– Тебе идет этот цвет, – слышит Ландсман свой укрощенный голос, – в тон глазам. Бина принимает комплимент, словно это банка содовой, которую, как она подозревает, он только что хорошенько встряхнул. – Значит, ты хочешь сказать, что удивился? – спрашивает она. – Удивился. – Ты не слыхал про Фельзенфельда? – Но это же Фельзенфельд. Что я должен был слышать? Он вспоминает, что тот же вопрос задавал вчера вечером Шпрингер, и к нему приходит озарение, достойное проницательности человека, поймавшего «больничного убийцу» Подольски. – Фельзенфельд удрал. Позавчера сдал жетон. А вчера вечером умотал в Мельбурн, в Австралию. Сестра его жены там живет. – И теперь я работаю на тебя? – Он понимает, что Бина тут ни при чем и этот перевод, даже если только на два месяца, для нее несомненное повышение. Но он не может поверить, что она допустила такое. – Это невозможно. – Все возможно в наше время, – говорит Бина, – я это в газете прочла. И вдруг черты ее разглаживаются, и он видит, как трудно ей, все еще трудно находиться рядом с ним и какое для нее облегчение, когда появляется Берко Шемец. – Все в сборе! – восклицает она. Ландсман оборачивается и видит за спиной своего напарника. Берко здорово владеет искусством подкрадываться, которое, по его словам, естественно, досталось ему от индейских предков. Ландсману нравится думать, что это могучая сила земного натяжения позволяет Берковым гигантским ногам-снегоступам бесшумно скользить по поверхности. – Так-так-так, – добродушно говорит Берко. С первого же дня, когда Ландсман привел домой Бину, они с Берко сразу спелись, вместе насмехались над Ландсманом, забавным маленьким брюзгой с последней страницы комикса, с черной лилией взорвавшейся фальшивой сигары, увядающей на губе. Она протягивает руку, и они здороваются. – С возвращением, детектив Ландсман, – говорит он кротко. – Инспектор, – поправляет она, – и Гельбфиш. Снова. Берко опасливо уворачивается от пригоршни фактов, которую она ему отсыпала. – Прости, виноват, – извиняется он. – Как тебе Якоби? – Нормально. – Приятный городишко? – Понятия не имею, честное слово. – Встречаешься с кем-нибудь? Бина трясет головой, краснеет, потом краснеет еще гуще, когда чувствует, что краснеет. – Я только работала, – говорит она. – Ты же меня знаешь. Клейкая розовая масса старого дивана исчезает за углом модуля, и Ландсмана посещает еще одно озарение. – Похоронное общество вот-вот нагрянет, – говорит он. Ландсман имеет в виду переходную специальную комиссию из Министерства внутренних дел Соединенных Штатов, антрепренеров Возвращения, явившихся за всем наблюдать и приготовить труп для погребения в могиле истории. Чуть ли не весь прошедший год они бормотали свой бюрократический кадиш над каждой бюрократической единицей округа, производя описи и давая рекомендации. Закладывая основы для того, думает Ландсман, чтобы впоследствии, если вдруг что-то выйдет из-под контроля или обернется не так, можно было бы законно свалить вину на евреев. – Джентльмен по фамилии Спейд, – говорит она, – появится в понедельник или во вторник – уже точно. – Фельзенфельд, – с отвращением произносит Ландсман. – Это в его духе, слинять за три дня до того, как заявится шомер из Похоронного общества, холера ему в бок! Еще два техника с грохотом вываливаются из трейлера, вынося служебную коллекцию порнографической литературы и картонное изображение президента Америки – фото в натуральную величину. Раздвоенным подбородком, загаром гольфиста и напыщенным выражением на лице этот слегка потертый картонный президент сильно смахивал на футбольного квотербека. Детективам нравилось наряжать президента в кружевные трусы и швыряться в него мокрыми комками туалетной бумаги. – Время обмерить Главное управление Ситки для пошива савана, – говорит Берко, наблюдая вынос. – Ты даже не представляешь себе… – говорит Бина, и Ландсман по темной трещине в ее голосе сразу понимает, что она усилием воли пытается сдержать очень плохие новости. Потом Бина говорит: – Заходите, мальчики. – И голос у нее звучит как у всякого командира, которому Ландсман обязан подчиняться. Еще минуту назад мысль об аж двухмесячной службе под началом бывшей жены казалась совершенно невообразимой, но этот кивок на коробку модуля и приказ войти дают Ландсману повод надеяться, что его чувства к ней, если они еще остались, наверняка подернутся вселенской серостью дисциплины. Согласно классическому обычаю поспешного бегства, кабинет Фельзенфельда остался таким, каким тот его покинул, – фотографии, полумертвые растения, бутылки сельтерской на полке с картотекой рядом с большой лоханкой антацидных пастилок. – Садитесь, – приказывает Бина, обходя обрезиненное стальное кресло у письменного стола, и устраивается в нем по-хозяйски. Она сбрасывает оранжевую парку, демонстрируя изжелта-коричневый шерстяной брючный костюм поверх белой хлопковой рубашки – наряд, куда более совпадающий с представлениями Ландсмана о вкусах Бины в отношении одежды. Он старается, впрочем безуспешно, не любоваться тем, как ее тяжелые груди, на которых он все еще может увидеть мысленным взором каждую родинку и веснушку, словно созвездия на планетарном куполе его воображения, натягивают вырез и карманы рубашки. Ландсман и Берко вешают пальто на крюки за дверью и держат шляпы в руках. Каждый занимает один из оставшихся стульев. На фотографиях ни жена, ни дети Фельзенфельда не кажутся менее домашними и уютными, чем в тот последний раз, когда Ландсман на них смотрел. Дохлые лосось и палтус все так же ошарашены тем, что очутились на фельзенфельдовских крючках. – Значит, так, внимание, мальчики, – говорит Бина; она из тех женщин, кто не чурается инициативы и сразу хватает быка за рога. – Нам всем понятно, в какую неловкую ситуацию мы вляпались. Она и так была бы достаточно неловкой, если бы я просто включила в команду вас обоих. Но то, что один из вас был моим мужем, а другой, ну, кузеном… Это полная хрень! – Последнее слово сказано на чистом американском, как и следующие три. – Понятно, о чем я? Она замолкает, словно ждет реакции. Ландсман поворачивается к Берко: – Бывший кузен – это ты, верно? Бина улыбается, показывая Ландсману, что не находит замечание смешным. Она заводит руку за спину и вытаскивает из картотеки стопку бледно-голубых папок, каждая из них чуть ли не с полдюйма толщиной, и на каждой красная наклейка, как на бутылке с сиропом от кашля. При виде папок сердце Ландсмана ёкает, будто его угораздило встретиться в зеркале с собственным взглядом. – Видите? – Так точно, инспектор Гельбфиш, – говорит Берко каким-то удивительно неискренним голосом, – я вижу. – А что это такое, знаешь? – Знаю ли я, что это такое? – А я знаю, что это не наши текущие дела, – встревает Ландсман. – Те – в стопке на твоем столе. – Сказать, чем хорош Якоби? – говорит Бина. Они ждут отчета начальницы о путешествиях; она продолжает: – Дождями. Двести дюймов в год. Начисто вымывает желание ерничать и хохмить. Даже у евреев. – Многовато дождя, – говорит Берко. – А теперь слушайте меня. И слушайте внимательно, будьте любезны, потому что сейчас я буду нести бред собачий. Через два месяца в этот забытый б-гом сарай ввалится федеральный маршал США в уцененном костюме и с манерами выпускника воскресной школы и потребует ключи от этого балагана, включая и картотеку группы «Б», которой я имею честь руководить с сегодняшнего утра. Что за краснобаи эти Гельбфиши, ораторы и резонеры, просто асы по части улещивания. Отец Бины чуть не отговорил Ландсмана жениться. Вечером накануне свадьбы. – И я говорю совершенно серьезно. Вы оба знаете, что я пахала как лошадь с юности, надеясь, что однажды мне выпадет счастье припарковаться именно в этом кресле, за этим столом, чтобы поддержать великую традицию Главного управления Ситки хоть иногда ловить убийц и сажать их в тюрьму. И вот я сижу в этом кресле. До первого января. – И мы чувствуем то же самое, Бина, – говорит Берко, более искренне на этот раз. – Балаган – и все тут. Ландсман говорит, что он согласен вдвойне. – Я вам очень признательна, – говорит она. – И знаю ваше непростое отношение к… этому. Она кладет большую веснушчатую руку на стопку папок. Если папки пересчитать, то получится одиннадцать дел, самому давнему – более двух лет. В отделе еще шесть детективов, и никто из них не может похвастаться такой красивой толстой грудой нераскрытых преступлений. – Мы почти управились с Фейтелем, – сообщает Берко. – Ждем вестей от окружного прокурора. И Пински. И история с Зильберблатом. Мать Зильберблата… Бина поднимает руку, обрывая Берко. Ландсман молчит. Язык у него не поворачивается от стыда. Он прекрасно понимает: эта куча папок – памятник его недавней хандре. И то, что куча эта дюймов на десять ниже, чем должна, говорит только о непоколебимых и неустанных братских заботах о нем большого малыша Берко. – Стоп, – говорит Бина. – Умолкни, и все. И внимайте, потому что сейчас я изложу вам свою вольную трактовку всей этой лажи. Снова запустив руку за спину, она вынимает из своего ящика для документов листок бумаги и еще одну, совсем тонкую голубенькую папку, которую Ландсман сразу узнает: он сам заполнил ее в четыре тридцать утра. Бина лезет в нагрудный карман пиджака за очками, которых Ландсман до сих пор на ней не видел. Она стареет, он стареет, прямо по расписанию, и, пока время разрушает их, они странным образом не женаты. – Мудрыми евреями, которые присматривают за судьбой полицейских, то есть за нашей с вами, определены правила поведения, – начинает Бина. Она всматривается в написанное на листке с раздражением, даже с опаской. – Они начинают с замечательного принципа, утверждающего, что к тому моменту, когда власть в Ситке перейдет к федеральному маршалу, для всех было бы хорошо, не говоря уже о достойном прикрытии наших тылов, чтобы после нас не осталось ни одного нераскрытого дела. – Блин, хватит уже, Бина. Берко говорит это по-американски. Он сразу понял, куда клонит инспектор Гельбфиш. Ландсману потребовалась еще одна минута. – Ни одного нераскрытого дела… – повторяет он с идиотским спокойствием. – Этим правилам, – продолжает Бина, – было дадено хитроумное название «эффективное решение». По сути это значит, что для завершения нераскрытых дел у вас ровно столько времени, сколько осталось до окончания вашей деятельности в качестве уголовных следователей. Пока при вас жетоны округа. Грубо говоря, девять недель. А нераскрытых дел у вас – одиннадцать. И можете их свернуть в любом порядке. Как вы это сделаете, меня не касается. – Свернуть? – спрашивает Берко. – Ты имеешь в виду… – Ты знаешь, что я имею в виду, детектив, – говорит Бина. Ее голос лишен эмоций, и на лице ничего не прочтешь. – Прилепи их к первым попавшимся липким людям. Если не лепится – клей тебе в помощь. А что останется, – в ее голосе подсказка, – «черный флаг»[20] и папка в ящике номер девять. «Номер девять» – для висяков. Сунуть дело в девятый ящик – значит освободить немного места, но, с другой стороны, это словно сжечь его, а пепел развеять по ветру. – Похоронить их? – спрашивает Берко, успевая задать вопрос к концу тирады. – Прояви добросовестность в пределах новых правил с музыкальным названием и потом, если номер не пройдет, прояви недобросовестность. – Бина вперяет взгляд в куполообразное пресс-папье на столе Фельзенфельда. Внутри его – крохотная картинка из дешевой пластмассы – панорама Ситки на фоне горизонта, куча многоэтажек, столпившихся вокруг Булавки, одинокого перста, словно грозящего небесам. – И пришлепни на них черный флаг. – Вы сказали, одиннадцать, – говорит Ландсман.