В четыре часа прибыл батальон парикмахерш и визажисток с чемоданчиками лаков, шпилек, термобигуди. Аиша и Монетт заперлись в спальне, куда время от времени наведывалась Матильда. Она сурово посматривала на обслуживающий персонал. Каждый должен был сполна отработать потраченные на него деньги. Официанты надели белые куртки и повязали черные бабочки. Им раздали сверкающие, как зеркало, подносы, и они заняли свои места в саду. Музыканты прибыли с некоторым опозданием, и Матильда шепнула Амину: – Было бы неплохо сделать им замечание. Если я с ними поговорю, они пропустят это мимо ушей. Амин пошел к музыкантам. Он очутился лицом к лицу с четырьмя лохматыми парнями, которые распаковывали инструменты. На одной из колонок сбоку было написано название группы – The Strangers. Музыканты хихикали, насмешливо поглядывая на помпезно украшенный сад. Двое работников, обливаясь потом, провожали гостей на стоянку, а потом ко входу. Матильда нарядила их в старые пиджаки Амина, и крестьяне, гордясь своей элегантностью, с полной ответственностью играли порученные им роли. Они бегали по грунтовой дороге и энергично махали водителям, ехавшим очень медленно, чтобы не помять машину. Крестьяне подбегали и открывали дверцы дамам: те выходили из машин, подобрав подол платья, и их высокие каблуки увязали в земле. Таких нарядов крестьяне никогда не видели, они с глупым видом рассматривали массивные драгоценности, сверкавшие в ушах женщин. Один заметил: – Наверное, музыку слышно даже в дуаре. Другой рассмеялся. Ему эта музыка казалась дурацкой. Матильда и Амин заняли место у входа и два часа подряд, не расслабляясь, стояли и улыбались. В тот момент они еще не знали, что среди их гостей было три или четыре будущих министра. Не могли они также предположить, что ударник группы станет губернатором, а пьяный паренек, прятавшийся за пальмой, чтобы выкурить косячок, несколько месяцев спустя погибнет от пыток в тайном застенке. Они пожимали руки. Благодарно кивая, выслушивали похвалы декору сада, выражали признательность за молитвы о будущем их детей. Время от времени поворачивали голову и смотрели друг на друга. Каждый из них знал, о чем думает другой. О том, что когда-то на месте этой фермы была лишь куча камней. О том, как Матильда, когда Аиша была маленькой, готовила обеды почти из ничего. О заплатах на одежде, о счетах, лишавших их сна, о вое шакалов темными ночами. Они – Амин в превосходном костюме и Матильда в шелковом платье – с испугом оценивали масштаб своих достижений и уровень своего успеха, вспоминали былые унижения и горести, казавшиеся им сейчас еще более тяжкими, чем когда-либо. Они смотрели друг на друга и не могли опомниться. Но на этот вечер им следовало обо всем забыть. И когда за ними пришел фотограф, чтобы сделать семейный портрет, они взялись за руки и направились к бассейну. «Родители, в центр, пожалуйста!» – скомандовал фотограф. По обе стороны от них стояли Мехди в белом костюме с брюками клеш и Аиша в платье с длинными рукавами. Приехавшая из Рабата Сельма положила руку на плечо Сабах, длинная челка которой падала на глаза. У них за спиной примостился Омар в темном костюме. Они все договорились о том, как объяснить отсутствие Селима. По официальной версии, он находился в Париже, где нашел очень хорошую работу, однако его наниматели отказались дать ему отпуск. И когда кто-нибудь из гостей замечал: «Жаль, что Селима нет с нами», – члены семьи Бельхадж, с досадой покачав головой, вздыхали и говорили: «Чего вы хотите? Это же французы! В отличие от нас, они не дорожат семейными ценностями!» Амин показал себя замечательным хозяином. Он с бокалом в руке переходил от одной группы гостей к другой, официанты следовали за ним, чтобы удостовериться, что у него есть что выпить. Он пригласил свою дочь на танец, и гости окружили площадку. Женщины улыбались, прижимая сложенные руки ко рту. Невозможно было сказать, взволнованы ли они нежностью отца к дочери или завидуют Аише, которую обнимают руки Амина. Амин смеялся, Аиша любовалась его белыми зубами и с удивлением констатировала, что ее отец великолепный танцор. В одиннадцать часов подали ужин, и гости сгрудились вокруг буфета. Они толкались, роняли вилки, просили добавить майонеза. Амин, стоявший в сторонке, заметил какое-то движение в кустах. Он подошел поближе и увидел за деревьями группу крестьян. Они смотрели. Под большим каучуковым деревом расположились женщины и дети. Они не сводили глаз с танцоров на площадке. Разглядывали их, открыв рот, ошеломленные невиданной красотой. Зачарованные, как те, кто впервые видит море или в восторге наблюдает за работой сложного механизма. Амин приблизился к ним. По прихрамывающей походке и висящей плетью правой руке узнал Ашура, недавно перенесшего инсульт. В темноте он не мог разглядеть его искаженное параличом лицо, зато увидел Рокию, его жену, и двух их сыновей, прислонившихся к стволу. Он не сумел определить, сколько всего их там собралось. Десяток, может больше. Они были в темной одежде, и ветки каучукового дерева скрывали их. Их присутствие выдавало только шуршание подошв в сухой траве и шушуканье детей, взбудораженных музыкой. Амину довольно было махнуть рукой или свистнуть сквозь зубы, чтобы они разбежались, как дикие кошки. Но он отступил. Они держались почтительно и незаметно, но в их присутствии он ощущал некую скрытую опасность и боялся с ней столкнуться, хотя не мог себе объяснить причин. Он пошел к Матильде: – На нас смотрят люди из дуара. Она успокоила его: – Мы и об этом позаботились. Им отнесут что-нибудь из еды. Пусть и у них будет праздник. Амином овладела жгучая, мрачная тревога. Он повернулся к дому. Силуэты гостей отражались в широких окнах, создавая иллюзию огромной, бесконечной толпы. Он посмотрел на этих людей, послушал песни на английском с марокканским акцентом и подумал: что-то пошло не так. Молодые люди пили виски со льдом и танцевали, лихо протаскивая девушек между ног. Матильда не захотела приглашать исполнителей арабской музыки: «Она ужасна, у меня от нее болит голова». Амин задыхался. Он пальцем оттянул воротник и не нашел в себе сил поддерживать разговоры с гостями. Болтовня раздражала его, он произнес: «Сейчас вернусь», – и поспешно удалился. Он чувствовал себя смешным, как будто на него напялили чужую одежду и заставили ходить в чужих, слишком тесных ботинках. Небо заволоклось облаком, за ним скрылось серебристое сияние звезд. Работники все еще сидели под деревом. По распоряжению Матильды им принесли курицу и несколько бутылок кока-колы. Амин думал, пробовали ли они хоть раз устрицы и креветки. Знали ли вообще, что это такое? Могли ли они вообразить, что их суровый молчаливый хозяин обвенчался в церкви с девушкой в белом платье, что он стоял на коленях перед священником? Их свадебные фотографии спрятаны в коробке под кроватью Матильды. Там им и место. Амин запретил жене кому-либо показывать их, помещать в рамочку и ставить на консоль в столовой. Даже дети никогда их не видели. К нему подошел официант, собираясь наполнить его бокал, но Амин его резко оттолкнул. Ему нужно было сохранять свежую голову. Ему следовало защищать семью. Он не спускал глаз с крестьян, сидевших на земле и уплетавших курицу. Дети откусывали крылышки и облизывали пальцы. Амин вдруг вообразил, что сейчас может что-то случиться. Какая-нибудь беда. Нападение. Работники, обезумевшие при виде такого богатства, ворвутся к ним на праздник. Разорят роскошный буфет, разобьют бутылки со спиртным, станут плевать в богатых дам, у которых полно лишнего времени и денег. Они обойдутся с ними как со шлюхами, будут целовать в лицо и шею. Придут в возбуждение от аромата духов и сладкого вкуса заграничной помады. Они сорвут с пальм бархатные ленты и повесят на них его гостей. Тела в смокингах и расшитых кафтанах закачаются на ветках словно тряпичные куклы. Пришельцы набьют карманы драгоценностями и дорогими безделушками, потом продадут их в городе в базарный день. Они с хохотом будут валяться на диванах. Потом самые свирепые из них, отцы семейств, соберут бойцов. Отправят их за оружием – вилами, граблями, лопатами, палками, – и вскоре бассейн наполнится кровью. Они перережут горло даже официантам. Амин в ужасе потянул Матильду за плечо. Показал пальцем на крестьян: – Они должны уйти. Я не хочу, чтобы они на нас смотрели. Матильда погладила его по руке: – Многие уже ушли, разве не видишь? Действительно, под каучуковым деревом сидели только дети, они обеими руками держали бутылки с газированной водой и дули в них, извлекая громкие звуки. Вдалеке маячили фигуры уходивших в деревню крестьян. Один из мужчин обнимал женщину за талию. Амин несколько раз тряхнул головой, как ребенок, которого успокаивают после ночного кошмара. Тогда Матильда поняла, что ее муж всю жизнь боялся, как бы у него не отняли все то, чего он достиг. Для него счастье было невыносимым, поскольку оно украдено у других. Амин продвигался вперед шаг за шагом, как черепаха – достойное и трудолюбивое создание. Он шел к скромной на первый взгляд цели: дом, жена, дети – и так и не понял, что едва он достигнет этой цели, как она его изменит. Пока он боролся, пока ощущал угрозу со стороны других людей и своенравной природы, пока работал до изнеможения, он чувствовал себя сильным. Но легкая жизнь, успешность, богатство пугали Амина. Его тело было отравлено, раздуто от буржуазного благополучия. Он был словно утративший округлость и упругость плод, который вымочили в собственном соку. Люди думали, что он богат. Люди думали, что ему повезло, и просили, чтобы он с ними поделился, хотя бы немного. Чтобы исправил несправедливость и недосмотр судьбы. Как могли они быть такими счастливыми? Когда Мехди, спустя тридцать лет после свадьбы, сидел в тюремной камере в Сале, этот вопрос не давал ему покоя. Он мысленно возвращался к первым годам жизни с Аишей, испытывая тоску по тем временам и вместе с тем стыд. Их счастье не поддавалось объяснению. Впоследствии он жалел об ушедших годах, испытывал угрызения совести оттого, что ни о чем тогда не тревожился, не боролся, не выступал против темных сил, постепенно завладевших страной. Большинство его сокамерников были моложе его и ничего не знали о той эпохе. Они не могли его понять. Не могли догадаться и о том, что этот молчаливый господин в костюме, отбывавший срок в тюрьме общего режима и куривший одну сигарету за другой, напряженно обдумывал не столько будущее, сколько прошлое. Прислонившись к сырой стене, Мехди мысленно вел судебный процесс. Он выступал на нем одновременно как судья и как обвиняемый, и его преступление не имело ничего общего с тем, что привело его за решетку. Оно было гораздо более тяжким и страшным. Оно не определялось ни одной статьей законодательства, а к смягчающим обстоятельствам можно было отнести молодость, беззаботность, честолюбие и желание творить добро. Лукавя перед самим собой и до конца себе не веря, он внушал себе, что все поступали точно так же. Он знал это, потому что видел этих людей. Он делил с ними это счастье, эти беззаботные годы, наполненные трудом и праздниками. Ночные пикники на пляже. Бег в мешках по краю поля. Охота, морские прогулки под парусом. Загородные жилища от скромных пляжных домиков до дорогих особняков. Эта чертова элита, о которой ему все уши прожужжали. Все эти годы он обманывал себя. Сочинял одни и те же жалкие истории, которые так легко опровергнуть. Он убедил себя в том, что оказался между волками и овцами. Между теми, кто ворует, и теми, кого обворовывают. Он играл роль овчарки, чье предназначение, с одной стороны, – стеречь стадо, а с другой – не подвергать опасности власть. До определенного момента этот компромисс представлялся ему вполне приемлемым. Однако раз за разом, словно внезапная боль, словно биение пульса в висках, словно удар под дых, его настигал один и тот же вопрос. Как ты мог быть так счастлив? Счастлив, несмотря на теракты, смертные приговоры и заключение в секретные тюрьмы? Счастлив, несмотря на произвол, страх, перешептывание за спиной, угрозу попасть в опалу? Бесконечно счастлив с женщиной, чье лицо ему снилось. Ее улыбку он фотографировал сотни раз. Взгляд ее темных глаз был решительным, как взгляд отважного воина. Ее улыбка освещала весь мир. Ее руки дарили ему безграничную радость. Ему следовало бы выбрать другую жизнь. Жизнь, в которой он преподавал бы и писал книги, и этого ему было бы довольно. Да, закрыться в укромном уголке и писать о том, что сам пережил и перечувствовал. Он предал свою мечту, не сумел сохранить душу чистой, а сердце открытым, и от этого ему хотелось плакать. Он мог бы научить своих детей уважать скромность и истину. Он сказал бы им то, что когда-то говорил ему отец: «Султан, он как верблюд: топчет все, что попадается под ноги, и смотрит только на горизонт. Держись от него подальше». В последние месяцы перед тем, как уйти насовсем, Мехди тосковал по той жизни, которой у него не было. Не о судьбе героя, а о жизни простого человека. В сущности, думал он, мы, вероятно, не достойны быть свободными. Без малого в шестьдесят лет, оказавшись в камере вместе с насильниками, наркоторговцами и убийцами, он понял странную вещь. Возраст не избавляет от иллюзий. Все было бы значительно проще, если бы идеалы действительно умирали. Если бы со временем они исчезали навсегда, не находя в нас никакой опоры. Однако иллюзии никуда не деваются, они тихонько прячутся где-то внутри нас. Потертые, выцветшие. Как угрызения совести или старая рана, которая ноет накануне ненастья. От них не избавиться. Можно только сделать вид, будто тебе все равно. Все эти годы он находился как бы во внутренней эмиграции. В нем сохранилась скрытая личность, обреченная на немоту и неподвижность, она прорывалась наружу крайне редко. Всю жизнь он боялся себя больше, чем остальных. Как человеку удается всю жизнь быть трусом? Просыпаться как трус, одеваться как трус, завтракать и обедать как трус, любить женщину, в глубине разума и сердца осознавая свою трусость? Как со всем этим можно жить? И быть счастливым? Мехди с Аишей поселились в трехэтажном доме в верхней части Рабата. Из окон их спальни открывался вид на долину Бу-Регрега, а в ясную погоду – на городок Сале. Обставляя жилище, они купили на блошином рынке старый кожаный диван, длинный деревянный стол на резных ножках и большой шкаф для книг Мехди. Они были небогаты, но для них это не имело значения. Почти все время они проводили на работе, а на развлечения, поездки в горы и на Средиземное море в свободные дни им вполне хватало зарплаты. Они не тревожились о будущем. Они знали, что сделали правильный выбор. Аиша несколько месяцев колебалась, потом решила специализироваться в акушерстве и гинекологии. Возможно, в какой-то мере на нее повлиял пример доктора Драгана Палоши, утолявшего ее жажду знаний в детстве. Или воспоминание о женщине, несколько лет назад рожавшей в дуаре и разрешившейся мертвым ребенком. Мехди попытался ее отговорить. Он беспокоился о том, что у нее будет неудобный график, что в неотложных случаях ее будут вызывать к роженицам даже ночью. Честно говоря, эта специальность казалась ему недостаточно благородной. Он испытывал неприятное чувство при мысли, что, занимаясь подобным ремеслом, его супруга будет засовывать голову между ногами других женщин и ковыряться в их вагинах. Столько лет учиться, чтобы делать то же, чем на протяжении столетий занимались неграмотные женщины, – помогать младенцам появляться на свет. Когда они переехали в новое жилище, Мехди подарил Аише книгу «Доктор Живаго». Она не любила, когда он дарил ей книги. Он пытался заполнить пробелы в ее образовании, и его подарки, вместо того чтобы доставить удовольствие, обижали ее. Вечером, когда она без сил возвращалась из больницы, он спрашивал, удалось ли ей прочитать еще хоть кусочек. Аиша оправдывалась. Дело не в том, что ей не хочется читать, но дежурства ее совершенно изматывают, а книга такая сложная. У всех этих русских персонажей такие трудные имена и совершенно безумные отчества, а истории про войну и революцию ей вообще непонятны. Приходится возвращаться к предыдущей главе, чтобы не потерять сюжетную линию. – Я-то думал, что тебе будет интересно. Ведь доктор Живаго – врач, – вздыхал Мехди. На Аишу это не произвело ни малейшего впечатления. И Мехди понял, насколько упрямой и настойчивой может быть его жена. Ничто не могло сбить ее с избранного пути. Доктор Живаго был поэт, как и новый начальник Аиши, доктор Ари Бенкемун. В Рабате про него говорили, что он помог появиться на свет половине города, и Аиша думала, что это, должно быть, забавно – каждый день встречать на улице людей, которым ты можешь сказать: «Я был первым, кто вас увидел». Он принял Аишу с воодушевлением, которое ее удивило. В первый рабочий день он взял ее за плечо и почти бегом провел экскурсию по отделению, говоря без умолку. Он рассказал анекдот времен своей учебы в Париже, остановился и поздоровался с медсестрой: – Хозяйка здесь она, не забывайте об этом. Аиша кивнула. Они вошли в палату, и доктор Бенкемун добрых десять минут просидел с пациенткой, не выпуская из своих волосатых лап ее руку. – Спасибо, доктор. Я никогда вас не забуду, – произнесла она. Он пригласил Аишу пообедать: «Вам нужно так много узнать, а мне – так много вам рассказать». Отправляя в рот маринованные анчоусы, он поделился воспоминанием о невероятных родах («Женщина уверяла, будто она девственница, как мать Иисуса!»), потом сделал суровое лицо и предупредил Аишу о случаях заражения крови и трубных инфекциях, от которых умирали пациентки. – По всему городу у нас полно тайных опасных конкурентов. Это всевозможные знахарки, коновалы, акушерки, производящие незаконные аборты. Они кромсают женщин, а к нам их привозят зачастую уже слишком поздно. Мадемуазель, материнство – штука таинственная. Нет ничего сильнее желания женщины иметь ребенка. Разве что желание избавиться от него, если она его не хочет. К вам будут привозить женщин с обожженными расплавленным свинцом ляжками, которых убедили, будто у них во влагалище поселился демон. Женщин, напившихся крови петуха или шуровавших в вагине членом покойника. Аиша вытаращила глаза. Бенкемун облизнул уголки губ, измазанные маслом: – И не делайте такие страшные глаза, мадемуазель. Наши собратья по профессии, несмотря на все свои дипломы, иногда тоже ведут себя как дикари. Видели когда-нибудь, как развиваются инфекции после скверно выполненного выскабливания? Аиша кивнула. Она вспомнила лицо двадцатилетней девушки, прибывшей среди ночи в страсбургскую больницу. Она изучала политические науки и носила шелковую голубую блузку и латунные браслеты. Судя по картине повреждений, врач решил наказать ее и для этого выбрал то место, которым она согрешила. Да, Бенкемун был поэт, он с уважением относился к многочисленным легендам, окружавшим акт рождения. Некоторые женщины, чтобы легче переносить болезненные потуги и уберечь рождающегося ребенка, отрезали кусочки бумаги с написанными на них аятами Корана и съедали во время схваток. Быть врачом, объяснял Аише Бенкемун, это еще и сталкиваться лицом к лицу с иррациональным, с представлениями о том, что женщина подчиняется лунному циклу и что все, что ей чудится или видится во время беременности, может повлиять на благополучие ребенка. В первые недели Аиши в больнице доктор Бенкемун ни разу не изменил себе: он все так же торопливо, словно это не терпело отлагательства, делился с ней тем, что занимало его мысли. Как будто он страдал тяжелым, смертельным недугом и спешил, пока жив, передать свои знания наследникам. На самом деле доктор Бенкемун спал и видел, как бы уйти на пенсию. И очутиться как можно дальше от этого города, маленького, словно паучья сеть, где он то и дело натыкался на своих пациенток и детей, которым помог родиться. Ему надоело вздыхать и закатывать глаза, когда женщины восторженно восклицали: «Вы принимали роды у моей матери и когда-нибудь примете роды у моей дочери!» Лучше умереть, думал доктор Бенкемун, который больше не мог слышать рычание тужащихся женщин, не мог выносить бесконечные роды и ночные вызовы. Куда бы он ни пошел, он вздрагивал от телефонных звонков. «Доктор Бенкемун! – кричали горничная или метрдотель. – Вас ждут в больнице!» Сколько раз он бросал карты на стол, не закончив игру? Сколько раз ужинал, выпив всего пару глотков спиртного, потому что боялся опьянеть? Сколько десертов так и не попробовал? В Аише он видел свою наследницу. Эта молодая женщина понравилась ему не только потому, что с блестящими результатами окончила университет, и не потому, что относилась к нему со старомодной почтительностью. Он наблюдал, как она общается с пациентками, и обнаружил, что Аиша проявляет удивительную в столь молодые годы уверенность в себе. Тем, кому мужья запрещали пить противозачаточные таблетки, она говорила: «Вы все-таки их принимайте, а ему необязательно об этом знать». Как-то раз в пятницу вечером доктор Бенкемун сообщил Аише, что уезжает из города и вернется только в понедельник утром: – Хочу услышать только хорошие новости, когда вернусь. Договорились? В те выходные на свет появились шестеро малышей. Жить с женщиной оказалось делом непростым, к тому же физическое присутствие Аиши и тот факт, что она делит с ним кров, не всегда вызывали у Мехди безусловный восторг. Ему не нравились ее средства для волос, после которых ванная долго благоухала мастикой для паркета. Не нравилось, что на ночь она зачесывает волосы, укладывая их вокруг головы, закрепляя невидимками и туго обвязывая платком, – этот способ выпрямления кудряшек назывался «патча». Ему не нравилось, что она даже не прячет коробки с гигиеническими прокладками и горстями пьет таблетки еще до того, как плохо себя почувствует, потому что «я знаю, что скоро у меня начнется мигрень». Он не хотел ничего об этом знать и хозяйством заниматься тем более не хотел. Он упорно отказывался ходить с ней за покупками – боялся, что кто-нибудь его узнает. Хорош он будет с корзинкой овощей в руке! Он редко заходил на кухню, а когда все же решался зайти, останавливался в дверях и просил, чтобы она налила ему попить. Напрасно Аиша показывала глазами на холодильник, предлагая ему самому наполнить стакан, он делал вид, будто не понимает. Он полностью отдавал себе отчет в том, что совершенно не разбирается в женщинах. То, что рассказывала Аиша, возвращаясь после работы, его не просто не интересовало, но даже пугало. Всю жизнь он слышал о том, что девушкам можно делать, а что нет, и что такое целомудренное поведение, и считал себя вправе испытывать неприязнь к тем из них, кто слишком громко разговаривает или откровенно кокетничает. Все, что касалось тайн женского тела, вызывало у него глубокое отвращение. В этом была вина Сид Чаррисс и остальных актрис, которые жили в его детских мечтах. Аиши часто не было дома, но Мехди ее в этом не упрекал. Он возглавлял кабинет министра промышленности, работал много и часто задерживался допоздна. По выходным надолго уезжал в гольф-клуб «Дар-эс-Салам», с большой помпой открытый несколькими годами ранее. Важнейшие для страны решения принимались там, на грине[43], и если ты хотел стать приближенным короля и его двора, то должен был ловко управляться со всеми видами клюшек – и деревянными, и металлическими. В Рабате каждый мечтал стать чемпионом. Мехди обзавелся самой что ни на есть традиционной, английской формой гольфиста: полотняными брюками, кожаными ботинками сливового цвета с шипами на подошве и шерстяной кепкой, натиравшей вспотевший лоб. Всем, кто просил об услуге или приватном разговоре, он отвечал: «Встретимся в воскресенье утром на поле для гольфа». И человек его там находил и таскался за ним по всему полю, замолкая, когда Мехди занимал стойку у мяча и смотрел вдаль, стараясь рассчитать удар. С друзьями, коллегами, иногда даже с Аишей он начал обсуждать свинги и бункеры[44], покупал книги, в которых делились советами чемпионы по гольфу. Порой Аиша заставала его в ванной или посреди гостиной, когда он, расставив ноги и сжав руки, слегка раскачивался из стороны в сторону, готовясь ударить по воображаемому мячу. Однажды вечером они отправились на прием, организованный камергером короля. Мехди твердил жене: «Там будут важные люди». В Рабате так поступали всегда. Вас вводили в курс дела – «это любовница министра, этот человек пользуется большим влиянием», – тем самым призывая внимательно следить за тем, что вы говорите, как себя ведете, что и сколько пьете. Рабатцы сообщали эту информацию как бы между прочим, но она все меняла. Аиша надела черное платье с бархатным бантом на правом плече. Она собрала волосы и сделала пучок на затылке. Мехди нравилось, когда она делала строгую прическу. – Только не рассказывай всем и каждому, что ты гинеколог. Людей это смущает. Говори просто, что ты врач, – предупредил он ее. В тот вечер Аиша не отходила от Мехди, который, судя по всему, был счастлив и раскован, словно находился в компании старых друзей. Они расположились на террасе. Мехди попросил официанта в пиджаке принести виски. Он рассказывал о путешествиях, о своем детстве, о том, как важно образование для будущего поколения марокканцев. И он тому пример: выходец из самых низов, познавший, по его уверениям, беспросветную нужду, он поднялся наверх благодаря труду и упорству. Аиша не мешала ему лгать. Не опровергла ни единого слова. Не отреагировала на несоответствия в его рассказе, не поставила под сомнение ни одну из его историй. В какой-то момент он обратился к ней: «Ты помнишь?» – и она стала свидетельницей воображаемого события. Заверила, что присутствовала там, видела все своими глазами, и рассмеялась, словно это сочиненное им воспоминание было таким же реальным, как ее любовь. Она думала, что это и значит – любить. Быть преданной. Позволять другому выдумывать свою жизнь, переделывать ее наново, не противиться его желанию стать значительной фигурой. Ей, вероятно, казалось мелочным тыкать его носом в тошнотворную действительность. Мехди сочинял свои истории о далеких путешествиях, о забавных встречах, о героических схватках на задворках бара не для посторонних людей, не для того, чтобы увлечь и очаровать собеседников, а для того, чтобы произвести впечатление на самого себя. Он хотел жизни более яркой, более возвышенной, чем обычная, средняя. Он воображал себя гигантом и надеялся, что Аиша станет участницей его личной эпопеи. Да, Мехди сочинял истории, но, к великому сожалению Аиши, не стал писателем. Он говорил не поэтическим языком, а тяжелыми, исполненными самодовольства словами буржуа. Эти слова бесцеремонно распихивали друг друга, в них не было никакого смысла, они ничего не выражали, кроме чувства собственного превосходства. Сидя в кругу всех этих людей, рядом с мужем, чье красноречие завораживало собравшихся, она вспоминала тихие семейные ужины своего детства, отрывочные, повисающие в воздухе реплики родителей. Мехди использовал трескучие фразы. Он говорил: «Это базовый принцип» – затем, готовясь выложить свои аргументы и не сомневаясь, что к нему приковано всеобщее внимание, поудобнее устраивался в кресле и начинал: «Во-первых…», потом плавно переходил ко второму и так далее. Аише нравилась речь крестьян, речь ее пациентов, встревоженная, нескладная. Скудная речь, от которой веяло рухнувшими надеждами, и холодок пробегал по спине. Робкая речь, не претендовавшая на знание жизни, не дававшая готовых ответов. Аиша встала. Незаметно подала знак мужу и вернулась в гостиную. Молча прошла через толпу гостей, держа в руке бокал выдохшегося шампанского. Мехди говорил о ней: «Она застенчива», – это, видимо, его расстраивало. Наверное, он считал застенчивость изъяном, чем-то вроде физического недостатка, портившего жизнь. Он полагал, что человек, не умеющий свободно общаться, вечно печален, разочарован, всем недоволен. «Ты не можешь подать себя», – с сожалением говорил он, но Аиша только пожимала плечами. Она не страдала от своей застенчивости. Наоборот, ей казалось, что эта незаметность и нежелание быть на виду и на слуху позволили ей развить некий дар. Готовность и умение слушать – Мехди был напрочь этого лишен. Она любила наблюдать за людьми и не скучала во время долгих приемов, хотя порой за весь вечер не произносила ни слова. Она внимательно смотрела на гостей, подмечая малейшие детали, на какие никто другой не обращал внимания. Длинную царапину у основания шеи. Шрам за ухом. Обгрызенные ногти у молодого министра. Дрожание руки или облупленный каблук лакированной лодочки. Она занимала так мало места, так редко претендовала на право высказаться, что люди охотно откровенничали с ней, и ее это уже не удивляло. В тот вечер, сидя за столом напротив королевского камергера, она не поднимала глаз от тарелки, а ее соседка рассказывала ей, как несколько лет назад потеряла ребенка. «Я этим ни с кем не делюсь. Не знаю, почему я с вами об этом заговорила», – призналась она. Медсестры в больнице страшно на нее злились. Прием длился целую вечность, Аиша на несколько часов задерживалась на работе. Лежа в смотровом кресле, расставив ноги, пациентки рассказывали о своей жизни. Доверяли ей секреты, о которых никогда не решились бы сказать вслух. Они говорили о своем одиночестве, о своих печалях, о жестокости мужа, равнодушии матери, неблагодарности детей. Говорили о своих любовниках и денежных проблемах, словно забыв о докторе в белом халате, которая сидела у них между ног. Иногда, выходя из кабинета Аиши, женщины гадали, что на них нашло и почему они вдруг излили душу, и краснели от стыда. Наверное, все дело в нервах или в смущении, ведь им пришлось оголяться перед посторонней женщиной. А может, всему виной взгляд доктора, он их как будто околдовал. Мехди часто удивлялся, откуда Аиша столько знает о людях. Когда пациентки узнавали ее на улице, они бросались к ней и обнимали. И говорили своим мужьям или детям: «Это тот самый доктор, о котором я тебе говорила». Мехди, занятый самим собой, забывал имена, лица и часто обращался к жене за помощью: «А эта женщина, она кто?» В детстве Аиша играла с братом в дам. Днем, когда Амин уезжал в поле, а Матильда принимала больных в амбулатории, они открывали шкафы и доставали материнские платья, туфли на каблуке и шляпы. Иногда Селим залезал на белую тумбочку, служившую Матильде туалетным столиком, чтобы дотянуться до полки со шляпами. Переодевания вызывали у мальчика невероятное возбуждение, он даже забывал, что отец может застать его врасплох. Селим разрисовывал лицо косметикой, нацеплял кучу украшений и, смеясь, ковылял на высоких каблуках. «Ну что ты делаешь?» – возмущалась Аиша, считавшая, что брат недостаточно серьезно относится к игре. Для нее главным было не вырядиться во что-нибудь ради забавы, а стать настоящей женщиной. Из тех, кто носит перчатки и шерстяные пальто, из тех, кто прячет в лифчик пачку денег: этот жест казался ей ужасно пошлым, но он ее завораживал. Она подражала манерам соседок, прохожих, матери, прижимала сумку к животу, крутила связку ключей на указательном пальце. Она держала за руку куклу и отчитывала ее за то, что она не умеет сидеть смирно. Делала вид, будто курит, и громким голосом отдавала приказы воображаемой прислуге. И вот она стала дамой, самой настоящей. Сумка ее теперь была набита вовсе не конфетами, а ключи служили для того, чтобы заводить настоящую машину и закрывать дверь настоящего дома. Теперь ей хотелось стать хорошей женой для своего мужа, умело вести хозяйство и принимать гостей. Она почти не бывала дома, не умела готовить, и они питались в основном бутербродами и пиццей. Вот ее мать была королевой своих владений. Матильда каждую весну устраивала «генеральную уборку» – так она это называла – и выстилала новой тканью внутреннюю поверхность всех ящиков. Долгие годы она трижды в день кормила детей, которые принимали это как должное, и, несмотря ни на что, всякий раз спрашивала: «Что вам приготовить?» Она знала наизусть множество рецептов, но когда Аиша спрашивала, сколько специй или масла нужно добавить в блюдо, отвечала: «Не знаю, я это делаю на глазок». Матильда умела молча сесть рядом с другими женщинами и произнести по-арабски традиционные слова соболезнования. Она обнимала больных, не испытывая отвращения ни к их неопрятности, ни к симптомам их недугов. Аише ни разу не приходило в голову, что ее мать покорилась судьбе. Напротив, Матильда казалась ей феей, которой подчиняются человеческие существа, животные и неодушевленные предметы. И теперь, когда она сама стала дамой, она с завистью вспоминала неутомимую Матильду, которая носилась по дому, перекинув тряпку через плечо и напевая эльзасские песенки. Однажды Аиша предложила Мехди устроить ужин для его коллег из министерства: «Я знаю, для тебя это важно. Нужно поддерживать знакомства». Мехди колебался. Он был очень занят составлением речи, которую должен был записать и произнести на заседании совета министров в присутствии Его Величества. Речи на классическом арабском. От этого Мехди бросало в холодный пот. В колониальной школе его не учили писать на родном языке, и теперь, когда ему было уже почти тридцать, он тайком зубрил арабский алфавит и спряжения глаголов. Его друг Ахмед посоветовал ему транскрибировать речь, и каждый вечер он ее репетировал. – Тебе ничего не придется делать, – заверила его Аиша. – Я сама всем займусь. Осматривая пациенток, она продумывала меню ужина, который подаст гостям. На одном из рецептов она вместо названия таблеток написала «мусс из лосося». А когда обеспокоенная пациентка спросила, что это значит, Аиша пустилась в путаные объяснения: «Вам нужно есть побольше лосося. Это полезно для гормонов». Она сначала задумала приготовить чисто марокканскую еду, но побоялась опозориться перед гостями, преимущественно уроженцами Феса, чьи матери великолепно готовили, и в их семьях из поколения в поколение передавались рецепты самых тонких блюд. Потом она вспомнила, что в первое лето, которое она провела в доме Монетт, у ее гостей пользовались огромным успехом эльзасские колбасы. Кстати, коллеги Мехди часто называли ее эльзаской. Они рассказывали о своей учебе в Париже, о маленьком ресторанчике в Латинском квартале, где за несколько су можно было получить пинту пива и сосиски с жареной картошкой. «Шукрут. Вот что я им приготовлю», – решила Аиша. Она отправилась в лавку «Поросенок-лакомка». Лучшим мясным магазином в городе владела высокая худая француженка с пупырчатой, как корнишон, кожей. Ей помогал молодой марокканец с широкой залысиной, с трудом произносивший слова «ветчина» и «сервелат». Аиша четверть часа отстояла в очереди за француженками, преподавателями в командировке и водителями, присланными забрать заказ. Она наблюдала за тем, как молодой человек необычайно ловко нарезает тонкими ломтиками жирную грудинку и вяленые колбаски. «Следующий!» Весь день она до изнеможения трудилась на кухне. Картошка переварилась. Капуста, несмотря на вино и специи, получилась пресноватой. Но колбасные изделия были превосходны, и она предвкушала, как гости будут макать франкфуртские сосиски в горчицу и наслаждаться окороком, который тает во рту. Она долго ждала, сидя на кухонном стуле перед тарелкой с фруктами, облепленными мелкими мушками. Дважды звонила в министерство, и оба раза секретарша Мехди огорченно сообщала, что совещание затянулось. Когда она наконец услышала, что машина заезжает в гараж, то расправила юбку, пригладила прическу и торопливо подняла крышку тяжелой кастрюли. Все было готово. Преподаватели всегда хвалили ее за выдержку и хладнокровие, но теперь она сходила с ума от беспокойства. Она боялась что-то сделать не так, сболтнуть какую-нибудь глупость. Гости – только мужчины – расположились в гостиной. Аиша постоянно бегала на кухню и обратно. Она открыла бутылку шампанского: «Если хотите, есть еще виски». Она передавала гостям маленькие тарелочки с заварными сырными шариками и настаивала, чтобы гости положили себе еще, но Мехди взглядом дал понять, что ей пора уняться. «Ужин подан», – объявила она, и мужчины направились в столовую. Аиша поставила на середину стола блюдо с капустой и торжественно открыла крышку кастрюли. Она воткнула вилку в колбаску и помахала ею: «Это эльзасский шукрут. Наше традиционное блюдо». Позже она пыталась сообразить, что больше шокировало ее гостей – эти слова или тот факт, что она подала на стол полную кастрюлю тушеной свинины. Она сказала: «Наше традиционное блюдо» – и это прозвучало так, как будто она забыла, где находится, кто она такая и кто ее муж. Она выросла здесь, как и они. Ее имя Аиша, а отец – крестьянин из деревни, тем не менее она сказала: «Наше традиционное блюдо» – и помахала колбаской у них перед носом. Один из гостей поднес ко рту салфетку, словно хотел стереть грязь. Он поднял руку и мягко произнес, как будто извиняясь: – Это очень мило, но не для меня. Я пробовал шукрут, это очень вкусно. Но я только что вернулся из Мекки, так что… Аиша, по-прежнему державшая вилку, с которой свисала розоватая франкфуртская колбаска, перевела взгляд на следующего гостя: – Не хотите попробовать? – Я положу себе капусты. Вы ведь готовили ее отдельно, да? Ужин показался ей бесконечным. Гости молча жевали пряную капусту, а Аиша не могла отвести взгляд от кастрюли, крышку которой так никто и не открыл. Она боялась реакции Мехди после ухода гостей. Она представила себе, как он будет на нее кричать, и его образ смешался с образом Амина, гнева которого она так боялась, когда была ребенком. Она собиралась попросить прощения, сказать, что вела себя глупо, что она не подумала. Но Мехди не кричал. Он закрыл дверь за последним гостем и пришел к жене на кухню. Он не предложил вместе с ней помыть посуду. Открыл крышку кастрюли, вытащил колбаску, откусил и стал жевать. Когда Аиша рассказала Матильде о своих злоключениях, та посоветовала ей нанять прислугу. У всех имелась прислуга, это пустячное дело, но у Аиши не было желания нанимать кого-либо на постоянную работу. К ней дважды в неделю приходила женщина помогать по хозяйству, потому что Аиша не могла даже думать о том, что кто-то поселится в нее в доме, будет наблюдать, как она живет, как она радуется или напивается, может, даже станет подглядывать, когда они с мужем будут заниматься любовью. Всю жизнь Аиша слушала разговоры женщин о прислуге. Это была неисчерпаемая тема для пересудов, кладезь смешных и неприличных анекдотов. «Знаешь, что отчудила моя прислуга?» – спрашивала одна женщина другую за чашечкой чаю. «У тебя, случайно, нет знакомой порядочной горничной? Свою я выставила за дверь», – жаловалась раздосадованная хозяйка дома.