– Мы должны о ней заботиться, понимаешь, – сказал он. – Я сам все расскажу. По-другому нельзя. Мэтт улыбнулся мне. А я пообещала защитить Фрэнки любой ценой. Поклялась, что унесу наш секрет с собой в могилу. Чего бы мне это ни стоило. Глава 3 Я ЛЕЖУ НА ЖИВОТЕ в комнате Фрэнки, растянувшись на фиолетовом одеяле, в футболке и лосинах, читаю интервью с музыкантами из Helicopter Pilot[2] в Rolling Stone. – По цвету как бренди. – Накрасив губы, Фрэнки закрывает помаду и откровенно любуется отражением в зеркале. – Для тебя, наверное, темновата, но все равно попробуй. Если хочешь, конечно, – добавляет она и передает мне тюбик. Но я не хочу. Ведь оттенок и правда слишком темный. Моя кожа иссиня-бледная, за исключением веснушек. Их ровно девятнадцать. Девятнадцать веснушек, на которые не действуют ни полоски для очищения пор, ни цитрусовые скрабы. – Фрэнк, я тебя умоляю. – Я перелистываю журнал, возвращаясь к началу интервью. Вообще-то мы планировали составить список вещей и обсудить предстоящую поездку в Калифорнию, но вместо этого я уже целый час наблюдаю за тем, как подруга наряжается, красится и смотрится в зеркало. – Я не собираюсь прихорашиваться. – А кто прихорашивается? – удивляется Фрэнки. – Я же просто… Ой, Анна, отстань! На самом деле она прихорашивается всегда – не важно, собирается ли обсуждать предстоящую поездку, смотреть фильм, идти в магазин за продуктами или выносить мусор (последнее, кстати, случается крайне редко). И даже если Земля вдруг сойдет с орбиты из-за искривления в пространственно-временном континууме, Северная Америка со скоростью света помчится на Европу, а в воздухе будут носиться дико воющие собаки и пластиковые розовые фламинго с газонов, Фрэнки непременно скажет что-то вроде: «Погоди-ка, Анна, у меня там ничего в зубах не застряло?» Она всегда была милой, с самого детства, когда мамы наряжали нас в одинаковые сарафанчики пастельной расцветки и джинсы на резинке. Она была очаровательной, немного неловкой и даже стеснительной. В прошлом году, как только шок от смерти Мэтта прошел и Фрэнки перестала звать его, стоя перед закрытой дверью спальни, она завернулась в кокон, словно маленькая гусеница, погрузилась в пучину одиночества и неуверенности. Она избегала любых серьезных тем в разговоре со своими и моими родителями, не откровенничала даже со мной. Иногда казалось, что в тот день умерло сразу два моих лучших друга, и оба – от разбитого сердца. А прошлой осенью с началом учебного года метаморфоза завершилась, и из кокона появилась бабочка. Новая, незнакомая мне Фрэнки больше не плакала, интересовалась парнями, предпочитала яркий макияж и втайне от родителей, высунувшись из окна спальни, курила Marlboro Lights. Теперь, куда бы мы не отправились, она притягивает к себе все взгляды, как самая настоящая черная дыра, и это полностью доказывает мою Пятую теорему о взаимосвязи квантовой физики с красивыми девочками. – Анна, так ты попробуешь помаду? – снова уточняет Фрэнки. – Нет. Слишком темная. – Ну, как хочешь, Каспер. Она припудривает поджатые губы через салфетку. Новая Фрэнки. Идеальный макияж, сияющие тени, французский маникюр, блестящие волосы модного рыжего оттенка с подкрученными кончиками, и красными прядями. А вот слова «Анна» и «блеск» просто несовместимы. Мои кудри без геля смотрятся отвратительно и похожи на солому. Последний раз я наводила красоту и собиралась дольше двадцати минут разве что на свидания с Мэттом. Мой уход за собой ограничивается гигиеной и увлажняющим кремом. А вся косметика с сияющими розовыми блестками похоронена в нижнем ящике шкафчика в ванной. – Тебе ведь раньше все это нравилось, – замечает Фрэнки, перебирая помады в поисках более светлого оттенка. – Попробуй этот, он называется «Безумие в лунном свете». Тут какие-то кристаллики вроде бы. В ответ я пожимаю плечами и снова утыкаюсь в журнал, разглядывая логотип Helicopter Pilot – человека, играющего на воображаемой гитаре. В конце концов, Фрэнки забывает обо мне, полностью переключившись на тени для век и увлеченно смешивая два оттенка ватной палочкой на тыльной стороне ладони. Я не виню ее. Ведь подруга ничего не знает о моих чувствах к Мэтту, о тайне, которую храню, и о призраках, которые преследуют меня до сих пор. Не волнуйся. Это наш секрет. – Тебе нравится цвет? – Фрэнки в шутку строит мне глазки. Что-то в ее улыбке напоминает о Мэтте, и я поспешно отвожу взгляд, стараясь отогнать нахлынувшие воспоминания. С того дня прошло уже больше года. Я понимаю, что давно пора перестать горевать, но успокоиться никак не могу. Просыпаясь по утрам, я в первые минуты будто забываю о произошедшем, но стоит только открыть глаза, и горе наваливается огромной лавиной, бьет больно, словно град из тысячи камней. Тело наливается свинцом, а на сердце давит чудовищная тяжесть. Я не решаюсь рассказать об этом Фрэнки. В конце концов, Мэтт был ее родным братом, а не просто лучшим другом, который не просто друг. Я никогда о нем не говорю. Просто сглатываю ком в горле, киваю и улыбаюсь. Иду вперед шаг за шагом. У меня все хорошо, спасибо за не-внимание. – Тебе очень идет, Фрэнки, – отвечаю я. – Не видела большую кисть для пудры? – спрашивает она. – С тех пор как мама превратила мою комнату в пустыню Сахара, я вообще ничего не могу найти! – Посмотри в шкатулках на столе, – предлагаю я, указывая на выстроившиеся в ряд золотистые коробочки. Фрэнки находит кисть в той, что посередине. – Надо повесить на дверь замок, а то я так все вещи растеряю. Последние полгода тетя Джейн слегка помешалась на дизайне интерьера. Поэтому, когда я прихожу к Фрэнки в гости, каждый раз вижу что-то новое: декоративные подушки, растения в горшках или почти полное их отсутствие, покрывала, сваги[3] и образцы ткани. Перестановка здесь – обычное дело, и дом то пестрит яркими цветами, то впечатляет минималистичными нейтральными оттенками. На прошлой неделе тетя Джейн превратила спальню дочери из будуара модницы 1920-х в настоящий марокканский оазис: темно-фиолетовые драпировки и шторы, подхваченные деревянными бусами. – Каждый день – новое приключение, – заявила Фрэнки месяц назад, после того как ее ванная, до этого украшенная порхающими стрекозами, буквально за вечер обернулась салуном, где держатели для полотенец были сделаны из настоящего лассо. То, что тетя Джейн начала чем-то интересоваться, – хороший знак. Теперь она без устали бегает по магазинам тканей или скупает товары для дома и сада, а еще черпает вдохновение в бесконечных передачах, герои которых уезжают на несколько дней, а вернувшись, обнаруживают, что им сделали ремонт. Только за последний месяц она завалила гараж коробками с журналами, накидками, цветовыми палитрами, антиквариатом, рамками для выключателей и даже искусственным мехом. Но в одной комнате тетя Джейн так и не решилась ничего поменять. В конце коридора, за закрытой дверью, куда никто не заходит… – Фрэнки, ты закончила? – Я уже выучила наизусть историю группы Helicopter Pilot, запомнила, что их барабанщику Скотти-О в четыре года сделали операцию по пересадке печени, и вдоволь насмотрелась на то, как моя подруга мечется, пытаясь уложить волосы. – Я прочитала эту статью столько раз, что скоро сама начну играть в HP. – Ну-ну, – отвечает Фрэнки, – вот только они – лучшая группа в мире, а ты даже песню про день рождения нормально спеть не можешь. – Может, и так. Но я, в отличие от некоторых, сдала экзамен по английскому. – Эй! Шестьдесят семь – вообще-то проходной балл. И кстати, специально для тех, кто умничает: я подписалась на ежедневную рассылку и пополняю словарный запас. – Да ладно? – поддразниваю я. – Сегодняшнее слово – ссужать. И вот тебе контекст: то, что Анна такая умная, не дает ей права ссужать других. – Судить. Правильно будет – судить других. И это не так. – Судить… черт! – Фрэнки берет блокнот на пружине и записывает слово. – Су-дить. Судить. – Она щелкает ручкой и кладет вещи на стол. – Тебе обязательно надо доказывать свою правоту? Я кидаю журнал на пол. – Обидно, конечно, но кто-то же из нас должен быть умным. Фрэнки пожимает плечами, берет кисточку и припудривает нос. – Ну, меня спасет красота. Все, я готова. Она встает, улыбается и замирает, уперев руки в бока, будто ожидая выхода на сцену. Прекрасная бабочка. Совсем как ее брат. Улыбка Фрэнки и ее сияющие голубые глаза действуют на окружающих как приворотное зелье. – Отлично. – Я закручиваю волосы в пучок и закрепляю карандашом. – А теперь, пожалуйста, давай обсудим поездку. Вдруг мы даже успеем до конца лета? Фрэнки хватает со стола гелевую ручку с фиолетовыми чернилами, разлинованный листок и бросает их мне. Пока я составляю список вещей, она мечется по комнате, размахивает видеокамерой и громко диктует список вещей, которые нам нужно взять с собой. Камеру подарила какая-то тетушка сразу после смерти Мэтта, рассудив, что она поможет Фрэнки развеяться. С тех пор мы все живем под прицелом объектива. По-моему, дело в том, что Фрэнки ужасно боится пропустить или забыть важное событие. Меньше чем за час мы успеваем составить список одежды (обычные вещи на все случаи жизни и красивые платья, пижамы и пляжная одежда, купальники – их еще предстоит купить), решаем, что взять из косметики (для Фрэнки), выбрать игры, книги и составить плейлисты (для меня). Мы даже придумываем название для поездки – «Лучшие летние каникулы на свете», сокращенно – ЛЛКНС. Мне хочется верить, что такой она и получится. – Анна, все в порядке? Похоже, ты не в восторге от наших планов. Фрэнки садится напротив и, нахмурившись, смотрит на меня исподлобья. Мэтт тоже так делал, когда пытался разобраться, что нас беспокоит. – Все нормально, – отвечаю я. – Просто никак не могу поверить, что мы правда туда поедем. Ты же помнишь реакцию папы? Я не успокоюсь, пока мы не сядем в самолет. Папа искренне считает, что я провожу слишком много времени с семьей Перино. «Реду и Джейн стоило бы повнимательнее относиться к чувствам Фрэнки, – любит повторять он, добавляя что-нибудь вроде: – Ведь это их первая поездка после смерти Мэтта». Странно слышать подобное от человека, чья поддержка ограничивается посиделками с дядей Редом за банкой пива и разговорами о чем угодно, кроме смерти Мэтта. Фрэнки убирает камеру и качает головой. – Не переживай. Он же уже разрешил тебе поехать. Тебе просто надо… как это… научиться имитировать! – Имитировать? – переспрашиваю я. – Ну, в смысле, представлять, как ты получаешь то, чего хочешь. – Фрэнки, это называется фантазировать. И это не поможет. – Точно, фантазировать. Просто попробуй! – Она закрывает глаза, прижимает пальцы к вискам и монотонно бормочет: – Анна приезжает в Калифорнию. Они с Фрэнки гуляют по пляжу, как две русалки, вышедшие на берег, и все парни пожирают их глазами и машут вслед, пуская слюни на такую красоту. – Она открывает глаза. – Представила? – Не-а, – отвечаю я, – но мне почему-то захотелось спать. – Анна, посерьезнее! Ты не стараешься. Давай, закрой глаза. Я зажмуриваюсь и пытаюсь представить то, о чем говорит Фрэнки. Она рассказывает о теплом солнце и запахе кокосов, о письмах, которые я отправлю родителям. Только я вижу совершенно другие образы. Вспоминаются открытки от Мэтта с морскими львами в солнечных очках и веселыми толстушками в ярких шлепанцах. Я до сих пор храню их под кроватью, в отдельной коробке. Если бы мы поцеловались раньше, он бы присылал мне любовные письма? – Ну? Представила? – Фрэнки хлопает меня по ноге и возвращает в настоящее. – Нам скоро даже не придется это представлять, – отвечаю я, запрещая себе думать о несуществующих письмах Мэтта и смайликах-поцелуях. – Анна, это будет шикарно! – Фрэнки прикрепляет наш список к доске над столом, потом открывает верхний ящик и достает из тайника сигарету. Она всегда высовывается в открытое окно спальни. Ее никогда не застанешь курящей в школе, кафе или просто на улице. Хоть Фрэнки всячески это отрицает, но я почти уверена: на самом деле ей это даже не нравится. Она просто ждет, что однажды ее поймают родители и хоть как-нибудь накажут. Первый раз дядя Ред и тетя Джейн упомянули о предстоящей поездке в Калифорнию месяц назад и предложили мне поехать с ними. Фрэнки тогда как с цепи сорвалась. Долгое время она вообще не произносила ни слова. Мы не знали, чего ожидать. То же самое было сразу после аварии: стоило кому-нибудь из одноклассников или родственников упомянуть Мэтта, как Фрэнки замолкала на полуслове и уходила. Или тряслась от злости. Или начинала рыдать и убегала прочь. Рыдания не имеют ничего общего со слезами, ведь как только ты успокаиваешься, кажется, что в теле не осталось ни единой косточки: хочется просто упасть и никогда не вставать. Но в тот вечер, когда ее родители заговорили о поездке в Занзибар-Бэй, Фрэнки не пролила ни слезинки. Она просто взбесилась и унеслась в свою комнату. Дядя Ред и тетя Джейн, конечно, сразу принялись передо мной извиняться. Я знала, как им тяжело, но искренне не понимала, на какую еще реакцию они рассчитывали. Когда прозвучало предложение отправиться летом в Калифорнию и в воздухе повисло неловкое молчание, я подумала, что прошел всего лишь год и для этого слишком рано. Но спустя месяц Фрэнки оттаяла, загорелась идеей поездки в Занзибар-Бэй и стала расписывать, как здорово будет снова оказаться среди пальм и нежиться в лучах солнца.