Но вышло так, что месяц спустя, за десять дней до свадьбы, меня пригласили. Наверное, кто-то из гостей в последний момент отказался. Через неделю, за три дня до великого события, двенадцать приглашенных должны были лететь в Париж. Билет мне доставил курьер на велосипеде, и от меня требовалось только быть готовым к назначенному часу, когда за мной заедут. Самолет вылетал из аэропорта в Сити. Вместо того чтобы позвонить Изабел, я набрал номер Эдит: – Меня позвали на мальчишник к Чарльзу. – Знаю. Я ни при чем, он сам так решил. По-моему, будет весело, как ты думаешь? Обожаю парижский «Ритц». – Дэвид, я так понимаю, не едет? – Нет. Понимаешь, все устраивают и оплачивают Генри Камнор и Питер, дядя Чарльза, так что он не может всех пригласить. – Чур, не я сообщу об этом Дэвиду. – Я уже сказала Изабел. – Эдит помолчала. – Честно говоря, они уже начинают меня утомлять. Изабел мне очень нравится, но они все время стараются быть такими «лучшими друзьями». Я чувствую себя героиней Анжелы Брэзил. В конце концов, я не очень хорошо знаю Дэвида, а Чарльз с ним едва знаком. – Милая моя, – глубокомысленно заметил я, – это только начало. В три часа пополудни в следующую субботу шофер в форменной куртке и фуражке позвонил в мою полуподвальную квартирку и схватил багаж, ожидавший его у порога, чтобы отнести в машину. Я позволил себе купить новый чемодан в честь знатной компании, с которой мне предстояло путешествовать, и потому мне было особенно досадно, когда шофер на лестнице шарахнул его об угол и выломал одну из ручек. В результате, несмотря на мою опрометчивую расточительность, всю дорогу я чувствовал себя оборванцем. Sic transit gloria mundi[9] или, вернее, sic transit gloria transit[10]. Генри Камнор уже сидел в машине, его тучные телеса растеклись по заднему сиденью в широких складках рубашки от «Тернбул и Ассер», так что свободной оставалась только узенькая полоска кожаной обивки. Усаживаясь рядом, я чувствовал себя Кэрри Фишер под боком у Джаббы Хатта. С Генри я был чуть-чуть знаком, судьба распорядилась так, что мы учились в одной школе, только в разные годы, и это служило мне некоторой защитой от его избранности, правда очень слабой. В любом случае, я знал, чего от него можно ожидать, потому что Эдит с большим юмором описала мне свое «первое свидание» с Чарльзом. Слева от водителя сидел еще один пассажир, которого мне бегло представили как Томми Уэйнрайта, и я узнал в нем одного быстро восходящего парламентария – если в то время вообще можно было говорить о парламентских успехах применительно к тори. Насколько я помню – из резюме, которые так любят помещать в воскресных выпусках газет с цветными иллюстрациями, – он был младшим сыном пэра от внутренних графств, и потому было несколько неожиданно, что он оказался среди счастливчиков, кому улыбнулась судьба в лице миссис Тэтчер – она не особо жаловала аристократию. Он был высокого роста, чтобы не сказать долговязый, его круглое лицо выражало неизменное дружелюбие, а волосы уже начали редеть. В целом он выглядел так, будто уже сейчас готовился стать старым хрычом, но позже мне довелось узнать, что это не тот случай. Он обернулся ко мне, поздоровался и с улыбкой пожал мне руку, чем сразу же на три очка опередил неприступного Генри, и мы тронулись в путь. По дороге в аэропорт мы говорили о политике, и меня немало позабавил контраст между двумя моими спутниками. Томми привел несколько причин, почему дела консерваторов так плохи. Все они в целом были достаточно разумны и их вполне стоило обсудить, но Камнор выдал в ответ ворох нелепых утверждений, все до единого самодовольные и безнадежно старомодные, – скорее всего, он перенял их от своего покойного отца (вместе с манерой одеваться) и даже не дал себе труда над ними задуматься. Чувствуя, что тоже должен внести свою лепту, я заметил, что непохоже, чтобы упомянутая партия особенно ловко строила свои отношения с людьми искусства. Камнор наклонился ко мне всей своей тушей: – Дорогой мой, сколько человек составляют то, что вы называете людьми искусства? Речь идет о тысячах, а не о сотнях тысяч или миллионах. Знаете, сколько человек входят в Профсоюз транспортных и неквалифицированных рабочих? Взгляните в лицо фактам – нравится вам или нет, но те, кого вы зовете людьми искусства, ничего не значат. – Он удовлетворенно откинулся на спинку сиденья, не сомневаясь, что убедил нас в своей правоте. – Сорок миллионов людей каждый вечер включают телевизоры, чтобы узнать, что им думать, – вставил Томми. – Что может быть важнее? Никого из нас обсуждаемый вопрос не волновал, но Генри явно раздражало, что Томми встал на мою сторону. Он, видимо, разделял распространенное среди наименее умных представителей его класса заблуждение, будто по любому вопросу, от портвейна до эвтаназии, существует некое «здравое» мнение, и достаточно только его озвучить, чтобы победа осталась за тобой. Так как обычно они общаются только с теми, кто разделяет их взгляды, с победой особых трудностей не возникает. Томми Уэйнрайт, отказавшись играть по его правилам, рисковал: неповоротливый ум Генри Камнора мог прийти к заключению, что с тех пор, как Томми занялся политикой, его уже «нельзя назвать джентльменом в полном смысле этого слова» – классическая реакция на любую оригинальную мысль. Прибыв в аэропорт и пройдя регистрацию, мы попали в небольшой зал ожидания, где нас приветствовали остальные девять участников вечеринки. Среди них были лорд Питер Бротон, сводный и младший брат лорда Акфильда, и муж Кэролайн Эрик Чейз, с которым мы едва обменялись приветствиями на обеде в честь помолвки. Чейз был чужеродным элементом в клане Бротонов, он был воплощенный яппи. Этакий лощеный и агрессивный «администратор», чьи разговоры изобиловали избитыми фразами капиталистического толка и упоминаниями его членства в «Бруксе». Самой яркой его чертой было почти патологическое хамство, которое делало его одновременно и менее жалким, и более неприятным, но каким-то странным образом более привлекательным для женщин. Представить себе не могу, почему у представительниц противоположного пола (и резко в отличие от нашего собственного) он имел несомненный успех. Наверное, его можно было назвать красивым, этакий гладкий откормленный красавчик, – а свое довольство собственной внешностью (как и, очевидно, блестящим браком) он демонстрировал постоянной сменой слишком приталенных костюмов из шерсти и твида. Позже я узнал, что его отец работал управляющим на Британской железной дороге. Они с Кэролайн были очень странной парой, их политические и философские взгляды расходились диаметрально. А разгадка была проста: женившись на ней, он отдавал дань своим правым взглядам, она же вышла за него в угоду своим левым взглядам. Но сами они этого не замечали, потому что почти не разговаривали, оставаясь наедине. Вот так и случается, что, прожив вместе десять или даже двадцать лет, муж и жена вдруг обнаруживают, что по-разному смотрят на самые основные жизненные принципы. Чарльз, со стаканом шампанского, подошел к нам, приветливо улыбаясь. Ради Эдит, а может быть, и ради меня самого он твердо намеревался не дать мне почувствовать себя лишним в компании, все члены которой (за исключением Чейза) играли вместе в детской, и он боялся, что они могут повести себя грубо с актером, о котором никогда не слышали. Его забота тронула меня до глубины души, но ему не стоило так волноваться. Я не родился актером. Я не только учился с Камнором в одной школе, с одним из этой компании я дружил в детском саду, с другим общался в год, когда вышел в свет, а в третьем узнал своего знакомого по Кембриджу. А еще я знал, что лорд Питер был одно время помолвлен с кузиной моей свояченицы, так что мне нечего было опасаться. Вот такой тесный мирок все еще существует в стране с шестидесятимиллионным населением уже сто лет спустя после прихода социалистов к власти. Чтобы еще больше подчеркнуть мое особое положение, когда мы сели в небольшой самолет, специально заказанный по этому случаю, Чарльз выбрал место рядом со мной. Несколько развязный стюард принес нам еще шампанского и жестковатые блины, в которые было завернуто буквально несколько икринок. Мы устроились поудобнее. – Все это очень мило. – Я рад, что вы поехали. – Я тоже. – Именно вы нас познакомили. Я рассмеялся: – Еще рано судить, заслужил я хулу или благодарность. Чарльз был не в настроении шутить. – Благодарность. Я думаю, благодарность. – Он помолчал. – Знаете, Эдит считает вас очень умным человеком. – Как мило с ее стороны. Он опустил глаза, рассматривая свой бокал: – Конечно, она такая умница. Вы не могли этого не заметить. Не могу сказать, чтобы я вообще об этом задумывался. Эдит определенно была далеко не Гертруда Штайн. Интеллектуал в ее представлении – это тот, кто читал последние афоризмы Джона Мортимера. Но все-таки мне бывало с ней довольно весело, а по моему опыту, люди с чувством юмора редко оказываются глупцами. – Мне всегда приятно ее видеть, а это, наверное, то же самое. Он улыбнулся, но улыбка получилась кривоватая. – Ну, будем надеяться, что ей всегда будет приятно видеть меня. Я пробормотал в ответ что-то неопределенно-утешительное, но он не собирался все так оставить. Он глубоко вздохнул. – Я надеюсь, что я ее достоин, – произнес он. Я сдержал улыбку. Не самое подходящее настроение для начала холостяцкой вечеринки, но тем не менее он говорил от чистого сердца. Как это всегда свойственно таким людям, Чарльз не умел оригинально выражать свои чувства и потому почти неизбежно оказывался загнанным в тесные рамки кинематографических клише при попытке описать любовь, ненависть или что-нибудь еще, не упомянутое в своде правил «Жокейского клуба». Я сказал, что убежден – он достоин ее более, чем кто-либо, и это Эдит повезло, и он оказывает ей большую честь, и так далее. Обычно такие вещи получаются у меня неплохо, но в тот вечер мне не хватило убедительности. Он прервал поток моих утешительных речей: – Я надеюсь только, что достаточно умен для нее. Не хочу, чтобы я ей наскучил. Он рассмеялся и слегка приподнял брови, чтобы выдать это за шутку, но я понимал, что он говорит искренне, – и знал, что он недалек от истины. Мне уже приходило в голову, что может настать день, когда посещение скачек с хорошо одетыми людьми, изрекающими затверженные наизусть мнения, может стать Эдит поперек горла. Но ответить ему мне было нечего. Не мог же я вслух похвалить его проницательность! – Чарльз, – сказал я, – если от чего-то на этом свете мне и становится не по себе, так это от излишней скромности, так что давай закончим с ней на сегодня. Он рассмеялся, и настроение сменилось. Обожаю Париж. Есть города, где хорошо провести время можно, только если тебе поможет кто-то из местных жителей, а есть города, где веселье доступно всем. Один из них – Париж, и местные жители не остаются в стороне. Моя мать сама была слабовата в языках, поэтому очень волновалась, чтобы ее детям не пришлось, как ей, страдать, молча кивая и улыбаясь женам французских дипломатов, изображая на застывшем от напряжения лице стремление к дружбе и сотрудничеству между народами. И потому лет в двенадцать нам всем по очереди испортили хотя бы одни школьные каникулы, отправив пожить в какую-нибудь семью во французской глубинке, причем мама безжалостно проверяла, чтобы нам там не с кем было поговорить по-английски. В результате этих драконовских мер мы все сносно говорим по-французски, что, конечно же, только увеличивает удовольствие от посещения прекрасной столицы этой страны. Мне не случалось раньше останавливаться в парижском «Ритце», хоть я и приезжал в этот город однажды на грандиозный великосветский прием, который являлся частью торжеств по случаю бракосочетания между отпрысками двух блестящих семейств из парижских предместий. Это ослепительный отель, в том смысле, что он скорее принадлежит забытой эпохе ослепительных отелей (где красавицы в шляпках с вуалями, перед тем как направиться на Ривьеру, небрежно стояли в холле в ожидании, пока горничная проверит и пересчитает все двадцать чемоданов, сумок и сундуков), чем к нашему времени – заскочил-перекусил-убежал. Красно-бело-золотой дворец, претенциозный, но очаровательный – совсем не похожий на своих современных собратьев с Парк-Лейн, отделанных, как чудовищных размеров парикмахерские. Мне было чрезвычайно приятно войти под эти своды, особенно потому, что платил не я, и даже презрительные взгляды отельных служащих на мой искалеченный чемодан не могли испортить моего удовольствия. Мы собрались в баре, в строгих вечерних костюмах, в нас с первого взгляда можно было узнать англичан, которые явились сюда с твердым и серьезным намерением «повеселиться», и с энтузиазмом принялись за шампанское. Ко мне подошел Томми Уэйнрайт, и я спросил, знает ли он, что у нас запланировано на вечер. Он пожал плечами: – Наверное, поужинаем здесь, а потом двинем в какое-нибудь непристойное заведение на левом берегу. – Скорее всего. Вы давно знаете Чарльза? – Мы вместе учились в Итоне. Потом я встречался с Кэролайн, но недолго, нам тогда было двадцать лет, так что теперь мы вроде как возобновили знакомство. А вы? – Да я его почти не знаю. У меня такое чувство, будто я обманом сюда затесался. Просто я познакомил их с Эдит, так что я, можно сказать, представляю здесь ее. Так, проверить, что никто не попытается отговорить его от этого предприятия. Уэйнрайт улыбнулся: – Так вы – приятель Эдит. Интересно. Я видел ее только мельком. Должен сказать, она настоящая красавица. Но иначе ей и не удалось бы сорвать банк. – Думаю, скрежет зубовный был слышен на улице, когда объявили о помолвке. Он рассмеялся: – Это точно. По-моему, все так разозлились, потому что никто ее не знал. Да и из моих знакомых никто ее не знает. Будто кубок Дерби взяла лошадь, у которой не было никаких шансов. В какой-то момент уже казалось, что она – нечто среднее между Элизой Дулитл и Ребеккой. – Это я мог себе представить и так ему и сказал. Он снова улыбнулся. – Мне очень мало о ней известно, но мне кажется, что у нее получится. – Он кивнул в сторону жениха. – Он просто без ума. Очаровательно. Приятно посмотреть. Я очень рад за него. Вечер выдался на редкость теплый, и управляющий решил накрыть столы во внутреннем дворике. Мягкий камень, покрытый изящной резьбой, созданной под бдительным оком Сезара Ритца, и скромный фонтан, прохладно журчавший в сгущавшихся сумерках, вызывали чувство умиротворенности, которому было бы глупо противиться, вне зависимости от политических взглядов. Видит бог, это и так большая редкость. Изящные европейские пары сидели вокруг нас здесь и там, женщины в бриллиантах, их белые пудели сыто и впустую потявкивали. Мне приятно было наблюдать, как богатые предаются наименее противоречивым из своих удовольствий. К сожалению, в этом мире нет места совершенству, и меня усадили рядом с Эриком Чейзом, который немедленно принялся сводить на нет удовольствие от прекрасного вечера. – Принесите другую бутылку, – грубо и резко бросил он официанту, усаживаясь. – И постарайтесь, чтобы на этот раз оно было нужной температуры. – Он повернулся ко мне. – Мы встречались в доме у родственников, да? – Я кивнул. – Вы приходили с этими омерзительными друзьями Эдит? – Я снова кивнул – определенно я не был готов испортить себе вечер во имя Изабел и Дэвида. – Где ее вообще угораздило с ними познакомиться? – Точно не знаю. Я с ними знаком, потому что знаю Изабел с детства. – Сочувствую. Налить? – Не дожидаясь ответа, он плеснул вина мне в бокал. – Ну, боюсь, малышке Эдит придется чуток пообтесаться и подсуетиться, если она хочет провернуть это дело. – Что вы имеете в виду? – Если она хочет, чтобы ей все сошло с рук. Стать леди Бротон. – Он запел: – «Нам придется кое-что подправить…» – Ну, не знаю, – отозвался я. – А вам много пришлось потрудиться, чтобы вам сошел с рук брак с Кэролайн? Конечно, в каком-то смысле я совершал ошибку, и Чейз повернулся к своему соседу с другой стороны, занеся меня в список врагов, но я был доволен, что постоял за честь Эдит. Как и многие агрессивные парвеню, которым удалось вскарабкаться по скользким ступеням социальной лестницы, он был во власти иллюзии, что люди не указывают ему на его неумение держаться в обществе потому, что оно теперь незаметно постороннему взгляду. Он был настолько груб сам, что ему и в голову не приходило верить в чью-либо вежливость. Это была его броня. Меня не огорчило, что мне удалось его задеть, – он мне порядком не понравился с первого взгляда, к тому же в моих словах о том, что я здесь с целью защищать дело Эдит, была доля правды. Следующая часть вечера оказалась такой неудачной, что никто и представить себе не мог. Нас отвезли в «Ше Мишу» на Монмартре, крошечный карманный клуб, где разнообразные пародисты изображали под фонограмму известных певиц. Идея принадлежала лорду Питеру, который, как выяснилось – мне кажется, я слыхал об этом и раньше, – оказался добродушным пьяницей, но говорили, что он «тот еще тип». Честно говоря, мы все к тому времени уже порядком набрались, так как пили почти не останавливаясь еще с лондонского аэропорта. Это несомненно помогло нам получить удовольствие от действа, где попалась и пара приятных сюрпризов: Гарланд, Стрейзанд, довольно неотразимая Монро и совершенно непохожая Рита Хэйворт, выделывавшаяся под «Long ago and Far Away», которую и сама Рита всегда пела под фонограмму. Сколько бы я ни выпил, мысль отправиться спать казалась мне все более заманчивой; я переглянулся с Томми, который кивнул в сторону двери, дескать «давай-ка убираться отсюда», когда на сцену выскочил конферансье. – А теперь я хочу предложить вашему вниманию особый номер, специально для сегодняшнего вечера, с поздравлениями и наилучшими пожеланиями. Леди и джентльмены – мисс Эдит Лэвери! Я подпрыгнул на стуле, когда парнишка, изображавший Монро, появился в образе Эдит. Эта Эдит была слишком сильно накрашена и двигалась с несвойственной ей нарочитой сексуальностью, но в остальном копия была поразительно точная. Включая платье, которое вполне могло бы быть одним из ее собственных. Я оглянулся на Чарльза. Он был не менее ошарашен, чем все остальные. А Питер, конечно, ухмылялся, как клоун. На сцене мальчик-Эдит запел песенку из «Парней и куколок». – «Спроси меня, каково мне сейчас, бедной простушке из простой семьи…» Покачивая бедрами, она прошла через сцену к Чарльзу, который сидел, как окаменевший. – «Ах, сэр, если бы я была колокольчиком, я бы звенела сейчас…» И вот примерно тогда я и осознал, что каким-то неопределенным и неоднозначным образом происходящее было чудовищным оскорблением для Эдит. Блондинка скакала по сцене, выкрикивая свои глупые стишки о том, как ей повезло, и остальные начали сдавленно хихикать. Чарльз молчал. Артист жестом пригласил его на сцену. Было очевидно, что эта часть тоже была обговорена заранее, но Чарльз покачал головой и остался сидеть с застывшим выражением лица. Мальчик-Эдит в замешательстве посмотрел в ту сторону, где сидели Питер, хохочущий Эрик и еще парочка гостей. Номер застопорился и готов был уже совсем прерваться. В следующее мгновение на сцену выскочил Питер, и танец продолжился. Ближе к концу Питеру дали картонную шкатулку, чтобы он подарил ее «невесте», что он и сделал, опустившись на одно колено. Мне вспомнились карикатуры Джиллрея на актрису Элизабет Фаррен, которой в 1790-х удалось выйти за графа Дерби. На дне шкатулки оказалась небольшая корона из театрального реквизита, украшенная яркими цветными стекляшками. С последним аккордом песенки «Эдит» водрузила ее себе на голову.