– Привет, – кивнул он вполне дружелюбно. – Что вы здесь делаете? – Он явно забыл, как меня зовут и, скорее всего, где мы встречались, но держался очень мило и подождал, пока его представят остальным. Изабел это неожиданное путешествие в Страну, Где Сбываются Мечты, застигло врасплох, и теперь она лихорадочно подыскивала фразу, которая бы навеки пленила Чарльза своей оригинальностью и привела к незамедлительному зарождению близкой дружбы. Но вдохновение ее не посетило. – Он остановился у нас. Мы живем в двух милях отсюда, – незамысловато объяснила она. – Правда? Вы часто бываете в этих краях? – Мы здесь все время. – А, – отозвался Чарльз и повернулся к Эдит. – Вы тоже из местных? Она улыбнулась: – Не волнуйтесь, меня можно не опасаться. Я живу в Лондоне. Он рассмеялся, и его дородное открытое лицо на мгновение стало довольно привлекательным. Он снял шляпу и явил нам те самые светлые, как у Руперта Брука, волнистые локоны на затылке, что так характерны для английских аристократов. – Надеюсь, дом вам понравился. Эдит улыбнулась и ничего не сказала, предоставив Изабел выкладывать глупые сведения, почерпнутые из путеводителя. Я, извинившись, вмешался: – Нам пора. Дэвид будет за нас волноваться. И мы все снова принялись улыбаться и кивать, потом обменялись легкими рукопожатиями и несколько минут спустя уже были в пути. – Ты не говорил, что знаком с Чарльзом Бротоном, – произнесла Изабел без выражения. – Я и не знаком. – Ты не говорил, что встречался с ним. – Разве? Хотя, естественно, я прекрасно знал, что не говорил. Остаток пути Изабел вела машину молча. Эдит, сидевшая впереди, обернулась ко мне и скорчила гримасу – опустила уголки рта и поджала губы, будто говоря «ну вот и все, приехали». Было очевидно, что я допустил серьезный промах, и до конца выходных Изабел держалась со мной подчеркнуто холодно. Глава вторая Эдит Лэвери была дочерью преуспевающего бухгалтера, внука еврейского эмигранта; тот приехал в Англию в 1905 году из России, спасаясь от погромов. Я так и не слышал от них фамилии деда – Леви, наверное, или Левин. Во всяком случае, портретист времен короля Эдуарда, сэр Джон Лэвери, вдохновил их сменить фамилию. Когда их спрашивали, состоят ли они с этим художником в родстве, Лэвери неизменно отвечали: «Разве что в очень отдаленном», таким образом связывая себя с английской аристократической семьей, но избегая сомнительных притязаний. У англичан так принято – на вопрос, знакомы ли они с такими-то, отвечать: «Да, но вряд ли они меня вспомнят» или «Ну, мы встречались, но я их толком не знаю» – в тех случаях, когда они попросту незнакомы. Все это из-за подсознательного стремления к утешительной иллюзии, что Англия, точнее – Англия аристократии и обеспеченной буржуазии опутана миллионами невидимых шелковых нитей, которые сплетают эти слои в блестящее общество, средоточие высоких должностей, власти и бесконечных родословных, куда остальным путь заказан. При этом они почти не кривят душой, потому что, как правило, хорошо понимают друг друга. Для англичанина определенного воспитания фраза «Ну, мы встречались, но я их толком не знаю» означает «Мы не знакомы». Миссис Лэвери, мать Эдит, супруга очень любила, но считала себя птицей совершенно иного полета. Ее отец был полковником в индийской армии, но интересная подробность заключалась в том, что, в свою очередь, его мать была правнучкой банкира-баронета. Миссис Лэвери была во многих отношениях очень славной женщиной, но ее снобизм граничил с помешательством, и даже такое смутное родство, как нижайший из возможных рангов наследования, согревало ей сердце ощущением принадлежности к тому кругу избранных, где ее бедный муж навеки обречен быть чужаком. Мистер Лэвери не обижался за это на жену. Нисколько. Напротив, он ею гордился. В конце концов, она была статная, красивая женщина, умела одеваться, и если ее притязания и вызывали у него какие-то чувства, то его скорее забавляло, что слова noblesse oblige[3] (одно из любимейших выражений миссис Лэвери) могут иметь хоть какое-то отношение к его семье. Они жили в большой квартире в Элм-Парк-Гарденз, которая находилась слишком близко к сомнительной стороне Челси и вообще была миссис Лэвери не совсем по вкусу. И все-таки это был не Фулем и даже не Бэттерси, эти названия только начали появляться на воображаемой карте миссис Лэвери. Ощущение новизны все еще будоражило ей кровь, как бесстрашному исследователю, все дальше и дальше уходящему от последних оплотов цивилизации, – каждый раз, как ее приглашали на обед семейные дети кого-нибудь из ее друзей. Она во все уши слушала их рассуждения о том, как хорошо, что они вложили деньги в те или иные бумаги, и как их дети обожают Тутинг, особенно по сравнению с этой убогой квартиркой на Мэлроуз-роуд. Все это было для мисс Лэвери китайской грамотой. Про себя она решила, что выберется из ада, только перебравшись через реку, ее личный Стикс, навеки отделивший Низший Мир от Настоящей Жизни. Лэвери не были богаты, но и не бедствовали, а так как у них был только один ребенок, им никогда не приходилось особо экономить. Эдит отправили в модный детский сад, а затем в Бененден («Нет, принцесса здесь совершенно ни при чем. Просто мы перебрали варианты и решили, что это – самое вдохновляющее место»). Миссис Лэвери хотелось бы, чтобы ее дочь продолжила обучение в университете, но когда результаты экзаменов Эдит оказались недостаточно хороши, чтобы обеспечить ей поступление в одно из тех заведений, куда им бы хотелось ее отправить, миссис Лэвери не была разочарована. У нее был еще один честолюбивый замысел – вывести дочь в свет. Самой Стелле Лэвери не довелось дебютировать. И этого она стыдилась до глубины души. Она старалась скрыть это, не раз вспоминая со смехом, как весело ей жилось в юности, и, если от нее настойчиво требовали подробностей, могла со вздохом сказать, что дела ее отца сильно пошатнулись в тридцатые (таким образом связывая себя с обвалом на Уолл-стрит, образами Скотта Фицджеральда и Великого Гэтсби). Или же, перевирая даты, она винила во всем войну. Но действительность, как миссис Лэвери приходилось признаваться самой себе в глубине души, состояла в том, что в социально менее гибком мире пятидесятых, границы между теми, кто входил в Общество, и остальными были значительно более четкими. Семья Стеллы Лэвери к Обществу не принадлежала. Она завидовала тем своим подругам, которые были представлены друг другу во время своего первого выхода в свет, страстной и тайной завистью, которая грызла ее нещадно. Она их даже ненавидела за то, что они вели себя так будто и Генриетта Тайаркс, и Миранда Смайли жили не только в их, но и в ее воспоминаниях, будто они верили, что и она, Стелла Лэвери, была в свое время дебютанткой, хотя прекрасно знали – и она знала, что они это знают, – ей не досталось этого счастья. По этой причине она с самого начала приняла твердое решение, что подобные пробелы не омрачат жизнь ее любимой Эдит. (Даже имя было выбрано за легкий отзвук той прежней, неспешной, доброй Англии; такое имя могло бы передаваться в семье из поколения в поколение и некогда принадлежать знаменитой красавице эпохи короля Эдуарда. Ничего подобного в действительности не было.) В любом случае нужно было с самого начала втолкнуть девушку в этот зачарованный круг. Благодаря тому что к девяностым годам двадцатого века представление ко двору (что могло бы оказаться проблематичным) уже отошло в прошлое, миссис Лэвери оставалось только убедить мужа и дочь, что и время, и деньги будут потрачены не зря. Долго уговаривать их не пришлось. У Эдит не было четких жизненных планов, и идея отложить момент принятия решения на год – год, наполненный приемами и вечеринками, – показалась ей замечательной. А мистеру Лэвери нравилось представлять жену и дочь среди лондонского бомонда, и он был согласен за это заплатить. Тщательно взлелеянных связей миссис Лэвери хватило, чтобы Эдит попала в список приглашенных на чаепития к Питеру Тауненду, а внешность девушки позволила ей стать одной из моделей на модном показе в Беркли. Дальше ветер был уже попутный. Миссис Лэвери обедала вместе с другими матерями дебютанток выбирала дочери платья для загородных балов и в целом прекрасно провела время. Эдит тоже неплохо повеселилась. Вот только миссис Лэвери огорчало, что когда Сезон подошел к концу, когда окончился последний зимний благотворительный бал и вырезки из «Татлера» были вклеены в альбом вместе с приглашениями, ничего как будто не изменилось. За этот год Эдит принимали у себя дочери нескольких пэров – включая одного герцога, отчего у Стеллы в особенности перехватывало дыхание, – и все эти девушки посетили коктейль, который устраивала сама Эдит в Клэридже (один из самых счастливых вечеров в жизни миссис Лэвери), но те подруги, что остались с Эдит, когда музыка стихла и танцы закончились, точь-в-точь походили на девочек, которые приезжали к ней погостить из школы – дочери преуспевающих бизнесменов, представителей верхушки среднего класса. То есть, по сути, точно такие же, как Эдит. Миссис Лэвери считала, что это неправильно. Она так долго списывала собственные безуспешные попытки проникнуть в эти восхитительные высшие эшелоны лондонского общества (которые она с определенным лукавством называла «Двором») на то, что в свое время ей не удалось начать по всем правилам, что возлагала огромные надежды на свою дочь. Ее энтузиазм не давал ей заметить одну простую вещь: уже сам факт, что Сезон встретил ее дочь с распростертыми объятьями, означал, что к восьмидесятым годам общество уже в значительной мере утратило свою эксклюзивность и многое изменилось со времен юности миссис Лэвери. Эдит видела разочарование матери, но хоть она и не была недоступна, как мы увидим, для чар богатства и знатности, она не очень понимала, каким образом может оправдать ожидания и завести по-настоящему близкую дружбу с дочерьми Знатных Домов. Все они знали друг друга чуть ли не с рождения, да и вообще – она сознавала, что будет очень нелегко принимать их согласно их вкусам в квартире на Элм-Парк-Гарденз. Она сохранила знакомство со всеми девушками, дебютировавшими вместе с ней, и, случайно где-нибудь встретившись, они приветливо кивали друг другу, но жизнь вернулась в прежнюю колею, и все стало почти так же, как сразу после школы. Обо всем этом я узнал вскоре после нашей первой встречи у Истонов. Оказалось, Эдит нашла работу – отвечала на телефонные звонки – у одного агента по недвижимости на Милнер-стрит, как раз за углом от моей полуподвальной квартирки. Я теперь постоянно сталкивался с ней в «Питер Джонс» или в ближайших пабах, куда она забегала съесть сандвич, или когда она заходила после работы купить пинту молока в «Партридж», и незаметно мы довольно близко сошлись. Однажды я увидел, как она выходит из «Дженерал Трейдинг Компани», и пригласил ее где-нибудь пообедать. – Ты давно в последний раз видела Изабел? спросил я, когда мы примостились на банкетках в одном из тех итальянских ресторанчиков, где официанты кричат названия блюд в кухню. – Я ужинала с ними на прошлой неделе. – Все хорошо? Так и было, по крайней мере неплохо. Они были поглощены своим ребенком и драматическими событиями на школьном фронте. Изабел открыла для себя дислексию. Я посочувствовал директору школы. – Она спрашивала о тебе. Я сказала, что мы виделись, – сказала Эдит. Я на это заметил, что не уверен, что Изабел уже простила мне утайку моего знакомства с Чарльзом Бротоном, Эдит рассмеялась. Я спросил, рассказывала ли она матери о нашей поездке в Бротон. Как раз в то утро я вспоминал о Чарльзе – мне попалась на глаза одна из этих идиотских статей со списком самых завидных холостяков, и Чарльз вел с неплохим отрывом. Неловко признаться, но меня немало впечатлил список его ценных вкладов. – Не стоит. Не хочу давать пищу ее воображению. – Она, должно быть, очень впечатлительна. – Более чем. Она напялит на меня фату – я и пискнуть не успею. – А ты не хочешь замуж? Эдит посмотрела на меня как на сумасшедшего: – Хочу, конечно. – Как, разве ты не видишь себя в роли деловой женщины? Я думал, сейчас все девушки только о карьере и думают. – Не знаю, почему меня потянуло на такой напыщенный антифеминизм, особенно учитывая, что эти слова совершенно не отражают моих взглядов. – Ну, всю оставшуюся жизнь отвечать на телефонные звонки в агентстве по недвижимости я не жажду, если ты об этом. Мне досталось по заслугам. – Я не совсем это имел в виду. Она взглянула на меня снисходительно, будто ей приходилось втолковывать мне таблицу умножения. – Мне двадцать семь. У меня нет никакой квалификации и, что еще хуже, никаких талантов. Но у меня есть вкусы, которые требуют по меньшей мере восемьдесят тысяч в год. Когда отец умрет, все деньги он оставит моей матери, и я не думаю, чтобы кто-то из них покинул сцену раньше две тысячи тридцатого года. И что бы ты мне посоветовал? Не понимаю, почему я вдруг потерял дар речи, услыхав рассуждения, достойные Аниты Лус, от нежного цветочка, сидевшего передо мной, в аккуратном темно-синем костюме и с лентой в волосах в стиле Алисы в Стране чудес. – Так ты намерена выйти за богатого человека? – спросил я. Эдит с недоумением взглянула на меня. Может, она почувствовала, что была со мной слишком откровенна, может, старалась понять, не пытаюсь ли я ее судить, а если да, то каков будет вердикт. Должно быть, выражение моего лица ее успокоило. Мне всегда казалось, что если человек сумеет как можно раньше честно признаться себе, чего он действительно хочет от этой жизни, то тогда у него есть все шансы избежать столь популярного теперь и считающегося неизбежным кризиса среднего возраста. – Необязательно, – ответила она, как будто немного оправдываясь. – Просто не могу представить себя счастливой с бедняком. – Это я понимаю. Потом какое-то время мы с Эдит не виделись. Меня пригласили в один из этих американских минисериалов, которые невозможно смотреть, и я уехал в Париж и, подумать только, Варшаву на несколько месяцев. Из-за работы и Рождество, и Новый год я отпраздновал очень уныло – за границей, в отеле, где на завтрак дают сыр, а хлеб вечно черствый, и когда в мае я вернулся в Лондон, то был очень далек от ощущения, что как-то продвинулся по стезе искусства. Но, по крайней мере, мои финансовые дела пошли лучше. Вскоре после приезда я получил записку от Изабел, она собиралась с друзьями в Аскот, на второй день королевских скачек, и звала меня присоединиться. Должно быть, пока меня не было, она меня простила. Я думал, что придется отказаться, потому что я не предпринимал никаких шагов для получения пропуска на трибуну, но оказалось, что мама (по подобным жестам видно, насколько она не принимала всерьез и работу, и стиль жизни, которые я для себя избрал) позаботилась об этом за меня. По правде говоря, она считала это своей обязанностью со времен моей юности и теперь не спешила передавать ее в чужие руки. – Ты пожалеешь, если пропустишь что-нибудь интересное, – отвечала она обычно, если я пробовал возражать. И на этот раз мама оказалась права. Я принял приглашение Изабел с легкой улыбкой, какую у меня всегда вызывает перспектива провести день на скачках в Аскоте. В действительности Королевская трибуна совсем не похожа на то, какой ее представляют. Одно название (не говоря уже о многословных репортажах в газетах, рассчитанных на невзыскательного читателя) рождает образы принцесс и герцогинь, знаменитых красавиц и миллионеров, прогуливающихся по тщательно ухоженным лужайкам в нарядах от-кутюр. Из всего перечисленного я могу подтвердить только качество лужаек, наверное. Большинство посетителей трибуны оказываются бизнесменами средних лет из самых дорогих пригородов Лондона. Их сопровождают жены, одетые совершенно неподходящим образом, в основном в шифон. Но одно обстоятельство делает это расхождение мечты и реальности необычным и забавным – сами участники добровольно закрывают на него глаза и стремятся во что бы то ни стало сохранить чудесную иллюзию. Даже люди из общества, а скорее – представители верхушки среднего класса и самых обеспеченных слоев, которые приходят сюда, только чтобы повидаться с нужным человеком, с трогательным удовольствием одеваются и ведут себя так, будто собираются на то самое утонченное и эксклюзивное событие, о котором пишут газеты. Их жены надевают приталенные костюмы, которые столь же неуместны, как и шифоновые платья (но, по крайней мере, идут своим хозяйкам), и прохаживаются, приветствуя друг друга с таким светским видом, будто они на приеме в Рейнло-Гарденз. На один или два дня в году эти люди позволяют себе роскошь забыть о том, каким трудом они зарабатывают на жизнь, и притвориться, что принадлежат к некоему исчезнувшему праздному классу, что мир, который они оплакивают, которым восхищаются, к которому они притворяются, что принадлежали бы, если бы он все еще существовал (а вот это не верно), – что этот мир живет и здравствует здесь, неподалеку от Виндзора. Их притязания кажутся мне очаровательными в своей открытости и ранимости. Я всегда рад провести день в Аскоте. Дэвид заехал за мной на своем «вольво», где уже сидела Эдит, как я и ожидал, и еще одна пара, Рэтрэи. Саймон Рэтрэй, кажется, работал в «Страт и Паркер» и постоянно рассуждал об охоте. Его жена, Вениша, говорила очень немного и в основном о своих детях. Мы осторожно продвигались по М4 и через Виндзор-Грэйт-Парк, пока не подъехали к несколько мрачноватой парковке ипподрома, где Дэвиду предстояло оставить машину. Ему никогда не доставалось место номер один, и это из года в год служило для него источником раздражения, которое он постоянно срывал на Изабел, когда она обращала его внимание на дорожные знаки. Мне это не мешало: для меня это стало неотъемлемой частью поездки с ними в Аскот (как, например, одно из моих самых живых детских воспоминаний мой отец под Рождество кричит на непослушную электрическую гирлянду). Вскоре машина уже благополучно стояла около определенного ей номера, и мы распаковали ланч. Было очевидно, что Эдит не приняла в его приготовлении никакого участия, и Изабел и Вениша немедленно взяли все в свои руки, они суетились, звенели посудой, что-то резали, смешивали, пока пиршество не предстало перед нами во всем своем великолепии. Мужчины и Эдит наблюдали за происходящим с безопасного расстояния, сидя на раскладных стульях и сжимая в руках пластиковые стаканчики с шампанским. И как всегда в этих приготовлениях было что-то очень трогательное, ведь всю эту еду нам предстояло проглотить как можно скорее. Едва мы успели придвинуть стулья к шаткому столику, как Изабел – и это тоже было частью ритуала – посмотрела на часы: – Нам придется поторопиться. Уже без двадцати пяти два. Дэвид кивнул и положил себе клубники. День был расписан по минутам, заполнен традициями и предсказуем, как рождественская месса. Очень важно было оказаться на трибуне к моменту прибытия из Виндзора представителей королевской семьи и их гостей, и добраться туда надо было достаточно рано, чтобы занять хорошие места и ничего не пропустить. Эдит глянула на меня и закатила глаза, но мы оба послушно проглотили кофе, прикололи бейджи и направились к скаковому кругу. Мы миновали распорядителей у входа, усердно отделявших зерна от плевел. Как раз перед нами двоим посетителям не повезло, их не пустили внутрь, не знаю только, бейджи у них были неправильные или одежда не соответствовала случаю. Эдит сжала мою руку и снова улыбнулась мне своей таинственной улыбкой: – Что тебя рассмешило? Она покачала головой: – Ничего. – А что тогда? – У меня есть одна маленькая слабость, люблю проходить туда, куда других не пускают. Я рассмеялся: – Бывает. Не ты одна такая. Но признаваться в этом – недостойно.