— Не почудилось! — раздражённо рявкает тот, кого сержант назвал Егором. — А ну-ка, тащи тепловизор — проверим. Не хочу, чтобы меня опять взгрели из-за этих малолеток-вандалов! Кристина слышит их слова и сильно сжимает мною руку. Я чувствую её страх, но он не может забраться мне под кожу. Уже не может… Теперь у меня на него иммунитет. Теперь я не имею на него права. Теперь я в ответе не только за себя… Я прижимаю моего самого дорогого человека, в котором теплится ещё одна жизнь, пока мне незнакомая, но я уверен — мы бы с ней поладили. С ней, с ним? Узнаю я это когда-нибудь? Быть может — нет. Но я знаю точно, что эта жизнь не должна выйти в этот свет там, где всё уже давно решено за всех. Где дитя «негражданина» будут воспитывать в детских тюрьмах, превращающих свободный полёт в неуклюжее подпрыгивание на месте. Эта жизнь, в которой есть кусочек меня самого, должна быть жизнью, а не пародией на неё… А потому, я медленно поднимаюсь, несмотря на вцепившиеся в меня тонкие женские пальцы. — Я скоро, — шепчу я Кристине, — всё хорошо. Она бессильно сползает на землю, напоследок хватая меня за руку. Я держу её чуть дольше, чем следует, луч мощного фонаря уже почти настиг меня, но я успеваю стянуть перчатку и, быть может, в последний раз прикоснуться к той, которую назвал своим смыслом… — Эй, ты! — слышу чуть визгливый крик. — Военсудпол! Руки вверх и сюда топай! — Живее! — прикрикивает второй. Делаю первые шаги, слышу приглушённый мат Серёги. — Какого… Я их щас… — Не смей! — едва слышно шипит Леший. — Нас всех положат… Делаю ещё два шага, и до меня доносится возня вперемешку с едва различимым матом. Понимаю, что Леший с отцом пытаются скрутить Сергея, чтобы тот не начал палить. Сделай он выстрел и нам конец. Военсудполовские авто — это не просто спецавтомобиль, а настоящий маленький танк. И как у любого танка у него есть пушка. Турель с крупнокалиберным пулемётом смотрится на крыше вытянутого и будто приплюснутого автомобиля комично. Но, кто решится винить проектировщиков в безвкусице? Явно не тот на кого направлено дуло, плюющееся пулями, способными пробить десятисантиметровую стальную пластину. Так что, мне всё нравится, очень изыскано. — Выше подними руки! — приказывает более грубый голос, и я задираю их высоко над головой. — Кто такой, что тут делаешь? — старается сержант сделать свой писклявый голос более грозным. — Мы? — глупо переспрашиваю я. — Гуляем. — Кто это мы? — упирается мне стволом в грудь старший офицер. — Мы? — снова спрашиваю. — Мы! — киваю на зажатую меж пальцами вязаную перчатку. — Мы всегда тут гуляем. Мы ищем… — Чего ищем? — немного опешил старший патрульный. — Мы ищем… Кто, где, когда, зачем — неважно. Мы ищем, ищем, ищем… — начинаю я нести сумбурный бред. — А пока не находим! Потому, что Марс, готовый к битве, ещё не указал нам на… на что? На нашу «Альфу». А без «Альфы» нам не добраться до «Омеги». И потому мы ищем, ищем, ищем, ищем… — Да это псих, какой-то! — отстраняется старший наряда. — Сержант, давай пакуй его! — Да, на кой он нам сдался? — А что — пустыми приезжать в участок, как вчера? Сказали — выполняй без разговоров! — Ищем, ищем, ищем, ищем… — продолжаю тараторить бессмыслицу, подёргивая головой, пока сержант заковывает меня в наручники, даже не пытаясь изъять стиснутую в кулаке «психа» тряпицу. Проходя мимо фар спецавтомобиля, я припускаю перчатку, и она повисает на одном-единственном большом пальце. Надеюсь им видно, что всё хорошо. Всё так, как и должно быть. Кто скажет, что так всё и было предначертано, может оказаться прав, ровно с такой же вероятностью, с какой может и заблуждаться. И я такой же. Могу быть прав, могу ошибаться. Но — это я. Это мои решения. Это мои мазки на полотне, ниспосланном нам звёздами. Кривые, косые, похожие на кляксы, но мои! Я сам решаю, как разукрашивать свою картину. Может сейчас я просто залил всё чёрной краской. А может смысл в другом — в том, что я вымазал всю мрачную палитру исключительно на своё полотно, не оставив тёмных красок другим художникам — соседям по мастерской. Это эгоизм, я знаю. Ведь теперь я смогу прожить сегодняшний день так, чтобы не стыдно было встречать завтрашний. Будет ли он у меня — вопрос открытый. Главное, что он будет у других — тех, в ком мой личный смысл жизни, и в тех, кто помог мне к нему прийти. В любом случае, у меня период, когда мою свободу можно было назвать свободой, без заключения этого слова в кавычки. Я делал то, что было должно, для отягощения или же разгрузки моей и только моей совести, а не пластмассовой, коллективной. Я шёл к тому, чтобы без опаски дышать полной грудью, и не замечал, как свободно дышу уже на пути к своей цели. В тридцать лет я понял, каково это. Не успел насладиться, но, хотя бы, узнал. Большинству не дано и этого… Эпилог Семь розовых, три жёлтых, периодически попадаются белые, но нечасто — вот мой недельный календарь. Поначалу были ещё красные и тоже розовые, но продолговатые — но их я не распробовал, слишком уж быстро они исчезли из моего рациона. Потому — их не считал. Считать обычными розовыми и жёлтыми — самый верный способ не сбиться. Розовых было 86, жёлтых 43. Розовые, конечно, вкусные, но злоупотреблять ими не стоит, хотя врач говорит, что они помогут тому, что у меня в голове. Как оно называется? Забыл… Ну, да ладно. А вот жёлтенькие, как раз, сделают так, чтобы не забывалось — вот! Врач любит, как я пересказываю ему то, что он однажды наплёл мне, когда я был накачан до отказу и мяукал, как обдолбленный валерианой котёнок. Да, да, да! Дайте мне ещё розовеньких, они помогут найти то, что мы ищем, ищем, ищем, ищем, ищем… Я не знаю, что мне насыпают в этот проклятый пластиковый стаканчик каждое утро, но я точно знаю, что блевать каждый раз после того, как проглатываешь эту дрянь — нельзя. Можно показаться слишком нормальным. И тогда из тюрьмы для душевнобольных можно отправится в обычную, а из неё на обязательные работы. Потому, иногда нужно глотать эту дрянь, чтобы почувствовать себя психом на все 100 %. Это увлекательная игра — ты словно эквилибрист, балансирующий на грани фальшивого и реального безумия. Игра опасная — можно заиграться и не заметить, как тебя уже безвозвратно засосала одна из сущностей, обитающих в окружающих тебя безднах. Таблетки — это одно. С другим все гораздо тоньше. Можно притворяться так реалистично, что мир, в котором ты играешь психа, становится твоим собственным миром. Я, кстати, уже заигрался. Придуманные мною демоны стали вполне реальными, пугающими, тянущими за рукава, когда хочешь поднять руки к небу… Не нужно придумывать себе слишком много демонов… Если их мало — будет легче потом победить. Жалко понял я это не сразу. А ещё я отчаянно пытаюсь вспомнить — как я здесь оказался? Те, красные, что были вначале, очевидно всё отбили. Тогда капсулы вскрывали, порошок разводили водой, давали пить. Рвота помогает плохо. Хитрый доктор, хитрый… Но я точно знаю, что всё не просто так! Хотя, наверное, каждый псих так думает… Но я-то не псих! Хотя, наверное, и так тоже считают большинство умалишённых. Но, какая разница, о чём думают все? Главное, что знаю я! А я знаю, что там, за бетонными, окрашенными в такой безликий белый цвет стенами, меня ждут. Кто — уже не помню. Но я отчаянно пытаюсь раскопать в лабиринтах своей памяти нужные файлы. Я не помню лиц, не помню имён. Остались лишь чувства. Мягкое тепло, зарождающееся в груди и расплывающееся по всему телу. Тепло, которым хочется делиться. И у этого тепла есть смысл. Даже не так! В нём и есть смысл — вот как будет правильно! Я не знаю точно, но мне кажется, что зелёная с жёлтой оторочкой вязаная перчатка призвана именно для того, чтобы сохранить это тепло. Откуда она у меня? Это я тоже обязательно узнаю. Наверное, в этом и есть смысл моей жизни. А если в ней есть смысл, значит, она ещё чего-то да стоит…