– Мадагаскар? – говорит Ландсман, читая невообразимое название улицы в Антананариву. – Это что-то новенькое. При взгляде на этот далекий адрес, при мысли о доме на рю Жан-Бар Ландсман чувствует, как у него напрочь иссякает желание и дальше расследовать это дело об убийстве аида из номера 208. Что изменится, если он поймает убийцу? Через год евреи станут африканцами, этот старый банкетный зал заполнят пляшущие язычники, а все дела, когда-либо открытые или закрытые полицейскими Ситки, отправятся в ящик номер девять. – Когда вы уезжаете? – На будущей неделе, – не слишком уверенно отвечает пухлый внучатый племянник. Старик испускает очередное ужасное кваканье доисторической рептилии, никто его не понимает. Он пишет что-то и двигает блокнот к внучатому племяннику. – «Человек предполагает, – читает мальчик, – а Б-г смеется». 11 Бывает, когда черношляпники помоложе попадаются полиции, они злятся и спесиво требуют соблюдения прав американских граждан. А иногда они ломаются и плачут. По опыту Ландсмана мужчины склоны к плачу, когда долгое время живут в осознании собственной праведности и безопасности, а потом внезапно понимают, что прямо у них под ногами разверзлась пропасть. Это часть работы полицейского – выдернуть милый коврик, скрывающий в полу глубокую дыру с неровными краями. Ландсману интересно, не это ли произошло с Салтьелем Лапидусом? Слезы текут по его щекам. Блестящая сопля ниточкой свисает из правой ноздри. – Господин Лапидус слегка опечален, – говорит Берко. – Но не желает сообщить почему. Ландсман нащупывает в кармане пальто упаковку из-под «клинексов» и чудом находит единственную завалявшуюся салфетку. Лапидус колеблется, потом принимает ее и с чувством продувает нос. – Я вам клянусь, что не знаю этого человека, – говорит Лапидус. – Я не знаю, где он живет, кем он был. Ничего не знаю. Жизнью клянусь. Мы играли в шахматы пару раз. Он вечно выигрывал. – Значит, вы горюете обо всем человечестве, – замечает Ландсман, стараясь подавить сарказм в голосе. – Совершенно верно, – отвечает Лапидус, комкает салфетку в кулаке и выбрасывает смятый цветок в сточную канаву. – Вы нас арестуете? – настаивает Фишкин. – Потому что, если да, я требую позвонить адвокату. А если нет, то вы должны нас отпустить. – Адвокат в черной шляпе, – говорит Берко, и звучит это словно стон или мольба, вознесенная Ландсману. – Азохен вей! – Убирайтесь тогда, – разрешает Ландсман. Берко тоже кивает. И двое хасидов уходят, чавкая подошвами в слякоти переулка. – Ну так вот, я раздражен, – говорит Берко. – Признаю, что это вот начинает выводить меня из себя. Ландсман кивает, почесывает щетину на подбородке, словно хочет показать процесс глубоких раздумий, но его душа и мысли все еще в воспоминаниях о шахматных партиях, которые он проиграл тем, кто был стар уже тридцать лет тому. – Ты заметил этого старикана там? – говорит он. – У двери. Альтер Литвак. Ошивается в «Эйнштейне» годами. Играл с моим отцом. Да и с твоим тоже. – Я слышал имя. – Берко оглядывается на стальную противопожарную дверь грандиозного входа в клуб «Эйнштейн». – Герой войны. Куба. – Он лишился голоса и должен все писать. Я спросил, где его можно найти, если понадобится поговорить, так он написал, что уезжает на Мадагаскар. – Это что-то новенькое. – И я так сказал. – Он знает что-нибудь о Фрэнке? – Говорит, что не очень хорошо. – Никто не знает нашего Фрэнка, – говорит Берко. – Но все глубоко опечалены его смертью. – Он застегивает пуговицы на животе, поднимает воротник, поправляет шляпу на голове. – Даже ты. – Иди нахер, – говорит Ландсман. – Сдался мне этот еврей. – Может, он русский? Это объясняет увлеченность шахматами. И поведение твоего приятеля Василия. Может, за этим убийством стоит Лебедь или Московиц? – Если он русский, то это не объясняет, почему два черношляпника так перепугались, – говорит Ландсман. – И они не знают Московица. Русские штаркеры, бандитские разборки – для обычного бобовского это ничего не значит. Ландсман еще пару раз энергично скребет подбородок и принимает решение. Он глядит на полоску сияющего неба, которая вытянулась над узкой улицей за гостиницей «Эйнштейн». – Интересно, в котором часу сегодня закат? – В каком смысле? Мы собираемся пошерудить в Гаркави, Мейер? Я не думаю, что Бине сильно понравится, если мы разворошим тамошних черношляпников. – Ты не думаешь, ага? – смеется Ландсман. Он достает парковочный талон. – Тогда нам надо держаться подальше от Гаркави. – Ой-вей. Эта твоя улыбка… – Тебе она не нравится? – Только тогда, когда я замечаю, что она появляется после того, как ты сам отвечаешь на свой вопрос. – А вот послушай. Какой аид, Берко, скажи мне, какой аид может заставить русского урку-социопата наложить в штаны, а благочестивейшего черношляпника Ситки – плакать? – Верно, ты хочешь, чтобы я сказал «вербовский», – говорит Берко. После того как Берко окончил академию, его первым местом назначения был Пятый участок в Гаркави, где вербовские и все их приспешники-черношляпники осели в 1948 году, аккурат после прибытия девятого вербовского ребе – тестя нынешнего – с жалкими ошметками его свиты. И это была классическая миссия в гетто – пытаться помочь местным жителям, защищать людей, презирающих тебя и власть, которую ты представляешь. Все кончилось тем, что юный полуиндеец словил пулю в плечо, в двух дюймах от сердца, во время «бойни на Швуэс» в молочном ресторане Голдблатта. – Я знаю, куда ты клонишь. Именно так Берко однажды объяснил Ландсману сущность священной банды, известной как «Хасиды Вербова». Началось это давно, еще на Украине: эти черные шляпы, как и все другие черные шляпы, презрительно чураясь сора и суеты светского мира, возвели вокруг своего воображаемого гетто стену обрядности и веры. Потом вся секта сгорела в кострах Разрушения дотла, до густой, плотной сути, чернее, чем любая шляпа. Все, что осталось от девятого вербовского ребе, восстало из тех костров вместе с одиннадцатью учениками и только шестой из восьми дочерей ребе. Он вознесся в воздух, как обугленный клочок бумаги, и ветром его отнесло на узкую полоску между горами острова Баранова и концом света. И здесь он нашел способ отреставрировать старомодную независимость черных шляп. Он довел логику до логического конца, как злой гений в дешевых романах. Он построил преступную империю, получавшую за ее теоретическими стенами доход от бессмысленного тохубоху, от существ, настолько испорченных, развращенных и лишенных всякой надежды на спасение, что лишь вселенская вежливость заставляла вербовских считать их людьми. – Конечно, меня посетила та же мысль, – признается Берко. – И мысль эту я немедленно прогнал. Он шлепает огромными ладонями по лицу и задерживает их там на мгновение, прежде чем они медленно сползают, увлекая за собой щеки ниже подбородка, ну вылитые бульдожьи брыли. – Ой-вей, Мейер, ты хочешь, чтобы мы пошли на Вербов остров? – Нихера подобного, – говорит Ландсман на американском. – Скажу тебе как на духу, Берко: меня там всегда тошнит. Лучше уж податься на Мадагаскар. Шамесы стоят в переулке позади «Эйнштейна», перебирая бесчисленные доводы, чтобы не ходить, и выставляя их против нескольких, убеждающих, что идти стоит – хотя бы ради того, чтобы взбесить самых могущественных персон преступного мира к северу от пятьдесят пятой параллели. Они предпринимают попытку найти еще хоть какие-то объяснения чокнутому поведению пацеров в «Эйнштейне». – Лучше всего повидать Ицика Цимбалиста, – находит решение Берко. – Говорить с остальными – все равно что беседовать с собакой. И одна собака уже разбила мне сердце сегодня. 12 Сетка улиц здесь, на острове, разлинована и пронумерована, как и повсюду в Ситке, но в остальном – прощай, моя радость: тебя телепортировали, метеором ты проскочил сквозь космическую червоточину прямиком на планету евреев. Пятничный вечер на острове Вербов, «шевилл-суперспорт» Ландсмана бороздит волны черных шляп на Двести двадцать пятой авеню. Бесчисленное поголовье фетровых черных шляп с высокими зубатыми тульями и полями шириной в милю, какие предпочитают надзиратели в плантаторских мелодрамах. Женщины щеголяют в косынках и лоснящихся шейтлях из волос бедных иудеек Марокко и Месопотамии. Пальто и длинные платья – лучшие тряпки Парижа и Нью-Йорка, а обувь – краса Италии. Мальчишки гуськом носятся по тротуарам на роликах, виляют между косынками и пейсами, сверкая оранжевой подкладкой расстегнутых парок. Девушки, путаясь в длинных юбках, прогуливаются, сплетя руки, – гомонливые цепочки вербовских девиц, бурные и обособленные, как философские течения. Небо обретает стальной оттенок, ветер стихает, воздух искрится детским волшебством и предвкушением снега. – Гляди-ка, да здесь жизнь бьет ключом, – замечает Ландсман. – Ни одной пустой витрины. – И никчемных аидов даже больше прежнего. Ландсман останавливается на красный на перекрестке Северо-Западной двадцать восьмой. У магазина на углу, рядом с читальным залом, слоняются бакалавры Торы, шулера от Писания, разрозненные люфтменши и гангстеры всех мастей. Приметив Ландсманову машину, от которой так и несет высокомерием копа в штатском, да еще эта вызывающая двойная загогулина «S» на радиаторе, они прекращают орать друг на друга и окидывают Ландсмана взглядами, полными бессарабского гонора. Он на их земле. Он выбрит дочиста, он не трепещет перед Б-гом. Он не из вербовских евреев, стало быть он вообще не еврей. А раз он не еврей, то он попросту никто, ничто и звать никак. – Глянь, как уставились, засранцы, – говорит Ландсман. – Не нравится мне это. – Мейер… Честно говоря, черношляпники вызывают у Ландсмана злость всегда. Он находит определенное удовольствие в этой злости, несущей в себе богатые пласты ревности, снисхождения, негодования и жалости. Он останавливает машину, не выключая двигатель, и толкает дверцу. – Мейер! Нет. Ландсман обходит распахнутую дверцу «суперспорта», ощущая на себе женские взгляды. Он чует внезапный страх в дыхании мужчин вокруг него – так воняет кариозный зуб. Слышит квохтанье кур, еще не встретивших свою участь, гудение компрессора, поддерживающего жизнь карпов в аквариумах. Он сияет, словно раскаленная игла, готовая насмерть пронзить клеща. – Ну, бугаи, – обращается он к аидам на углу, – кто из вас желает прокатиться со мной в нозмобиле? Вперед выступает белобрысый сбитень, приземистый и плечистый, с шишковатым лбом и раздвоенной желтой бородой. – Советую вам вернуться в свою машину, господин полицейский, – говорит он негромко и рассудительно, – и езжайте, куда ехали.