— Ты же знаешь, я не могу быть вполне в этом уверен. — Ладно, а в трезвом виде? — Нет, никогда. — А как ты думаешь, почему я сейчас здесь? — Это ты из любопытства спрашиваешь? — Я серьезно, Харри. — Я знаю. Но не знаю, хочу ли я отвечать на этот вопрос. — Тогда больше сигарету не получишь. — Ой! Ну ладно, я думаю, что ты думаешь, что хочешь меня, а хотела бы хотеть его. Эти слова повисли над ними, как грозное «Мене, текел, фарес», начертанное на стене спальни. — Ты такой… прямолинейный. — Ракель протянула Харри сигарету и скрестила руки на груди. — Может, не будем тогда об этом говорить? — предложил он. — Но мне надо об этом поговорить! Неужели ты не понимаешь? Или я сойду с ума. Боже мой, я и так уже сошла с ума, раз я здесь… — И она натянула одеяло до подбородка. Харри повернулся к ней. Он еще до нее даже не дотронулся, а она уже вдавила голову в подушку, прикрыла глаза, и сквозь ее приоткрытые губы вырывалось учащенное дыхание. И он подумал: как ей это удается? Так быстро перескочить от стыда к похоти? Почему она такая… прямолинейная? — Как ты думаешь, — спросил он, и она тотчас открыла глаза, полные разочарования и обиды, оттого что он так и не прикоснулся к ней, — может, угрызения совести и разжигают в нас страсть? Мы изменяем не вопреки стыду, а благодаря ему? — В этом что-то есть, — подумав, согласилась она. — Но так бывает не всегда. И уж точно не сегодня. — Однажды я спросил тебя, и ты сказала… — Я солгала, — призналась она. — Я изменяла и раньше. — Хм. Так они лежали в тишине, и до них доносился лишь шум переполненной в час пик Пилестредет. Ракель пришла к нему сразу после работы, и он знал, что у нее впереди немало дел. С Олегом и вообще. Скоро ей придется уходить. — Знаешь, что я в тебе ненавижу? — спросила она в конце концов, сильно дергая его за ухо. — Что ты такой чертовски гордый и никогда не спросишь ни о чем. — Ну, — ответил Харри, принимая потухающую сигарету и глядя на ее обнаженное тело, пока она вставала с кровати. — Зачем мне знать? — Затем же, что и мужу Бирты. Покончить с ложью. Правду — на бочку! — Думаешь, правда сделала Филипа Беккера менее несчастным? Она просунула голову в ворот свитера. Черный вязаный свитер из тяжелой шерсти обтягивал ее грудь, льнул к коже. Харри подумал, что если когда и ревновал ее, то только к этому свитеру. — Знаете что, господин Холе? Для человека, работа которого заключается в поиске неприглядной правды, вы слишком любите ложь в собственной жизни. — Хорошо, — согласился Харри и ткнул сигарету в пепельницу. — Я слушаю. — Это было еще в Москве, когда я жила с Федором. Все началось с молодого атташе из норвежского посольства, с которым мы вместе учились в аспирантуре. И были сильно влюблены. — И что? — А у него была еще женщина. Когда он решил с ней расстаться, она заявила, что беременна. А поскольку у меня всегда был хороший вкус относительно мужчин… — Закусив губу, Ракель натянула сапоги. — Я выбрала того, кто не стал бы бегать от ответственности. Атташе выхлопотал себе работу в Осло, и мы больше не виделись. А я вышла замуж за Федора. — А вскоре ты узнала, что беременна? — Да. — Она застегнула пальто и посмотрела на него. — Вообще-то я думала, что забеременела как раз потому, что мы расстались. Что Олег — плод не счастливой, а несчастной любви. Как ты считаешь? — Не знаю, — ответил Харри. — Знаю только, что результат вышел отличный. Она благодарно улыбнулась ему, наклонилась и чмокнула в лоб: — Мы больше никогда не увидимся, Холе. — Конечно нет, — сказал он, сел на кровати и смотрел на голую стену, пока не услышал, как тяжелая дверь внизу захлопнулась с глухим гулом. Тогда он встал, дошел до кухни, открыл кран и достал с полки чистый стакан. И пока ждал, когда вода станет похолоднее, скользнул взглядом по календарю с фотографией Олега и Ракели в небесно-голубом платье, а потом по полу. Там были следы от обуви. Наверное, их оставила Ракель. Харри надел пиджак и ботинки и уже собрался было выходить, но вернулся, забрал из шкафа свой табельный «смит-вессон» и сунул его в карман пальто. Любовь все еще бродила в его теле, он дрожал, чувствовал небывалый подъем, легкое опьянение. Он уже дошел до уличной двери, когда легкий щелчок заставил его остановиться и вглядеться в глубину двора, где тени лежали гуще. Ему надо было идти, и он пошел бы, если бы не следы. Следы обуви на линолеуме. Поэтому он свернул во двор позади дома. Желтый свет окон освещал сверху серый снег, который лежал там, куда днем не доставало солнце. Она стояла у входа в подвал. Кривая фигура с покосившейся головой, глазами-камушками и выложенной гравием улыбочкой, которая была обращена именно к нему, — беззвучный смех, скакавший между кирпичными стенами и перешедший в истерический визг, наверное, его собственный, потому что он схватил лопату, стоявшую у лестницы, и начал яростно ею размахивать. Острый край вошел в снег у шеи, подхватил голову и метнул влажный ком прямо в стену. Следующий удар разрубил снеговика пополам, а последний — отправил то, что осталось, на черный асфальт в центре двора. Харри стоял, хрипло дыша, и вдруг услышал у себя за спиной еще щелчок. С таким звуком взводят курок. Он мгновенно бросился вниз, перекатившись по снежной каше, и выхватил из кармана револьвер. У заборчика под старой березой стояли, застыв, Мухаммед и Сальма и смотрели на соседа огромными испуганными глазами. В руках у них были сломанные сухие ветки. Ветки, которые должны были стать тонкими ручками снеговика, если бы Сальма в страхе не сломала свою надвое. — Наш… наш снеговик, — пролепетал Мухаммед. Харри поднялся, сунул револьвер в карман пальто и закрыл глаза. Выругался про себя, сглотнул и, сделав усилие, послал мозгу приказ отпустить рукоять. И тогда открыл глаза. Сальма заливалась слезами. — Простите, — прохрипел он, — я помогу вам сделать нового. — Я хочу домой, — прошептала Сальма сквозь слезы. Мухаммед взял сестренку за руку, и, обойдя Харри, они отправились восвояси. Харри стоял, все еще ощущая ладонью рукоять револьвера. Щелчок. Он решил, что это звук взводимого курка. Но это ошибка, как раз это-то происходит беззвучно. Если что и слышно, так это звук, когда отведенный курок встает на место, звук отмененного выстрела — «ты еще жив». Он снова достал свой «смит-вессон». Наставил на насыпь и нажал на спусковой крючок. Курок дернулся к барабану. Харри нажал сильнее. Курок не двигался. И только когда в третий раз он отвел спуск на треть назад и подумал, что выстрел вот-вот может грянуть, курок начал подниматься. Харри ослабил нажим. Курок с металлическим щелчком упал обратно. Харри узнал этот звук и понял, что человек, который настолько отвел спусковой крючок, что курок поднялся, точно собирался выстрелить. Харри посмотрел вверх, на свои окна на третьем. Там было темно, и тут его поразила мысль: он же понятия не имеет, что там происходит, когда его нет дома. Эрик Лоссиус сидел, уставившись в окно своего кабинета, и удивлялся тому, как мало он знал, что скрывалось за взглядом карих глаз Бирты, и тому, что от сознания — у нее были другие мужчины — ему было хуже, чем от известия о ее исчезновении и даже, возможно, смерти. Как он мог из-за этой женщины кинуть Камиллу в руки убийцы! А еще Эрик Лоссиус думал, что он, должно быть, любил Камиллу. И любит до сих пор. Он звонил ее родителям, но те ничего о ней не знали. Возможно, она уехала к одной из своих подруг из западного Осло, с которыми он сам едва перемолвился словом. Он смотрел, как вечерняя тьма медленно ползет по Гроруддалену, стирает детали пейзажа. Дела на сегодня все закончились, но он не хотел возвращаться в свой огромный и теперь еще более пустой дом. Не сейчас. Позади него в шкафчике стояла какая-то выпивка — так называемые «потери» при перевозке баров, но содовой не было. Он налил себе в кофейную чашку джину и успел пригубить, как вдруг раздался телефонный звонок. На дисплее появился цифровой код Франции. Этого номера в списке жалобщиков не было, так что он смело взял трубку. Эрик узнал ее по дыханию, не успела она сказать и слова. — Где ты? — спросил он. — А ты как думаешь? — Ее голос долетал к нему откуда-то очень издалека. — Откуда ты звонишь? — От Каспера. Каспер держал кофейню в трех километрах от их каннской дачи. — Камилла, тебя разыскивают. — Правда? Судя по ее голосу, она лежала в шезлонге и загорала. Изображала интерес, но на самом деле смертельно скучала, и это было отзвуком той отдаляющей холодности, в которую он влюбился тогда, на террасе в Бломменхольме. — Я… — начал он. И остановился. В самом деле, что он может ей сказать? — Мне показалось, что лучше позвонить тебе, пока наш адвокат этого не сделал, — сообщила она. — Наш адвокат? — Моей семьи, — уточнила она. — Боюсь, он самый лучший специалист в подобных делах. Мы будем требовать раздела недвижимости и всех денежных средств, и мы считаем, что дом должен перейти в мою собственность. И я его получу, хотя, не скрою, подумываю продать. Ну разумеется, подумал он. — Я вернусь домой через пять дней. Этого тебе хватит, чтобы съехать. — Довольно короткий срок, — сказал он. — Ничего, справишься. Я слышала, что «Погрузка и перевозка» работает быстрее других, да и цены приемлемые. Последнюю фразу она произнесла с таким презрением, что Эрик весь сжался. Точно так же, как сжимался во время разговора со старшим инспектором Харри Холе. Боже, да ведь он был для нее чем-то вроде кофтёнки, по ошибке постиранной при слишком высокой температуре, — маловат и потому не годен. И с той же четкостью, с какой он ощущал, что теперь, в эту самую минуту, любит ее больше, чем когда-либо, понял: он потерял ее безвозвратно, примирения не произойдет никогда. Когда она положила трубку, он будто воочию увидел, как она щурится на закат сквозь солнцезащитные очки, купленные за двадцать евро, но выглядящие как трехсоткроновые «Гуччи», или «Дольче и Габбана», или… Он забыл, как называются остальные марки. Харри ехал вверх по склону холма в западном Осло. Он остановил машину на большой парковке возле трамплина. Постоял немного, глядя вместе с забредшими туда туристами на вид, открывающийся сверху на пустые трибуны, которые спускались по обеим сторонам озерка-арены. По направлению к фьорду простирался город.