Невыносимая легкость бытия[38] Как всегда вечером перед выходом на службу, Омар разделся. Он разложил брюки на кровати, бросил на пол рубашку с пятнышками крови на воротнике. Встав под душ, Омар стал тереть бляшки на руках и ногах рукавицей из конского волоса. Врач запретил ему это делать. Омар знал, что ему будет только хуже, когда ближайшие несколько часов полотно рубашки будет обдирать его кожу, а брюки – вызывать раздражения на ногах. Но в тот момент, под струями горячей воды, он был не в состоянии себе в этом отказать. Он скреб и скреб. Плечи, подмышки, пылающую худую шею. Можно было подумать, что он хочет полностью стереть себя или, по крайней мере, уничтожить следы, которые носил на себе. Он прошелся рукавицей по лицу: поскоблил щеки, почистил веки и сжатые губы. Несколько секунд стоял обнаженным в клубах пара посреди ванной. Потом завернулся в большое белое полотенце и сел на край кровати. Взял с ночного столика щипчики и точными, отрывистыми движениями подстриг ногти на руках и ногах. Собрал с полотенца обрезки ногтей и выбросил в мусорное ведро. Он вышел из квартиры и сел в машину рядом с Браимом, своим водителем. Его люди ждали у площади Франции, он их заметил: они стояли, прислонившись к стене бакалейной лавки. Ему пришлось пересилить себя, чтобы пустить их в машину. Они воняли соляркой и дрянным пивом и громко шмыгали носом. Они были грязными. А ведь Омар говорил им, объяснял, что внешность имеет важнейшее значение для их работы. Иначе как они могут добиться уважения от этих маленьких засранцев интеллектуалов, которые побывали в Париже и Брюсселе и старались их унизить своими знаниями и рассуждениями о будущем капитализма? Омар следил за собой. Брюки у него всегда были безупречно отутюжены, а ботинки сверкали чистотой, будто новые. Он застегивал рубашку на все пуговицы, даже если стояла удушающая жара, даже если воротничок так раздирал бляшки экземы, что они начинали кровоточить. В подобном эстетстве он видел проявление интеллекта. Элемент неожиданности, приводивший в растерянность арестантов. Нет, комиссар не дикарь, он умеет себя вести. – В машине не курить, – напомнил он. Двое мужчин на заднем сиденье засунули сигареты за ухо: приказы Омара не обсуждались. Пошел дождь, они ехали по улицам города, и свет преломлялся в каплях воды. – Ничего не видно, – проворчал один из полицейских. Омар подумал, не сказано ли это ради провокации. Коллеги Омара у него за спиной называли его слепым. Или летучей мышью. Они грозили задержанным: «Погоди, скоро придет очкарик». И узник в тугой, врезавшейся в воспаленную кожу повязке на глазах начинал дрожать. Репутация Омара бежала впереди него. – Окно открой, осел безмозглый! Полицейский опустил стекло и высунул голову. Выглядело это так, как будто он что-то искал на тротуаре – кошелек или ключи, которые обронил. – Вон там! Водитель резко затормозил. Двое мужчин, сидевшие на заднем сиденье, выскочили из автомобиля. Омар и вправду ничего, или почти ничего, не видел, только силуэты убегавших людей и еще двух, их догонявших. Он услышал, как кто-то взвыл и громко выругался. Потом крики и глухие удары ботинок о тело. В железную дверь магазинчика кто-то чем-то колотил, дождь барабанил по крыше машины. Омар неподвижно сидел внутри, упершись взглядом в ветровое стекло, усыпанное дождевыми каплями, в которых преломлялись огни фонарей и редких проезжающих машин. Потом оба вернулись в машину. В испачканных костюмах, в заляпанных грязью ботинках, промокшие до костей. – Что там? – спросил Омар. – Транспорт прибыл. Сейчас будут грузить. – Сколько их было? – Двое бездомных. – Слишком много шума. Соседи вас видели. – Эти козлы были пьяными, потому и сопротивлялись. – Шум мне не нужен. И проблемы тоже. Вы поняли? Назавтра король должен был принимать делегацию глав иностранных государств, и, как всегда перед подобными мероприятиями, Омару и его людям поручили очистить территорию по пути следования кортежей. Прогнать нищих, вытряхнуть бездомных из их временных пристанищ, убрать куда-нибудь сумасшедших, буйных, нарушителей спокойствия. В тот вечер они последний раз вышли на охоту, так что к утру на улицах станет чисто. Видеть будет нечего. «То, что не видно, не существует». Если бы у него спросили, в чем заключается его работа, он так бы и ответил. Спрятать то, чего никто не должен видеть. Утопить, удалить, заглушить, похоронить. Скрыть. Возвести стены. Выкопать ямы. Омар умел мастерски прятать концы и хранить тайны. Никто лучше него не умел с непроницаемым видом спокойно молчать, когда ему задавали вопросы. Ничто не могло его поколебать, даже заплаканные лица матерей, которые разыскивали своих детей, даже мольбы молодой супруги, чей муж однажды утром просто исчез. В 1965 году, во время студенческих волнений, он принимал участие в сокрытии следов кровавой бойни. Вместе со своими подчиненными он взял под контроль морг в районе Аин-Шок, и несколько дней никто не мог туда войти или оттуда выйти без разрешения Омара. Родственники собрались перед зданием и стали требовать выдать им останки. По его приказу их разогнали. Потом ночью, не включая фар, они погрузили тела в пикап. Полицейские без труда перетаскали хрупкие, невесомые тела – трупы подростков и детей. Они доехали до пустынного кладбища, и Омар до сих пор помнил, как луна освещала могилы и свежие ямы, вырытые в разных углах, подальше друг от друга. Полицейские начали разгружать пикап. Кто-то из них хотел прочитать молитву, но Омар не позволил. Богу здесь делать было нечего. В этой нищей стране несколько хрустящих бумажек решали все. И врач подтвердил, что никаких раненых не видел. А могильщик охотно забыл, что копал могилы для убитых детей. Сам Омар никогда не брал денег. Хотя ему предлагали сотни раз. Однако он нередко видел, как его коллеги кладут в карман пачки денег в плотных коричневых конвертах. Как они богатеют и поднимаются по карьерной лестнице. Потом женятся на состоятельных девушках из хороших семей, и отцы невест радуются, что будущий зять служит в полиции. Но Омар ничего не брал. У него в собственности имелись только скромная квартира в Касабланке и автомобиль – красивый «шевроле», купленный на долю наследства, выплаченную ему Амином. Как ни странно, неподкупность ему только вредила. Начальники считали его высокомерным пуританином и злились на него за то, что он с такой надменностью подчеркивает свой строгий образ жизни. Они все меньше и меньше доверяли этому человеку, который так и не женился, не имел детей, даже не заводил никаких интрижек. У него словно не было никакой другой жизни, кроме как в стенах комиссариата. Как можно доверять такому типу – человеку без греха? Омар знал, о чем шушукаются у него за спиной. Его работа заключалась в том, чтобы следить за другими, и он гадал, кому поручено присматривать за ним. – Едем в комиссариат, шеф? – вывел его из задумчивости Браим, который остановился на перекрестке и ждал дальнейших указаний. – Вы выйдете здесь, – приказал Омар двум полицейским, сидевшим сзади. Те едва сдержали злость: им не хотелось топать под дождем и ловить такси. – А теперь в путь, Браим. Едем к ней. Раньше Омар мог не спать несколько ночей подряд. Он дежурил в подвалах комиссариата. Вызывал задержанных, терявших рассудок от недосыпания и побоев. Задавал вопросы. Всегда одни и те же вопросы, по-арабски и по-французски. Ровным тоном, мягким спокойным голосом, который приводил узников в замешательство. Но в тот вечер у него не хватило мужества. Он чувствовал, что на него навалилась усталость, что ему противны тупость и убожество его коллег. Ему показалось, что он никогда не завершит свою миссию, что ему придется бесконечно затыкать рты и закапывать в землю слишком болтливых. Он устал наказывать, устал бить. Он размяк и с некоторого времени позволял заключенным говорить, а сам чуть более внимательно слушал то, что они хотели сказать. Особенно сильное впечатление произвел на него один молодой человек. Парень лет двадцати пяти, образованный и смелый, печатавший у себя в квартире, в ванной комнате, коммунистический журнал. Люди Омара схватили его средь бела дня и притащили со связанными руками в секретную тюрьму. Таких в стране было несколько десятков. Заброшенные зоны и дворцы. Городские дома и грязные подвалы. Места, никому не известные, с такими толстыми стенами, чтобы даже поблизости не были слышны крики истязаемых. А вот Омар слышал все. По мере того как его зрение портилось, у него развился тонкий слух, способный улавливать малейший скрип, самый тихий шепот. Даже на расстоянии он мог разобрать, о чем разговаривают люди на террасах кафе или на задних сиденьях маршрутных такси. У него повсюду имелись информаторы. Сторожа в деревянных будках, делавшие вид, будто дремлют. Прислуга, рывшаяся в ящиках, когда хозяева отсутствовали. Торговцы арахисом, чистильщики обуви, продавцы газет – все обязаны были представлять ему отчеты. Но тот парень, молодой коммунист, был другим. Он с исключительной стойкостью переносил длительные пытки, коим его подвергали. Лицо его опухло от побоев, а исхлестанные плетью ступни и руки кровоточили, однако он упорно доказывал Омару, что Марокко на пути к разорению: – Они используют тебя на грязной работе, разве ты не понимаешь? Живут в больших домах, пьют виски, купаются в бассейнах и играют в гольф на полях с сочной блестящей травой, а наши дети тем временем гибнут от голода и жажды. Скажи мне: откуда у них вся эта вода? И ради этого твое поколение боролось с французами? Поверь, нынешние буржуа ничем не лучше их. Это продажные твари, неоколониалисты, которые обращаются с народом так же, как европейцы обращались с коренным населением. Очнись! Дождь все лил и лил. Браим быстро гнал машину, они выехали из города и повернули на прибрежное шоссе, ведущее к Рабату. Не прошло и часа, как они очутились на окраине столицы. Вплотную к дороге стояла стена. «Стена позора», как называли ее левые активисты, профсоюзные деятели, противники власти. На заседаниях ячеек, в спрятанных под пальто листовках они упоминали эту стену как свидетельство упадка страны. Месяцем ранее Омар получил информацию, что кое-кто нелегально ведет съемки у трущоб Якуб-аль-Мансура. – Сначала я не понял, – объяснял осведомитель, местный житель, снабжавший информацией полицейских и за это получавший в конце месяца приятную сумму. – Машина была припаркована за пределами квартала, у самой стены. В машине сидели трое. Два марокканца и один европеец. Европеец сидел сзади. Он и снимал. Осведомитель постарался на славу. Записал марку и номер автомобиля, подробно рассказал, как выглядели водитель и его товарищ. Омару понадобилось меньше суток, чтобы выяснить, что «рено» принадлежал коммунисту, у которого французский журналист брал интервью. Они попытались зайти в трущобы и расспросить их обитателей, но те испугались и попрятались. Тогда они ограничились тем, что сняли на пленку стену. Журналиста выдворили из страны, пленку уничтожили, а оппозиционер исчез. Таким образом, никто этого фильма не увидел. Стена тянулась вдоль прибрежного шоссе, на значительном участке дороги между Рабатом и Касабланкой, и была достаточно высока, чтобы скрыть от глаз автомобилистов внутреннюю жизнь трущоб. Омар лично осуществлял надзор за работами. Он заставил жителей самих строить эту стену. Он объяснил им, что речь идет о безопасности детей: а вдруг им вздумается перебежать через трассу и они попадут под колеса скоростного автомобиля, принадлежащего какому-нибудь богатею? В таком случае им уже ничем нельзя будет помочь. Абсолютно ничем. Это для их же блага и для блага их жен, которые, как и все женщины, страдают излишним любопытством и любят перекинуться взглядом с проходящими мимо красивыми парнями. Эта стена, говорил он, нужна для того, чтобы вам не было стыдно за свое убогое житье, за обшитые жестью домишки, за грязные улочки и застиранное белье, висящее на веревках. Вы хотите, спрашивал Омар, чтобы все видели, как на ветру развеваются трусы ваших жен и поношенные рубашонки детей? Прижавшись лбом к стеклу, Омар вспоминал чистый голос молодого коммуниста. Однажды ночью задержанный рассказал ему историю о русской царице, взор который не хотели омрачать картинами нищеты и разорения в деревнях. И пока она в окружении подданных путешествовала по разным уголкам своей необъятной империи, ей и в голову не приходило, что очаровательные деревушки, которыми она любовалась, были всего-навсего расписанными листами картона. Браим поставил машину на авеню Темара, в нескольких метрах от православной церкви. Уже брезжил рассвет, озаряя колокольню с куполом и золоченый крест над ней. На тротуаре стояли лужи, мужчины с молельными ковриками под мышкой шагали, опустив голову: они торопились в ближайшую мечеть. На ступенях перед входом в дом сидел сторож. Худой мужчина без возраста, никогда не брившийся, куривший пахнущие хлоркой сигареты. Он носил засаленную вязаную шапочку и коричневый свитер, подаренный одной из состоятельных жительниц дома. Он сделал жене шестерых детей, и они все вместе ютились в одной комнате на первом этаже. Поэтому он часто сидел на лестнице и курил сигареты, оставлявшие на языке сероватый налет. Иногда он подметал метлой ступени или тер перила замусоленной тряпкой. Заметив машину Омара, он поспешил ему навстречу: – Здравствуйте, господин. – Здравствуй, Хосин. Какие новости? – Все спокойно, очень спокойно. Сообщить совсем нечего. – Она дома? – Да, господин. Два часа как вернулась. Пришла пешком, господин, туфли несла в руке. Я ей сказал, что это неосторожно – ходить одной в такой час, среди ночи. Мало ли тут всякого сброда, но она сказала, что ей наплевать. Что с ней ничего не может случиться. Омар достал из кармана монету и сунул ее в шершавую ладонь Хосина: – Пойди выпей кофе, старик. И бросай курить. Ты неважно выглядишь. Она открыла ему дверь. Он посмотрел на ее лодыжки, тонкие, загорелые. Заметил кровоточащую ссадину. – Ты поранилась? – Ерунда. Новые туфли. Хочешь есть? Может, кофе выпьешь? – Потом. Давай немного поспим. Он пересек маленький коридор и вошел в спальню. Снял пиджак, рубашку, обувь и в одном белье растянулся на кровати. На ковре лежала маленькая белая собачка с кудрявой шерстью. – Не закрывай ставни. Омар утверждал, что любит эту комнату, потому что даже зимой в нее с раннего утра заглядывает солнце и греет ему кости. Он говорил, что очень приятно спать, завернувшись в теплые лучи, словно старый кот или ящерица на каменной стене. Однако правда состояла в том, что он боялся темноты. Боялся, как малый ребенок. Боялся закрывать глаза. У Омара была опасная профессия. Каждый день он рисковал жизнью, однако ничто, абсолютно ничто не вызывало в нем такого страха, как тот момент, когда его веки тяжелели настолько, что он не мог сопротивляться и на него наваливался сон. Ему снилось, что он сражается с ночью и чувствует какое-то движение во тьме, улавливает бесшумную поступь хищника, угрожающего напасть из мрака. Врач предупредил его. Он погружается в слепоту. Это неизбежно, и никакое лечение не сможет победить болезнь. Скоро мир превратится в непроницаемое темное пространство, а его жизнь – в бесконечное путешествие по сырым подземным галереям в компании кротов, змей и крыс. Он лишится света. – То, что не видно, не существует. – Что? – Так, ничего. Сельма, приляг рядом со мной. Давай немного поспим. Сельма так и не смогла заснуть. Ее мучили желудочные колики, во рту стоял кислый вкус. Ей хотелось подняться с кровати, всласть поплескаться под душем, что-нибудь съесть, но она неподвижно лежала, прижавшись к брату. Смотрела на него, своего исхудавшего старшего брата, лицо которого даже во сне выглядело встревоженным. Она держала его за руку. Он мог спать только так – его рука в ее руке, – и она чувствовала на своей ладони жесткую, покрытую чешуйками кожу Омара. К ней вернулся ее брат, и она не могла не думать о том, что Омара к ней направила Муилала. Он часто говорил о матери. Вспоминал детство с удивительной нежностью и радостью, которые, как всегда считала Сельма, были ему совсем не свойственны. Когда он постучал в ее дверь спустя несколько недель после ее переезда в Рабат, она испугалась. Решила, что он пришел ее покарать, устрашить, выволочь за волосы на улицу и насильно отправить обратно, в лоно семьи. Но он молча обошел комнаты, держа на руках свою собачку. Осмотрел крошечную кухню, выходившую во двор. Гостиную с голубыми кушетками и черным лакированным столиком, на котором красовалась хрустальная чаша, наполненная спичечными коробками. Потом спальню, залитую солнцем. – Так вот где ты живешь! Муилала ее предупреждала. Женщинам следует проявлять терпение. Со временем мужчины становятся мягче. Старея, они делаются более сентиментальными и ищут утешения в объятиях сестер или любовниц. Муилала не ошиблась: Омар несколько раз в неделю навещал Сельму. Просил приготовить блюда из его детства – суп из колотого гороха и морковный тажин. Омар подарил Сельме проигрыватель, и они вместе слушали песни Файруз и Асмахан[39]. Он просил ее накраситься, как сирийская дива, и любил наблюдать, как она, сидя перед зеркалом с карандашом-подводкой в руке, сосредоточенно рисует под глазами длинные черные стрелки. Он научил ее всему, и прежде всего говорить. С подлежащим, сказуемым, дополнением – совсем как втолковывали им учителя в колониальной школе. Он преподавал ей новую грамматику. Науку умолчаний, намеков, правила страха и слежки всех за всеми. Он научил ее с настороженностью относиться к разговорам по телефону, к задушевным беседам, к метафорам. Он постоянно твердил: – Слушай внимательно и не распускай язык. Все, чего ты не сказала, принадлежит тебе. Все, что сказала, принадлежит твоему врагу. Он купил ей маленький блокнот в кожаной обложке, и Сельма, пользуясь ей одной известным шифром, до конца своих дней записывала туда события прожитого дня. Однажды она рассказала Омару о стюардессе, у которой бывала дома. Люди прозвали ее «баронессой», потому что девушка посматривала на всех свысока и пользовалась духами, купленными в Париже. Она провозила в своем багаже запрещенные журналы и книги и вместе со своими гостями устраивала тайные чтения. В тот день Омар долго и ласково гладил Сельму по голове, словно собаку, принесшую хозяину брошенную палку. Наконец-то ее брат играл ту роль, которую ему полагалось играть. Он ее защищал. Жизнь Сельмы была не лишена риска, к примеру, несколькими месяцами раньше она пострадала от необузданной ревности одного из своих любовников. Этот мужчина из рода шарифов[40] весь день курил гашиш, превращавший его в жестокого параноика. Он изводил Сельму. Занимаясь с ней сексом, донимал расспросами. Заставлял рассказывать, с кем она встречалась и чем занималась, и не желала ли она, в глубине души, какого-нибудь другого мужчину. Однажды вечером в приступе гнева он бритвой изрезал в клочья все вещи Сельмы. Омар, придя к сестре, обнаружил, что та сидит на кровати среди растерзанных платьев и муслиновых блузок и безутешно рыдает. – Скажи спасибо, что он не испробовал эту бритву на тебе. Он должен будет узнать, что ты моя сестра и ему не следовало так себя вести. Да, она знала, что ей ничто не угрожает, но к чувству защищенности примешивались горечь и сожаление. Омар не был, как раньше, суровым, вечно осуждавшим ее братом. Он ее больше не бил, только непрестанно отдавал приказы. Веди себя прилично. От тебя несет табачным дымом. Не смейся так громко. Что ты собираешься делать сегодня вечером? Сотри эту помаду, та была лучше. Не болтай всякую чепуху. Уставившись в потолок, она думала: «Я их ненавижу. Я их всех ненавижу. Мне хотелось бы никогда их больше не видеть». Накануне вечером она кого-то обнимала, смеялась, слегка приподнимала юбку. Говорила: «Я тебя люблю», «Я тебя обожаю» – только для того, чтобы услышать что-нибудь милое, приятное в ответ. Вечер начался в баре отеля «Хасан», а продолжился в кабаре, где хозяйкой была корсиканка, бывшая проститутка. В полночь веселая компания завалилась в квартиру одного министра, жена которого не знала о существовании у него холостяцкого жилища. «Надо будет сказать об этом Омару, хотя он, наверное, и сам уже знает», – рассудила она. Министр обожал принимать у себя приятелей и, чтобы они не скучали, приглашал целый рой веселых сговорчивых женщин. Стюардесс, парикмахерш, косметичек, танцовщиц. Присутствием одной из них он особенно дорожил. Это была гадалка с подбитым глазом, которая всю ночь вытягивала из колоды карты и говорила низким голосом. Он никогда не принимал решений, не посоветовавшись с ней. В тот день он был неспокоен. Весь город только и говорил, что о деле авиакомпании «Пан Американ» и об аресте бизнесмена, обвиненного в попытке подкупа при реализации проекта оснащения гостиниц. Министры и крупные чиновники отправились в отставку. По слухам, ожидались и другие аресты. Король выступил по телевидению и сказал: «Залог любого успеха – безупречная мораль». Вся страна смеялась до слез. Во время вечеринок, глядя на этих улыбающихся, хорошо одетых женщин, можно было подумать, что они пользуются большим влиянием. Что весь мир у их ног. Но, не имея мужей, они ничего собой не представляли. Их жизнь полностью зависела от милостей их любовников. Полковников и генералов, деловых людей и наследников знатных семейств, плейбоев, по сиюминутной прихоти садившихся в самолет и летевших в Лондон или Рим. Сельма была одной из этих женщин. Прошло два года с тех пор, как она уехала из Мекнеса. Хинд Бенслиман, бывшая одноклассница, сказала ей, что в столице можно пойти на курсы и получить профессию парикмахера. И Сельма отправилась туда на следующий день после приезда в Рабат. Хозяйка встретила ее более чем радушно. Взяла за руки и почти коснулась носом ее лица, словно хотела поцеловать. С восторгом воскликнула: «У тебя очень красивая кожа, в жизни такой не видела». Каждый вечер девушки, работавшие в салоне, бросали в мусорную корзину пряди волос. Они срезали их у старых пластмассовых кукол или даже у самих себя: «Это для полицейских. Любят они рыться в помойке!» Сельма быстро поняла, что здесь не делают укладки и маникюр и что клиентки в основном работают у хозяйки. Весь день женщины торчали в салоне и проводили время, сплетничая и полируя ногти. Они делали друг другу эпиляцию и, сидя с раздвинутыми ногами и покрытым воском лобком, делились секретами. По вечерам отправлялись всей компанией в ночной клуб или один из столичных ресторанов. Клиенты знали их по именам. Владельцы дискотек платили им комиссионные. Сельма танцевала на столах в ночных клубах столицы. До самого утра она танцевала в «Ночи и дне», в «Сфинксе» и «Клетке», и мужчины кружили ее. Сельма отдыхала на виллах в Кабо-Негро и купалась в Средиземном море. Она каталась на лыжах в Укаймедене и ночевала в одном из номеров знаменитого отеля «Мамуния» в Марракеше. Следующей весной Сельма собиралась пожить в отеле сети Club Med и поесть сочных средиземноморских креветок. Сельма одевалась в лучших магазинах в центре города. Ее любовники приказывали своим водителям отвезти ее, а сами потом приезжали и расплачивались наличными за ее покупки – шелковые платья, блузки, белье парижских марок. Сельма носила туфли в тон платьев и сумочки из натуральной кожи, куда прятала пачки сигарет «Маркиза» и тюбики губной помады.