим и незнакомец подойдет к дому слишком близко. О других ловушках я ничего не знала. Знала только, что к дому нужно было идти или по тропинке слева от куста можжевельника, или между высоких берез у чащи, или по тропинке между кустами с юга от основной части дома. Это были единственные пути, не считая, конечно, самого очевидного – гравийной дороги. Во дворе тоже были места, где мне нельзя было находиться, поэтому папа проложил для меня несколько маршрутов через груду вещей. Если я не буду им следовать, то совершенно точно попаду в беду. Не знаю, как именно, но ни в какую беду попадать я не хотела, поэтому всегда делала так, как он мне говорил (не считая только кролика в контейнере). Я боялась его ослушаться еще и потому, что он смотрел на меня этим своим взглядом, который означал, что это правда важно. Теперь крик сменился на вой, который звенел в моей голове все громче и громче. Я выглядывала в отверстия контейнера затаив дыхание. Сердце билось так сильно, что его я тоже слышала. Наконец я увидела. Что-то шевелилось в кустах можжевельника. Похоже на большую собаку, но отчетливо я не могла разглядеть. «Мы должны хорошо обращаться с животными», – говорил мне папа. Я так и делала. Собака точно не может меня никуда забрать. Но может укусить. Я немного боялась собак, потому что у них были огромные зубы и потому что папа тоже их боялся. По крайней мере, в дома, где были собаки, мы не заходили. Собаки могли громко залаять и укусить. Правда, мы все же заходили в дом страховщика, потому что его вытянутая длинноухая собака не издавала ни звука, когда мы давали ей мармеладку. Она лежала у двери подсобки, но я не уверена, что она могла подняться со своего места, даже если бы захотела. Но она не прекращала вилять хвостом, поэтому было решено надеть на него длинный шерстяной носок, чтобы хвост не сильно стучал по полу. Как-то раз мы забыли снять этот носок и наделали тем самым много шуму. Стоя в очереди на почте, папа услышал, что страховщик показал этот носок в трактире и оказалось, что это тот носок, который жена аптекаря связала для мужа. Разумеется, в паре с другим носком. Теперь аптекарь обвинял страховщика в том, что тот украл у него бесценный подарок, а страховщик обвинял аптекаря в том, что тот издевался над его Бассетом. Второй носок, кстати, лежит у нас дома. Надо получше за ним следить. Тут мне пришло в голову, что собаку, должно быть, слышно на главном острове. Наверное, и папа ее слышит? А если ее услышат врачи, то точно приедут сюда, чтобы сделать нас больными и забрать меня. Мне нужно сделать так, чтобы вой прекратился. Мой лук тоже лежал в контейнере. Я положила мишку и нашла лук. И колчан со стрелами. В последнее время я нечасто ими пользовалась. Мы больше не охотились, чтобы добыть еду. Папа говорил, что с консервными банками проще. Но иногда я тренировалась сама. Когда я бежала к кусту можжевельника, то поняла, что, видимо, плакала, но потом перестала – у меня немного щипало в глазах. Или это было из-за яркого света. Сердце все еще сильно стучало, но тело слушалось. Я бесшумно перепрыгивала через кочки и зигзагом огибала деревья – такие низкие, что больше походили на детский лес. Моей сестренке они показались бы очень высокими. Я видела их вершины, когда бежала. Колчан легонько стучал по спине при каждом моем прыжке. Я сама его сшила из кроличьей шкуры, сама выточила стрелы и отлила для них наконечники. Тогда папа рассказывал мне, что умеет дерево, и улыбался, видя, что умеет его дочь. Собака лежала на обочине и протяжно выла, словно силы ее уже были на исходе. Но все-таки она продолжала завывать. Этот звук застрял у меня в голове. Я посмотрела на ее заднюю лапу. Она была вывихнута. Нижняя ее часть прочно застряла в железной пасти, которая, скорее всего, была надежно укреплена в земле. Хоть трава здесь и была высокой, между кустом можжевельника и парой деревьев сам по себе образовался проход. Сюда мне как раз нельзя было заходить. Железная пасть была похожа на большую челюсть, которая закусила лапу собаки. Бедное животное пыталось вырваться, но с каждым его движением огромные клыки капкана еще сильнее врезались в мясо. При дневном свете кровь была такой ярко-красной. Было слишком много света. И слишком много крови. Ничего краснее этой крови я в жизни не видела. Я правда старалась. Я изо всех сил пыталась раздвинуть железные клыки, но ничего не вышло. Пыталась разжать их палкой, но она треснула. Железяка была непобедима. Я снова заплакала. И посмотрела на собаку. Она лежала на обочине и тоже смотрела на меня. Я смотрела на ее зубы, которые уже почти скрылись за белой пеной. Ее язык вывалился. Эта собака, как бы она ни была испугана, не могла меня укусить. Ей требовалась помощь. Ее грудная клетка тяжело поднималась и опускалась. Вот откуда издавался вой. Я сделала несколько шагов назад, натянула стрелу и прицелилась. Это была моя лучшая стрела. Я уверена, что стрела попала ей прямо в сердце. Я смотрела на нее и отражалась у нее в глазах, а она – в моих. Потом она умерла. Что делать дальше, я не понимала. На раздумья времени не оставалось. Когда прекратился вой, я услышала чей-то крик. «Ида!» – кричал кто-то вдали. Мужчина. «Ида!» Я бросилась прочь изо всех сил. Так быстро я еще никогда не бегала. Мне хотелось бежать сразу прямо к контейнеру и спрятаться в нем, но я не осмелилась, ведь этот мужчина мог запросто меня заметить на открытом поле, к тому же я не знала, сколько у меня в распоряжении времени. Поэтому я выбрала короткий путь через рощу. Там я могла скрыться за высокими деревьями, а если он побежит за мной – я сверну в лес. Кем бы ни был этот мужчина, он не знает лес так хорошо, как я. Я нашла укрытие за еловыми ветками – за ними меня точно не было видно, к тому же я прекрасно видела все, что происходит у можжевельника. И вот я увидела его. На нем была большая зеленая куртка и что-то на шее. Видимо, поводок. Значит, это была его собака. Я точно видела его раньше, но не могла вспомнить где. Но его собаку я видела впервые. Надеюсь, он хорошо к ней относился. Правда, люди с большого острова относились к животным не так хорошо, как мы с папой. Чего уж говорить о том, как они относились друг к другу. Я думала о том, что эту железную ловушку поставил мой папа, и никак не могла выбросить эту мысль из головы. Может, этот мужчина – врач? Но папа же не мог… Тогда кто такая Ида? Собака? Я даже не обратила внимания на то, девочка это или мальчик. Но у собаки была серая бородка, практически белая. Я надеялась, что собака была уже старой. Мужчина стоял рядом с собакой. Он присел на одно колено и что-то сказал ей. Потом – погладил ее. Вытер ей рот. Попытался руками разжать железную пасть. Очень осторожно вытащил стрелу. Положил голову ей на грудь. Поднял и снова посмотрел на нее. Вдруг увидел палку, которую оставила я. Попытался разжать железную пасть этой палкой, пока она не треснула. Снова. Он покачал головой. Кажется, он плакал. Наконец он поднялся, вытер рукавом глаза и снова посмотрел на собаку. Он наклонился и поднял мою стрелу. Мне показалось, что он крутит и рассматривает ее. Надеюсь, ему понравилась моя стрела. Я очень старалась, когда мастерила ее. Он повернулся и посмотрел в сторону нашего дома. С такого расстояния он вполне мог увидеть и контейнер, и деревянную пристройку с мастерской, и белую комнату. В комнате было одно маленькое окно, но я знала, что ему в это окно точно ничего не было видно. Слева от мастерской он наверняка видел верхнюю часть дома, прикрытую елями и березами. Рядом тянулась гравийная дорога и ускользала из виду на углу между домом и мастерской. Еще он, наверное, видел двор, там уже не было свободного места. Я думала о том, почему он не пошел по гравийной дороге. Он должен был остановиться у шлагбаума, развернуться, увидев папину вывеску, или обойти его и пойти дальше по тропинке к дому. Тогда бы он споткнулся о веревку, банки подали бы нам сигнал… Но потом я поняла, что он услышал лай и просто шел за ним. Его собака точно бежала далеко от шлагбаума и гравийной дороги. Судя по всему, она бежала к нашим рождественским елям в северной части леса. Может быть, она погналась за кроликом. Рядом со мной сейчас как раз была кроличья нора. Что, если в капкан попала бы не собака, а он? Он тоже стал бы кричать. Тогда я должна была бы пустить стрелу в его сердце, пока он не замолчит? Я все никак не могла перестать думать о других папиных ловушках. Я надеялась, что мужчина развернется и уйдет. И что он заберет с собой собаку, только как же он вытащит, если лапа прочно застряла в капкане, который застрял в земле. Еще я надеялась, что он оставит мою стрелу там, где нашел. Он оставил собаку, вытащил стрелу и пошел в направлении контейнера. Сначала я просто стояла. А потом пошла за ним, скрывшись за деревьями. Лив, я больше не слышу крик. Стало тихо. У меня все болит. Раны горят от боли. Руки тоже, особенно правая. Мне тяжело писать. Наверное, я начала верить в Бога. Я хочу во что-то верить. Или в кого-то. Я СЛЫШУ ЧЕЙ-ТО ГОЛОС Все сливается Роальд уже как-то раз видел капкан. Жуткая штуковина, но это приспособление… было в сто раз хуже! И кому только в голову пришло из обычного капкана сделать самое страшное орудие пыток, которое только можно вообразить. Его железные клыки врезались в лапу так сильно, что практически дошли до кости. А если бы в него попал человек? Этот капкан был достаточно большой, чтобы полностью захватить ногу взрослого мужчины, чего уж говорить о детской ноге. Что, если бы этот мальчик угодил в него в темноте? От этой мысли Роальд вздрогнул. Он попытался проглотить душивший его ком в горле, который подступил, когда он услышал вой Иды. Бедное, бедное животное. Бедные Ларс и Взбучка. Что он им скажет? Для того чтобы отнести Иду домой к хозяевам, ему нужно было чем-то перерезать цепь, которая удерживала капкан и, очевидно, была привязана к корню глубоко под землей. Кто вообще мог соорудить нечто столь ужасное с такой щепетильностью? Будет ли более милосердно по отношению к Ларсу, если он просто отрежет лапу, чтобы Ларс не увидел ни капкан, ни раны? Но там был не только капкан.