— Принято? А если бы ты не знал этого Иваныча? Нас бы расстреляли, так значит? — Нет. Просто здесь люди осторожные. Чужих просто так не впускают. — Почему тогда в Логистическом у нас никто ничего не спрашивал? — Везде свои порядки, — пожал плечами Спиридон. — Там — одни. Здесь — другие. — Слушай, Спиридон, — решаю, наконец, развеять свои страхи, — а нас точно не пристрелят? — Не знаю. Не должны. — Охрененно, — бросаю через плечо. — «Не должны!» Ты же говорил — «хорошее, честное поселение»! А что на деле — беспредел, какой-то! — Не шуми! — чуть повышает голос. — Это не беспредел, а недопущение беспредела! Угомонитесь, вообще, оба! — он чуть обернулся, чтобы убедиться, что сидящие в кузове Лёша и Сан Саныч не поддались панике. — Вон, Иваныч едет уже, — кивнул он на пылящий по просёлочной дороге мотороллер. Казалось, самым спокойным в этой ситуации оставался профессор. Он просто сидел на заднем сидении и, с каким-то детским любопытством, наблюдал за всем происходящим. Думается, ему, действительно, было очень интересно, так как, когда говоривший с нами постовой подал знак выйти из машины, он первый выпрыгнул из неё и нарочито непринуждённо начал разминать затёкшую спину. При этом он ловил, казалось, каждое движение в окружающем нас пространстве своим цепким, не по годам, горящим взглядом. Мы все последовали примеру профессора и выстроились у машины, когда «муравей» въехал на площадку и с него слез мужичок, небольшого, можно даже, не кривя душой, сказать, маленького роста. Седой, но в отличие от Спиридона, сохранивший густые волосы, как на лице, в виде коротко стриженной бороды, так и на голове. Мужичок казался щуплым и худощавым. Просто щуплым и просто худощавым… Но вот он подходит к Спиридону и на его фоне кажется просто миниатюрным. Словно Давид перед Голиафом. Странно, но в жизни получилось почти как в мифе. Наш Голиаф, точнее вся его жизнь рухнула, а здешний Давид, вроде бы как «на коне»… — Давненько не видались, — чуть прищурившись, констатирует Иваныч. — Каким ветром? Чего вынюхиваешь? Всё моё нутро сжалось. Направленные на нас стволы не клюнули носом в землю, а напротив чуть поднялись, беря в перекрестие прицела наши головы. — Да так, мимо прогуливался, — чуть тупит взор Спиридон. — Цветочки бабе собирал… — Цветочки? — недоверчиво переспрашивает староста. — Цветочки… — кивает Спиридон и я, боясь спугнуть свою догадку и принять желаемое за действительное, вижу, как на его губах появляется хитрая улыбка, медленно расползающаяся в стороны. Перевожу взгляд на лицо Иван Иваныча и, к своему счастью, вижу то же самое. Оба старика начинают кряхтеть, пытаясь сдержать смех. Но уже через пару секунд ржут в голос. На лицах постовых тоже появляются сдержанные улыбки, а их руки медленно опускаются под тяжестью четырехкилограммовых, плюющихся смертью, машинок. Бойцы лукаво переглядываются, а старики заключают друг друга в объятия. Точнее, Спиридон, буквально, укрывает тщедушного Иваныча своими лапищами. Длинны, же, рук старосты поселения не хватает, чтобы обхватить широкую спину бывшего хозяина, бывшего барака. Слышно как слева и справа начинают шевелиться товарищи. Похоже, всю тревожную паузу они не дышали вовсе. А дышал ли я? Не знаю… Может и нет — не заметил. Думать о дыхании было слишком страшно. Думать, вообще, очень страшно, когда тебе кажется, что жизнь вот-вот оборвётся. Ведь все нити проносящихся мыслей, неизменно вышивают на полотне твоего сознания одно единственное слово — «конец»… Хорошо, что они такие глупые. Хорошо, что я глупый… Ведь умный бы, скорее всего, оказался прав. — Цветочки, блин… — мычит в жилетку Спиридону Иваныч и, наконец, снизу-вверх, глядит в лицо нежданному гостю. — Спиридон, твою мать, сколько лет, сколько зим! Ты откуда к нам? — От себя, с хутора, — наконец отпускает тот пожилого коротышку. — А ты до сих пор староста, как я посмотрю! Сколько уже? Лет десять, пятнадцать? — Ой! — отмахивается Иваныч. — Староста и староста! Убудет от меня, что ли? Люди выбирают — вот и староста. Ты-то сам как? Чего к нам? В гости, аль по делам? — И то и другое, — сразу чуть погрустнел Спиридон. — Жить нам негде больше. Вот, решил к тебе податься. Людям, вот, тоже, — кивает на нас через плечо, — дом новый нужен. А у вас, насколько помню, порядки справедливые. Чего ещё для жизни надо? — Да, ничего не надо! — соглашается Иваныч. — Только, вот какое дело, — чуть смутился староста, — тебя-то я знаю — поручиться могу. Жену твою помню, — кивнул он Елене, та учтиво кивнула в ответ, — а вот с этими, — обвёл он нас взглядом, — не всё так просто. — Это почему? — недоверчиво приподнял бровь Спиридон. — Помню — всех здесь принимали, никому в крове не отказывали… — До поры! — перебивает его староста. — До поры, Спиридон… Сейчас новые правила. Придётся твоим друзьям пройтись в карантин, пока не разберёмся, что они за «фрукты»… Он резко кивает в нашу сторону, и постовые снова чуть приподнимают оружие, демонстрируя готовность в любой момент снова взять наши лбы в перекрестие прицела, однако, не выражая при этом излишней агрессии. Надо сказать, что столь умелая деликатность в вопросе балансирования между почтительностью и запугиванием, вызывает некое уважение. — Ваня! — восклицает Спиридон непониманием и с досадой в голосе. — Будет! — резко пресекает возражения Иваныч. — Я всё тебе объясню. Так! — кидает бойцам. — Сопроводите товарищей в карантин, машину на стоянку! Господа, — коротышка снова обводит нашу компанию подозрительным взглядом, — все лишние вещи — оружие и тому подобное — оставьте в машине! Никто ничего не возьмёт. Слово даю! Молодые люди, — кивнул он на автоматчиков, — вас проводят. Прошу не делать глупостей — это формальность. На этом он закончил, прихватил за руку Спиридона и призывно кивнул Елене. Те, с оглядкой на нас, последовали за ним, тем временем как постовой, тот самый, что вёл с нами диалог до приезда станичного старосты, повёл автоматом в сторону дороги, уходящей вглубь поселения. — Ну что, прибыли?! — ядовито шикнул мне на ухо Серёга. — Да, заткнись ты! — услышал его язвительное замечание отец. — Топай… Может и обойдётся всё. «Дай то Бог, дай то Бог» — вздыхаю про себя и, следуя за камуфляжной спиной вооружённого провожатого, начинаю смерять небыстрым шагом грунтовую пыльную дорогу. Надо же, пыльная… Будто и не было дождя, совсем недавно, так запросто, смывшего с этой земли четверых почти родных мне людей… * * * Всё-таки это привилегия — просто ждать пока твою судьбу решат другие. Наверное, все живущие в цивилизованном обществе — счастливые люди. И мы совсем недавно были счастливыми, просто не знали об этом. В ожидании, мозг почти что в спящем режиме, поддерживает лишь необходимые функции — просто вялый кусок серой мякоти. А что? Сейчас ему можно. Да и мне тоже. Теперь можно быть просто куском плоти, ни о чём не думающем, ничего не делающим, не желающим что-либо изменить. Ведь выхода всё равно нет — только ждать. Но, какая благость в этом ожидании! Я только сейчас это понимаю, когда уже нет сил дёргать самого себя за нити воспалённых нервов. Нет сил для поиска альтернативы. Нет желания начать думать самому за себя. Благость… У меня было тридцать лет такой благости, и я ею не наслаждался. Не наслаждался свободным сплавом по течению своей реки жизни, которую поворачивают вспять или разбивают о дамбу вершители судеб. Как благостно просто плыть… Да — твою реку изворачивают и извращают, загоняя в чужеродное русло. Но ведь ты не прилагаешь никаких усилий, над твоим потоком колдуют другие, а ты просто поддаёшься течению и всё — приходит благость… Зачем я от этого отказался? Зачем захотел «всё сам»? Наверное, эгоизм. А может, просто глупый каприз? Не знаю. Знаю лишь, что сейчас, когда от окружающего мира ограждают крепкие стены, запертая на тяжёлый засов дверь и решётчатые окна, я могу ни о чём не думать и поддаться течению. И сейчас, это прекрасно… — Чего лыбишься? — замечает мою придурковатую улыбку Сергей. Не отвечаю. Просто лежу, подложив ладони под голову, и гляжу в серый потолок, изучая сырые подтёки. — Лыбишся чего? — грубо, но несильно толкает он меня в бок. — Хорошо, потому что… — Чего хорошего? — Устал, потому что. Отдыхаю. Хорошо… — Он у вас дебил? — в непонимании разводя руками, переключается беспокойный Серёга на моего отца. Тот тоже лежит, как и я, только на наре у противоположной стены, и смотрит в потолок. — Может и дебил, может нет… — устало размышляет Сан Саныч. — Я, вот, тоже замотался… Заигрался в странника. Тоже покоя хочу. Передышки, хотя бы… — А здесь, прям, передышка? И местечко подходящее! — картинно дёрнул Серёга один из прутов решётки на небольшом окошке без стёкол. — Прям, «Гранд-отель»! — А тебе, чтобы отдохнуть «Гранд-отель» пренепременно нужен? — усмехается отец. — Здесь таких не водится. — Мне нужно, чтобы мне объяснили, какого хрена нас, как зверей, в клетку упрятали! — гневно смеряет камеру Серёга, своими нарочито гулкими шагами. — Это, что ещё за хрень? Это, что за беспредел такой? — Тебе же сказали — всех проверяют, — лениво вступаю в полемику. — Порядки у них такие… — Порядки! — кривляется Серёга. — А вы, что думаете, профессор? — обращается он к усевшемуся в углу и обхватившему колени Виктору Ефимычу. — Ну, ведь, варвары же! — Не могу знать… — как-то пространно отвечает он и поудобнее укладывает подбородок на своё же плечо. — Если постараться смотреть на всё это объективно, то если положительный коэффициент нивелирует неудобства, то мера вполне оправдана. А так… — в продолжение он только пожал плечами. В камере снова повисает молчание. Выстраивающуюся тишину рушат лишь глухие удары подошв Серёгиных ботинок о бетонный, выщербленный местами, пол. Моргаю… Веки работают, словно повинуясь капризам маленького электродвигателя, которому отчаянно не хватает энергии. Закрываются всё медленнее и открываются вновь, с большой натугой. С каждым разом всё с большей и большей… И вот, я уже не в унылой камере старого здания сельского полицейского управления, а, в не менее унылой, но стерильно чистой больничной палате. Всё вокруг белым-бело, всё сливается в сплошной чистоте. Всё так крахмально — простыни, наволочка, стены, даже пол, кажется, вычищен до стерильного состояния. Непривычно до противного… Может, привык к грязи и дерьму? А тут, вдруг, всё так чисто. Я один и звать никого не хочется. Хочется просто лежать и наслаждаться покоем. Но дверь, которая никак не выделяется на фоне стен, вдруг открывается, нехотя рассекретив себя, и в неё входит Лиза, с привычной ей снисходительной и усталой улыбкой на лице. Она садится у кровати, проводит рукой по моей небритой щеке. Хочу поймать её руку, почувствовать тепло мягкой ладошки подушечками пальцев, но руки не слушаются — остаются лежать на месте, вдоль тела, словно мокрые и тяжёлые канаты. — Как дела? — как-то чересчур бархатно и чуть тоскливо вопрошает Лиза. — Нормально. Отдыхаю. — Это хорошо. Надолго? — Не знаю. Чем дольше — тем лучше. — Почему? — удивляется она. — Надоело бегать, надоело думать. Всё надоело… — Это неправильно… — печально скашивает она вниз свои усталые глаза. — Почему? — удивляюсь уже я. — Это значит — тебе надоело жить. — Нет, — чуть улыбаюсь, — это, как раз значит, что мне хочется жить. Просто жить! Не выживать. — Просто жить… — покачивает она головой и на лоб спадает непослушный локон. Хочу поправить — аккуратно завести за ушко, но руки не слушаются. Она, словно прочтя мои мысли, делает то, на что я не способен. — Просто жить… — снова повторяет. — Просто проживать отпущенное тебе время? — Нет. Просто наслаждаться им. — Как? — Не думая о том, что нужно сделать, чтобы встретить следующий рассвет. Быть уверенным, что завтра наступит.