– Ага. А мне – сорок два. – Ты тоже молодо выглядишь. Он поднял свою волосатую руку, поблагодарил меня за комплимент и засмеялся, будто над тонкой шуткой. Когда он не пил, его взгляд обращался к моему лицу и от него уже не отрывался, словно глаза солдат в присутствии командира, но я-то знала, что все, что его во мне привлекает, все, что его цепляет, начинается как раз от пучка волос на затылке и ниже: черные бретельки, рассекающие мои плечи, кожаные браслеты, так похожие на наручники, мой голый живот ниже топа, мои ноги, обтянутые тонкой черной кожей штанов, заправленных в остроносые сапожки. Говоря, мужчина активно жестикулировал, словно выполняя гимнастические упражнения с гантелями. – А ты… испанка или?.. Ты похожа на… не знаю… На шведку или что-то в этом роде… – Я из Мадрида. Шведка из Чуэки[4]. Покачав головой, он расхохотался: – В такие времена живем – никто не есть тот, кем кажется… – Да уж, и не говори, – согласилась я. Повисла пауза. Я воспользовалась ею, чтобы осторожно за ним понаблюдать, пока он задумался. «И о чем ты думаешь, козлина? Ведь вертится же что-то без конца в твоей голове. И не просто секс… Есть за этим мрачным лицом что-то еще, о чем тебе хочется сказать или сделать… Что же это?» Он назвался Хоакином. Внешность его вызвала у меня в памяти кадры из фильмов про кроманьонцев, которые крутят на платных каналах: крепкий, невысокого роста, со скошенным лбом, волосы подстрижены ежиком, густые брови, сросшиеся на переносице, глаза расставлены широко, неподвижные. Тело, заключающее в себе огромную физическую силу, – и мозг, об этом не подозревающий. Он из тех, кто после соответствующей тренировки способен разбивать кирпичи ударом головы. В одежде тоже обнаруживалась забавная деталь: зеленая рубашка в тон к джемперу. Забота о собственном имидже. Мужчина одинокий и франтоватый, религиозный и разведенный, с мягким голосом и грубым телом. Волосатая и мускулистая тайна, застенчив, взгляд неподвижный. Он все еще был у меня на крючке, но стало очевидно: чтобы он начал действовать, нужно что-то еще. Я снова подумала о доминантном облике его бывшей, если это действительно его бывшая, и вспомнила, что говорил Женс по поводу «Укрощения строптивой» Шекспира и связи этой пьесы с филией Жертвоприношения. В этой пьесе Катарина – строптивая – создает препятствия, распаляющие Петруччо, который, в свою очередь, «укрощает» ее при помощи еще больших препятствий. «Эта борьба двух воль, сталкивающихся друг с другом, – говорил Женс, – и есть символ маски Жертвоприношения». И я попробовала именно эту тактику. Со стуком поставила стакан на стол, так что он зазвенел, изменила позу, а голосу придала некоторую резкость: – Ну так что? – Извини?.. – Он буквально подскочил. – Ну, что ты хочешь делать? – Делать? – Ты привез меня к себе, чтобы что-то делать, разве не так? Мужчина, казалось, потратил немало времени на обработку моего вопроса. – Ну… Я думал, мы могли бы сначала немного поболтать… – С такими планами мне придется всю ночь болтать. Откровенно говоря… – Ты торопишься? – Вот что, я даю тебе час. – И я развела руками. – На большее время остаться я не смогу. – Ладно-ладно. Я просто хотел, чтобы мы хоть немного узнали друг друга… – Уже узнали. Я – Джейн, ты – Тарзан. Что еще нужно? – Да нет, хорошо, я просто… Я усилила натиск: – Если хочешь заплатить за час склоки – вперед, все в твоих руках. А еще я беру отдельно, если заскучаю… – Нет-нет… Лучше так. Двое незнакомцев. – А теперь скажи, чего именно ты хочешь… – Я не буду делать ничего, чего не захотела бы ты, – перебил он. То, что он впервые перебил меня с тех пор, как час назад мы познакомились в одном из клубов, показалось мне хорошим знаком: движок разогревается. – Нет, ты сам скажи. Я уже говорила, что обсуждается все, кроме одного: деньги вперед… Если вижу деньги, делаю все, что захочешь. Больше денег – больше делаю. – Все просто, да? – Проще простого. Он достал бумажник и стал отсчитывать банкноты. Вдруг меня кольнула острая тоска. Я уж начала думать, что он всего лишь приторможенный мудила, один из многих филиков[5] Жертвоприношения, но вполне невинный – без всяких там зловещих кладовок или подвалов. Скорее всего, так оно и есть, но одна деталь заставляла меня настаивать. Всего одна деталь: «Почему ты так контролируешь мой взгляд, Хоакин? На что это ты и сам не хочешь смотреть, и мне не даешь?» Я шевельнула рукой, будто намереваясь взглянуть на часы, но, не завершив этого жеста, снова уставилась в глаза Рыбы. И поймала его. Черные зрачки на долю секунды отклонились к некой точке, которая находилась у меня за спиной, прежде чем вновь остановиться на моем лице. Что это? Оглянуться, чтобы взглянуть на это, я не могла: это было бы равносильно тыканью пальцем в тайную комнату Синей Бороды. И выругала себя за небрежность: Женс ведь предупреждал, что необходимо хорошо изучить декорации, прежде чем начать применять какую бы то ни было маску. Искать зеркала было бессмысленно, но мне удалось использовать одну из застекленных картин, висевшую прямо за спиной мужчины. На поверхности стекла отражался свет из прихожей, который проникал сквозь стеклянную дверь за моей спиной. Он смотрел на это? – Достаточно? – спросил он, подвигая ко мне пачку банкнот. Я взяла деньги. Он снова отхлебнул из стакана, и это позволило мне еще раз взглянуть на застекленную картину. Там было что-то еще рядом с дверью, что-то угловатое. Я напрягла память, припоминая все, что видела, входя в этот дом. И поняла. Балясины перил. Перила лестницы, которая ведет наверх. Второй этаж. Вот оно что! Это и было тем, на что он не хотел смотреть. Все – на верхнем этаже. Нужно было как можно скорее перенести действие именно туда. – Тебе скучно? – поинтересовался он. – Ну что ты! Мне так нравится разглядывать твои картины. Услышав в моем голосе сарказм, он покраснел, но продолжал молча пить. Прямо сейчас он меня наверх не поведет, это ясно. Его псином теперь, когда он уже попал на крючок, должен был повариться в собственном соку. Но мне-то нужно как можно скорее узнать, не ошиблась ли я с этим субъектом. Однако любая инициатива сексуального характера успеха не принесла бы: если первый шаг будет моим, его истинное желание угаснет и он никогда не поведет меня наверх и не откроет мне свой секрет. Все это, а также многое другое пронеслось в голове с космической скоростью, и я решилась на сильнодействующее средство: – Слушай, мне очень жаль. Но мне нужно идти. Деньги я положила на столик, встала, взяла куртку и начала одеваться. – Ты говорила, что у тебя час времени, – монотонно возразил он. – Да, говорила, но, слегка поразмыслив, передумала. Я склонила голову набок, сделав вид, что забыла взять сумку, но на самом деле принялась застегивать один из ремешков на куртке и только потом взяла в руки сумку. Повернувшись к выходу из гостиной, я подняла руку, положила ее на сумку, словно хотела открыть ее, но жест завершился всего лишь пожатием плеч. – Правда, мне очень жаль, может, как-нибудь в другой раз? Прощай. Мои жесты были хорошо просчитаны. Тренеры называют их «танцем», потому что эти движения не направлены к какой-либо конкретной цели и взаимно гасятся, как споры между Петруччо и Катариной. Это классика в театре Жертвоприношения. Мой план заключался в том, чтобы усилить его наслаждение, что должно было побудить его перейти к активным действиям как можно скорее. Я направилась к выходу. Остановилась: – Здесь поблизости есть станция метро? – В конце улицы. – Спасибо. Я не думала, что у меня получится. Он меня отпускал. Стук каблуков, когда я направлялась к дверям, звучал для меня мучительным тиканьем часов. И тогда наконец я услышала его голос: – Подожди. Я остановилась и оглянулась. Мужчина поднялся на ноги, улыбаясь, но его широкое лицо со скошенным лбом побледнело. – Я… мне хотелось бы кое-что сделать. – Но я же сказала, мне пора уходить. Он достал бумажник. – Если видишь больше, делаешь больше, разве не так? – И он добавил банкноту к тем, что лежали на столике. Я сделала вид, что даю ему еще немного времени.