– Молодец ты у меня, Степаныч! Иначе бы и не сделал. Только теперь что же, бежать нам надобно? За Машутку с Дуняшей боюсь, не за себя… – Вам – бежать, – кивнул Боков. – Вот, гляди, верные люди вас выведут, в карельских лесах укроют… И сейчас, оставшись один, ощущал он только странное спокойствие, даже умиротворённость. Что нужно, он сделал. А к стенке… это мы ещё посмотрим, кто кого к стенке поставит. Сводку о прорыве фронта на Оке, о том, что эшелоны белых идут к Москве и будут там самое позднее к вечеру, он получил, прочитал, аккуратно расписался в журнале курьера. А потом начал действовать. Летит вперёд бронепоезд, оставив позади очередной подрыв рельсов. Исправили быстро; закладывали заряд наспех, неумело, да и шашка была слабой. Мелькают подмосковные станции, нарядные пряничные домики вокзалов, оно и понятно – сюда выбирается на лето из города чистая публика, снимая дачи. «Единая Россiя» набрала ход, гонит вперёд, александровцы облепили бронеплощадки, выбрались на крыши, и никакие приказы не способны сейчас загнать их внутрь. Мелькают станции. Шарапова Охота, Лопасня, Столбовая, Гривно, Подольск… У Подольска бронепоезд обстреляли из винтовок. Не попали ни в кого, несколько артиллерийских гранат в ответ, и вот уже взяты стрелки, взят вокзал – и, не задерживаясь, дальше, дальше, стоило показаться передовому эшелону дроздовцев. Другие части – корниловцы, деникинцы – удерживают сейчас фланги, расширяя горловину прорыва. А они, александровцы, первая государева рота, идут напрямую в Москву. Или грудь в крестах, или голова в кустах. Кончились стратегии и тактики, теперь только одно – буря и натиск, по-суворовски! Трепещут и бьются на ветру бело-сине-красный и соболино-золотисто-серебристый флаги. Севка Воротников вдруг негромко запевает, не в силах сдержаться: Русь великая воскреснет, Нашей верою горя, И услышат эту песню Стены древнего Кремля! – Погоди! – останавливает его Фёдор. – Не у Кремля пока ещё!.. Севка послушно умолкает. Щербинка. Бутово. Дачное Царицыно. Остаются позади утопающие в зелени домики московских предместий, церковь, перед ней священник, успевший сбежаться народ – батюшка крестит-благословляет бронепоезд, народ тоже. И вот он – Курский вокзал, и тут начинается настоящая работа. Рядом с ним выкачена на прямую наводку батарея. Первый же снаряд попадает в головой броневагон «Единой Россiи», прошивает броню, но, к счастью, не взрывается; бронепоезд тормозит, головное орудие отвечает, тяжёлый морской снаряд взрывается прямо среди выкаченных вперёд трёхдюймовок. Александровцы уже привычно разворачиваются в цепь. Фёдор Солонов так же привычно прикладывается к оптическому прицелу; его дело сейчас – не штыковая, но командиры и наводчики противника. Вот мелькнула фигура в чёрном среди серо-зелёного, палец тотчас жмёт на спуск – и фигура, сломавшись, падает ничком. Оживает пулемёт, однако укрыт он плохо, и Феде вновь удаётся поймать стрелка в перекрестие; пулемёт умолкает, а второй номер вдруг решает, что своя рубашка ближе к телу. Александровцы вновь поднимаются в атаку, их уже невозможно остановить. Некий краском пытается увлечь своих в штыковую – падает, грудью поймав пулю прапорщика Солонова. Площадь перед вокзалом стремительно пустела, народ разбегался кто куда; добровольцы прокатились от тупиков и пакгаузов прямо к платформам, орудийная прислуга побросала свои трёхдюймовки. Что-то надломилось у красных. Словно они сами уже не верили, что отстоят Москву… Медлить было нельзя, и александровцы устремились московскими улочками прямо к её сердцу – Кремлю. По Земляному Валу, по Воронцову Полю, Хитровка, Солянка… Они бежали, не чуя под собой ног и не ведая усталости. Кремль был совсем рядом, а ещё – совсем рядом была Лубянская площадь, где в здании страхового общества «Россия» устроилось московское отделение ВЧК. Двухэтажная Москва, множество окон заколочены, над иными – копоть давно отпылавшего пожара. Лавки закрыты, заброшены, вывески многие сорваны, валяются на земле, но куда больше просто исчезло – скорее всего, сгорели в печках зимой пятнадцатого года… Колонны их и дроздовского полков должны были зайти на Лубянскую площадь другой дорогой; и тут впереди них, возле самой Лубянки, вдруг раздалась множественная стрельба, перекрытая яростным «ура!», да таким, что Феде не доводилось слышать ещё ни в одной атаке. Две Мишени, хоть и бодрившийся после харьковской раны, бегать, само собой, не мог, и так получилось, что первую роту александровцев вывел к Лубянке не кто иной, как Фёдор Солонов. – Товарищ нарком… Лев Давидович… Они уже здесь… – Отлично, товарищ Лацис. Всё идёт в полном соответствии с моим планом. Дивизия из бывших гвардейцев на позициях? Личный состав проинструктирован о судьбе, ожидающей их семьи? – Так точно, товарищ нарком. – Резервные части в готовности? Рубеж атаки занят? – Занят, Лев Давидович. – Прекрасно. Отдавайте приказ, Ян Фридрихович. – Эй, господа, это что ещё такое?! Лубянскую площадь перегораживали баррикады. Входы в здание ЧК прикрыты брустверами из мешков с песком; окна заложены тоже, в каждом подготовлена бойница. И одновременно за спиной у александровцев стали распахиваться ворота и двери московских домов, лавок и даже храмов – и оттуда молча вываливалась толпа плохо одетых людей, в каких-то грязных лохмотьях, раньше, наверное, бывших армейскими шинелями, в руках винтовки со штыками. Они повалили на александровцев с отчаянием обречённых; кто-то из них попытался свернуть, скрыться – и вдруг упал, потому что откуда-то из-за спин в него ударила короткая очередь. – Это же… гвардия! – вдруг крикнул кто-то из александровцев. И тотчас вспыхнула пальба им прямо в лица. Засада!.. Западня, ловушка, капкан!.. Фёдор метнулся к стенам, вскинул винтовку, почти не целясь, выстрелил – слишком далеко высунувшийся пулемётчик красных опрокинулся, скатился с баррикады. Стоять на месте – смерть, и александровцы сделали то единственное, что могли и что умели делать, наверное, лучше всех в Добровольческой армии, – они атаковали баррикады, забрасывая их гранатами, лучшие стрелки били во всех, кто пытался подняться, кто высовывался, жадный до того, как бы пальнуть в «буржуев». Сзади накатывался вал этих непонятно кого, невесть каких солдат, и Фёдор уже видел – в руках у них не «фёдоровки», даже не «мосинки», а додревние берданки. За спинами этих маячили сразу два броневика. Вот атакующие с берданками уже совсем рядом, вот кто-то из александровцев выстрелил – однако набегавшие «гвардейцы» (или кто бы это ни был) вдруг взорвались хриплым «ура!» и кинулись прямо на баррикады, словно и не замечая добровольцев. В них грянул нестройный залп, заговорили и пулемёты тех красных, что были позади, что отрезали александровский полк от своих. Но атакующих было уже не остановить. Словно весеннее половодье, они залили огрызающиеся огнём баррикады, замелькали штыки, звучали дикие крики тех, кто сейчас умирал под их ударами. Нет, и они сами умирали, но не напрасными смертями; вместе с ними на баррикады ворвались александровцы, Севка Воротников полоснул «гочкисом», Бобровский метнул гранату, и вот уже Фёдор Солонов сбил очередным снайперским выстрелом бросившегося к умолкнувшему пулемёту красного бойца; они ворвались в здание, сыпались стёкла в витринах под вывеской «Общество мальцевских заводов», а они уже бежали вверх по ступеням… – Они прорвались внутрь, Лев Давидович. Гвардейцы изменили. – Хм, что ж, значит, покончим с ними со всеми. Пока они будут захватывать пустые этажи, думая, что сейчас пленят всё московское Чека, ха-ха! – Это вы гениально придумали, товарищ нарком! …Первым сообразил, что всё не так, он, Фёдор. А первым понял, что из этого следует, само собой, Петя Ниткин. И если б не он, кончилось бы всё это для первой роты более чем скверно. – Пусто! Пусто здесь! – заорал в коридор Фёдор, когда уже третья дверь, им распахнутая, явила лишь пустые кабинеты. Нигде никого, не разбросаны бумаги, никаких следов поспешного (или не очень) бегства. «Нас ждали», – обожгла мысль. – Пе… – начал он было, но Ниткин уже бежал навстречу остальным александровцам, раскинув руки: – Назад! Назад все! Мины! – вопил он так пронзительно, что слышно было, наверное, аж по всей Лубянке.