– Государь издал указы о рабочих союзах, – осторожно сказал Две Мишени. – Там многое есть, о чём ты, Иван Тимофеевич, толкуешь… – Вот и я про то же. А с большевиками – не-ет, мы не голытьба. Натерпелись, хватит. От голода сколько народу померло, сколько по деревням разбежалось… Заводы стоят, работы нет, куркули на рынке за пригоршню муки чуть ли не золото по весу требуют. Чрезвычайки те ж… Так что мы как узнали, что вы уже близко, порешили – была ни была, навстречу пойдём. Государь милостив… – Государь милостив, – кивнул Две Мишени. – Так и что же вы теперь? – Хотим к вам присоединиться! – тряхнул головой Степанов. – У нас и эшелон имеется, и в вагонах место сыщется. История, твоё благородие, завершиться должна. – Да ты, Иван Тимофеевич, философ, однако! – Тут не то что философом, тут мистиком станешь, Господи, прости меня, грешного, – перекрестился Степанов. – Ну, что, твоё благородие? – Что ж говорить, Иван, помог ты тогда нам крепко. Государь о тебе знает, между прочим, он-то помнит, кто и как нам дорогу указал. Степанов ухмыльнулся: – Ну вот и увидим, не пропадает ли за государем служба. За Господом-то молитва не пропала… – Это какая же? – Да ясное дело какая. Чтобы смута эта кончилась. – Кончится, Иван Степанович, – твёрдо посулил Аристов. – Теперь уже точно кончится. Петербург, 24 июля, борт линейного корабля «Севастополь», рейд Кронштадта – Что ж, товарищи, медлить больше нельзя. Белым удалось прорвать последний рубеж под Гатчино. Есть сведения, что к ним присоединились отдельные несознательные рабочие. Считаю, что дальше нельзя медлить. Не понимал и не понимаю, Лев Давыдович, на что вы рассчитывали?.. – Это уже не имеет значения, Николай Иванович. Перед нами новые цели. Кстати, где Коба и Старик? – Коба прислал записку, что остаётся. – Надо же, какой упрямый. Ну, история нас рассудит. А Старик? – Владимир Ильич у себя. В… э-э-э… адмиральском салоне, так это называется? – Грустит, понятно. Ничего, это пройдёт. Старик нужен партии. Мы все нужны. Это не поражение, Николай Иванович, это всего лишь временная отсрочка неизбежной, как восход солнца, победы мировой революции. Мы вернёмся. Законы общественного развития обмануть невозможно. Капитализм пришёл на смену феодалам, а на смену капитализму придёт коммунизм. Мы с вами разбили сплошную цепь старых держав, Николай Иванович, мир никогда уже не станет прежним. Мы везём достаточно ценностей, чтобы продолжать борьбу. – Но царский манифест… – Жалкая попытка обмануть трудящиеся массы. Прозрение наступит очень быстро, уверяю вас, товарищ Бухарин. Не забывайте – немцы стоят на Днепре, остзейские губернии тоже в их руках, Бессарабия и Одесса заняты австрияками с румынами, польские войска на ближних подступах к Смоленску, а финны – на реке Сестра, в тридцати верстах от Питера. Царю не останется никакого иного выхода, кроме как начать большую войну, пытаясь вернуть утраченное. И как говорит наш Старик, «войну империалистическую надлежит превратить в войну гражданскую»… – Одну гражданскую мы уже проиграли, Лев Давидович. – Вздор, Николай Иванович! Для истинного революционера никаких «проиграли» не существует. Страна устала от войны, люди хотят мира, даже ценой, увы, свободы; а его императорское величество, чтоб ему подавиться собственной бородой, погонит мужиков на фронт. А они не хотят воевать, товарищ Бухарин, мы это явно видели. Ни за белых не хотели, ни за красных. Думаете, они будут очень счастливы воевать за какое-то там «великое княжество Финляндское», которое им абсолютно не нужно?.. Нет, дорогой Николай Иванович, эта война только ускорит и усугубит окончательный кризис самодержавия. И вот тогда, когда огромная масса мобилизованных крестьян с винтовками озвереет от бессмысленной бойни, – вот тогда мы вернёмся. И тогда уже не повторим былых ошибок. Прежде всего – не повторим мягкотелости, всепрощения, наивной веры в человечество. Только железное, непреклонное, неумолимое подавление и истребление эксплуататорских классов!.. Так, кажется, наконец тронулись… Петербургская губерния, форт «Красная Горка», тот же день Тимофей Степанович Боков, бывший замнаркомвоенмора товарища Троцкого, при полном параде, в красноармейской форме, прибыл к караулке форта, как и положено, на автомоторе, с шофёром и охраной. Небрежно махнул растерянному часовому, велел вызвать начальника форта. – А нету его, – тотчас ответил парень. – Убыли. Ещё вчера. – Куда убыли? – Не могу знать, товарищ заместитель народного комиссара! Сбежал, подумал Боков. Что ж, может, он не так уж и неправ. – Старший артиллерист на месте? – Так точно! – Военспец? Боец кивнул. – Караул снимаю, – распорядился Боков. – Веди к нему, товарищ боец. Старшего артиллериста они нашли на центральном посте. Форма Красной армии, но выправка и вид «старорежимные» – сразу видно, военспец. – Какие будут приказания, товарищ заместитель? Смотрит мрачно, отметил Боков, видно, всё уже знает, но людей своих не бросает, хорошо. – Форт готов открыть огонь? – Обижаете, товарищ Боков, – усмехнулся артиллерист (небось в старой армии штабс-капитаном был, подумал замнаркома, для подполковника слишком молод, даже для капитана). – Форт в полной боевой готовности. Он же новенький, с иголочки. В четырнадцатом только закончена постройка. – Прекрасно. Объявляйте боевую тревогу. Расчёты – к орудиям! – Так в кого ж стрелять-то? – вдруг совсем не по-военному спросил артиллерист. Боков набрал воздуха, затаил на миг дыхание – старая, ещё заводская привычка перед ответственным прохождением резца, когда требовалось снять ничтожные доли дюйма с заготовки. – Предатели дела революции пытаются бежать из Петербурга на кораблях Балтийского флота, загрузив их похищенными у трудового народа ценностями. Понимаю, что остановить их вы едва ли сможете, но всё-таки… – Балтийский флот уходит? – понимающе усмехнулся артиллерист. – Что ж, ожидаемо, ожидаемо. Нас с вами оставляют, а сами… – Корабли жалко, – вдруг вырвалось у Бокова. – Красивые такие. Я же помню, как их на воду спускали, тот же «Севастополь»… – И мне жалко, – очень серьёзно кивнул артиллерист. – Но… мы откроем огонь, товарищ замнаркома. Только что же дальше? – Дальше? А дальше с поляками воевать будем, – как о чём-то само собой разумеющемся ответил Боков. – Или русских людей наших ляхам отдадим в рабство? Или немчуре поганой? Что-то дрогнуло в лице артиллериста. Он выпрямился, резко вскинул ладонь к виску: – Не отдадим! Ни за что не отдадим! – Вот если Троцкий их, людей наших, ляхам сдал, а царь освобождать станет – я за царя, – твёрдо вымолвил Боков. Артиллерист печально кивнул. – Эх. А не боитесь, Тимофей Степанович, что их величество-то нас с вами… того… быстро и высоко? – Не боюсь. Милости царской искать не стану. Но и Россию врагам не продам. И с теми, кто её продаёт, мне не по пути. Впрочем, хватит лясы точить. Я знаю, они вот-вот двинутся… На «Красной Горке», совсем недавно введённом в строй форте, имелось восемь двенадцатидюймовых орудий: четыре отдельных, за бетонными брустверами, и ещё четыре в двух башнях. Именно они и изрыгнули разом хищную стаю снарядов; на дистанции в тридцать семь кабельтов «Красная Горка» добилась накрытия со второго залпа – по щитам там успели пострелять достаточно. Боков с тяжёлым сердцем глядел, как над «Севастополем» взметнулся исполинский султан чёрного дыма. Однако он ещё не знал, что сумел натворить этот снаряд… Рязанская губерния, 20-е числа июля Отряд Михаила Жадова беспрепятственно достиг Рязани, однако стало уже ясно, что дело красных проиграно. Белые заняли Москву, на правом своём фланге вступили в Царицын, откуда красные полки просто ушли. Армия Егорова, наступавшая на Елец, оказалась словно в пустоте. Вроде и противник есть, а стрелять как будто и не в кого. Крутятся «белоказаки» перед фронтом, да и только. Мало-помалу начались сперва перемирия, чтобы вынести раненых, а пока выносили, стали менять одно на другое, другое на третье. Потом и вовсе сговариваться стали, мол, на окраине деревеньки Малые Петухи с утра «сходимся», кому чем надо, поменяемся. У казаков имелись и хлеб, и сало, и махорка, а вот у красных бойцов зачастую на обмен шло «прилипшее к рукам» во время «реквизиций и экспроприаций». Солдаты двух армий сходились, закинув винтовки за плечи стволами вниз, менялись, толковали – словно бы и не резались друг с другом насмерть считаные недели назад. Говорили, что, дескать, земля теперь будет их, пахарей, мобилизованные крестьянские парни из-под Ярославля или Нижнего удивлялись, что казаки, оказывается, тоже пашут и сеют, а не только лишь «нагайками трудовой народ разгоняют». В общем, стояли если и не ко всеобщему удовольствию, то, во всяком случае, это было лучше, чем бежать со штыками наперевес прямо сквозь ураганный огонь. И ещё толковали равно и красные, и белые, что хорошо бы домой, к семьям, к жёнам да невестам, к старикам-родителям, кого покоить надо, и вроде как все победили – народу трудовому свобода вышла, а и царь-государь, как ни крути, возвращается.