Александр Христофорович с мягкой улыбкой поманил графа за собой, куда-то вглубь тропического Эдема. – Вот-с, – обвел он рукою свой сказочный сад, – более трехсот квадратных саженей деревьев, цветов и иных посадок. Здесь у меня собраны самые разнообразные плоды. Клубника, бананы, лимоны и даже гранат. Киселев подумал, что ослышался и довольно невежливо поинтересовался: – Причем здесь ваша оранжерея, граф? – Ну как же! На ее примере я выскажу вам собственное мнение о предмете нашего разговора. Вы же простите старику любовь к аллегориям? Павел Дмитриевич нетерпеливо повел плечом, но промолчал. – Всякому лужку неприлично зарастать только полевыми травами, сколь полезными бы они не были. Скучно! Потому природа наградила нас яркими и пышными цветами. Однако, строя дом в дремучей куще, человек непременно подстраивает ее под себя. Отсекает лишнее, оставляя только то, что соответствует его представлению о пользе дела и красоте. Но не достаточно единожды обуздать стихию, за ней нужен неустанный контроль. Стоит на мгновение утратить бдительность и все… пиши пропало, кругом безраздельно воцарится сорняк и хаос. Только опытному садовнику по силам содержать свой зеленый остров в порядке и надлежащей чистоте. Не трогать лишнего, но безжалостно выдергивать каждый пустоцвет и после, обернувшись в конце утомительного дня на результат своих трудов, усладить, наконец, взор картиной сочных и геометрически выверенных клумб. Так устроена разумная жизнь. Ну, согласитесь, глупо садовнику в стремлении вырастить самый большой кабачок шептать ему комплименты и показывать картинки с гигантскими тыквами, а после, когда облагодетельствованный корнеплод вымахает, в лучшем случае, до стандартных размеров, пенять ему, что тот незаслуженно почил на лаврах. Нет, здесь поможет только прополка! Тут терпение Киселева лопнуло как мыльный пузырь. – Люди, по-вашему, Александр Христофорович, сплошь пустоцвет? Впрочем, соглашусь, Арсентьев самый настоящий сорняк! И да, сорняки, нужно выпалывать, но делать это следует цивилизовано – в перчатках и при помощи соответствующих инструментов, аккуратно. Не драть голой рукой, попутно затаптывая обеими ногами ни в чем не повинные цветы. Бенкендорф нисколько не смутился и вдруг сделал Павлу Дмитриевичу вопрос: – Признайтесь, господин министр, это вам барон Коршаков про князя-то Арсентьева проболтался? Откуда вы могли знать, что формуляр на этого, безусловно, несимпатичного сиятельства покоится на моем столе в текущих бумагах? Право, не отвечайте, я и сам теперь вижу, что Коршаков. Что ж, это он не нарочно, это только так-с… Милый старикашка, наш с вами барон. Знаете, граф, он нынче больше в грезах, да, пожалуй, в кураже, но все одно держится самого тузового общества и обществом этим ценим. К слову сказать, приходится мне дальним родственником по супруге. Хе-хе! Люблю его светло и невинно, а почему так – не могу понять и сам. Киселев нахмурился. К сему моменту он уже понял, что начальник третьего отделения, кажется, не желает воспринимать его всерьез и от затеи своей, касательно заигравшегося князя, нипочем не отступится. Никакого суда Бенкендорф, конечно, не потерпит, боится, что в ответ фраппированное дворянство затеет против помазанника какой-нибудь великосветский заговор. Арсентьев может быть сколько угодно мерзавцем, но публичная порка титулованной особы – настоящая пощечина русской элите. Нет, сорняк выдернут с корнем, и перед его императорским величеством ляжет доклад о приключившемся с опальным помещиком несчастье или о какой-нибудь выпавшей на его долю тяжелой болезни. Сверкнув глазами, Павел Дмитриевич коротко поклонился, показывая, что разговор окончен. – До свидания, ваше высокопревосходительство! Рад, что нам удалось, наконец, поговорить по душам и обменяться суждениями. Еще раз прошу, не вмешиваться в дело Арсентьева! Я сам отличным манером все обустрою, только не ставьте мне в колеса этих ваших полицейских палок. Поклонился и граф Бенкендорф, коротко сказал с улыбкой: – Благодарю за откровенную беседу, Павел Дмитриевич, и за доставленное удовольствие вас лицезреть! Поздний посетитель с достоинством удалился и более своей персоной дом начальника тайной полиции не удостаивал. Вызов состоялся, перчатка была брошена. *** До дома Павел Дмитриевич добрался всего за четверть часа до полуночи, в ту минуту, когда его уже перестали ждать. В малой зале, перед почти прогоревшим камином, неподвижно стояла Джаелл. Киселев привез ее лет пять назад из Букарешта. К тому времени его брак перестал существовать. Природа позаботилась о том, чтобы всякий человек, кем бы он ни был, и какого бы положения ни занимал в свете, отчаянно нуждался в любви и в желании быть кому-то одновременно полезным и благодарным. Особенно, если этот человек разменял шестой десяток, и у него нет детей. Девушка почти не имела изъяна. В переводе с румынского имя Джаелл означало «дикая козочка», что в полной мере соответствовало ее характеру и служило отражением натуры. Она могла с утра до ночи гулять по саду или дому, напевать что-то себе под нос и не интересовалась решительно ничем, кроме самого графа, к которому успела искренно привязаться и даже по-своему полюбить. – Paul, vite, verser un peu de champagne, la fête sur la porte! (франц. «Поль, скорей налей шампанское, праздник у двери!»), – произнесла молодая румынка, с легким беспокойством заглядывая в глаза Павлу Дмитриевичу. Министр выдавил из себя улыбку, вздохнув, откупорил протянутую слугою бутыль и наполнил стоящие на изящном столике фужеры. Киселев рассеяно слушал веселое щебетание подруги, изредка что-то отвечал и даже смеялся ее шуткам, но мысли его были далеко. Затея с Арсентьевым крайне тонка и опасна, думал граф. Всего несколько часов назад государь, лично выслушав его доклад, ответил: – Ну что, Павел Дмитриевич, попробуй! Сам император доверился ему. Каково! Если сделать неверный шаг, можно раз и навсегда загубить карьеру. С другой стороны, победа сулит настоящий взлет, такой, что дух захватывает; под самые облака и даже выше. При этом нельзя недооценивать Бенкендорфа. Спокойный сон государя-императора этот ловкий и осторожный во всех решительно отношениях господин ставит много выше интересов справедливости и даже репутации отечества. Потому скорее сбреет начисто свои знаменитые бакенбарды, нежели допустит огласку злоупотреблений русским дворянином властью над челядью. От одной только мысли о методах охранки волосы на голове встают дыбом! Третье отделение – мощнейший полицейский механизм в Европе. Притом приспособленный не только для охранения правопорядка, но и не чурающийся грязной, а порой и откровенно преступной, работы. Скажем, даст с утра Александр Христофорович некие распоряжения относительно самодура-помещика и уже за ужином сможет небрежно обронить в беседе с Николаем-де нет и не было никогда никакого князя Арсентьева, а Киселев ваш – изрядный выдумщик и тщеславный мечтатель, если не хуже. А если и мечтатель, что в этом плохого? Разве не здорово было бы поставить единственным судебным процессом Россию на одну полку с Европой? Еще как здорово! Триумф справедливости и равенство всех перед законом – вот истинный венец социальной политики государства. И пусть идут к черту все, кто смеет утверждать, будто эта мысль опережает свое время, по меньшей мере, лет на сто! С такими вот мрачными думами Павел Дмитриевич явился домой, с ними встретил праздничную минуту, с ними же и удалился, черней тучи, в опочивальню. Он пробудился ранним утром от глубокого чувства тревоги, но уже в совсем ином ключе. В комнате находился кто-то посторонний. Инстинктивно нащупав под подушкой рукоять пистолета, с некоторых пор появилась у графа привычка брать с собой в спальню заряженное оружие, Павел Дмитриевич открыл глаза. – Господин Киселев, – тронули его за рукав ночной рубахи чьи-то настойчивые пальцы, – прошу извинить меня за вторжение, но дело не терпит отлагательств! Срочная депеша. Чиновник молча приподнялся на локте и, похлопав ресницами, вгляделся в лицо разбудившего его человека. – А, это вы? Что случилось? Кто вас впустил? – Ваша… сожительница. Она здесь, за дверью, Джаелл! Бога ради, время не ждет, граф! Проснитесь же, наконец! Джаелл! Немедленно скрипнула дверь. Девушка приблизилась к министру вплотную, заглянула ему в лицо и дрожащим от сдерживаемых слез голосом произнесла: – Поль, мы танцевали с ним всего только третьего дня, помните? Бедный, бедный дедушка… Киселев нахмурился, силясь разобраться в происходящем. – Известно ли вам, что барон Коршаков сегодня ночью покончил с собой? – глаза раннего посетителя лихорадочно блестели, но не от слез, как у чувствительной Джаелл, а от едва скрываемого азарта. Киселев отнял руку от кавалерийского пистоля и энергично потер лицо, как бы сгоняя остатки сна. – Как? – Найден повесившимся в собственном кабинете. На шнурке от фрамуги, где шторы. – Это не самоубийство, – проговорил граф с видимым удовлетворением и даже с некоторой уверенностью. – Вне всяких сомнений. Павел Дмитриевич испытал абсурдное облегчение. Значит, после разговора с ним Бенкендорф поспешил заткнуть дыру, через которую произошла утечка информации. Столь решительные и грубые действия могли означать только одно – Арсентьев действительно представляет для третьего отделения большой интерес. Александр Христофорович оценил потенциал задуманного судебного процесса. Граф троекратно перекрестился и невпопад заметил: – Всякого ожидал, но что бы так… Лихо. Экого паука уморил, родственник. – Перестань ради Всевышнего, Поль! – возмутилась вдруг девушка. – Ни в какие ворота! – Ну, не бранись, лапушка! Сказано, не человек – кремень. Первый сорт. Павел Дмитриевич с хитрецой поглядел на своего ночного визитера. – Кого бы мне послать к князю? – А мне уж, ваше высокопревосходительство, грешным делом, помнилось, что вы о том и не заговорите. Стало быть, едем к Арсентьеву? Глава вторая Ах, знали бы вы, какие чудесные яблоки нарождаются в здешних местах этой порой! Ах, какие стоят золотые погоды! Палящие жары, еще две недели тому назад нещадно иссушавшие многочисленные речушки и озерца, обильно затянутые камышом, обыкновенно к этому времени прекращаются. Сменив гнев на милость, летний зной уступает место теплому бархату ранней осени. Стройные могучие леса в причудливом хороводе пушистых елок, сосен да красавиц берез еще величественно переливаются в солнечных лучах густой темной зеленью. И лишь кое-где уже искрится в ветвях веселая желтизна и яркий игривый багрянец. Еще слышится нестройное пение пичуг и гудение деловитых пчел над пашнями и лугами, раскинувшимися по обе стороны ухабистого столбового тракта. Темной извилистой лентой вьется он от станции до станции, петляя средь лесов и полей, и завершает свой бег у городской заставы. Дорогой этой, мерно поскрипывая колесными спицами и потешно качая рессорой на частых кочках, поросших высокой и уже изрядно бледнеющей крапивой, катила легкая карета, запряженная двумя низкорослыми лошадьми. Черногривой гнедой да светло-рыжей игреневой. Несмотря на свой невеликий рост, лошадки резво трусили по основательно наезженной колее и производили впечатление чрезвычайной выносливости. Карета была сплошь покрыта въедливой дорожной пылью и, казалось, вот-вот развалится. На стареньком, скрипучем, но весьма еще уютном сидении расположился русоволосый молодой человек, с живым любопытством изучающий дорожные пейзажи. Правильные черты лица, большие зеленые глаза и добродушная улыбка – располагали к себе каждого, кому доводилось хоть на кратчайший срок свести с ним знакомство. На глаз молодому человеку можно было бы дать приблизительно лет двадцать пять или даже немногим более. Одет он был в строгом соответствии с модой современных россиян. Длинные светлой шерсти панталоны в клетку, пюсовый фрак и зеленый бархатный жилет. На шее изящным черным цветком красовался платок, концы которого прятались под жилет, а рядом, на сидении, покоился снятый за ненадобностью черный же цилиндр при шелковой ленте. Трости молодой человек не имел вовсе, компенсируя себе ее отсутствие наличием продолговатого атласного свертка, который ни на минуту не выпускал из рук, нетерпеливо поигрывая натуго перетянутым шнурком. Нетерпение молодого человека, ненавязчиво сквозившее в беспокойном движении пальцев, самым что ни на есть простительным образом, объяснялось длительностью путешествия. Он выехал из Петербурга примерно месяц тому назад, аккурат на Петров день, и с тех пор, по собственному его выражению, наблюдал жизнь как бы со стороны. Дорожные будни пронеслись перед глазами яркими мозаичными картинками, будто в калейдоскопе, новомодном изобретении господина Брюстера. Леса и поля, озера и реки, почтовые станции, вечно нетрезвые смотрители, постоялые дворы с покосившимися крышами и грязные трактиры, часто напоминающие хлев, с такими, впрочем, ценами, какие не найдешь и в самых респектабельных ресторациях. В пути он встретил начавшийся и успевший закончиться полный сочными травами сенокос, а за ним и необременительные по своей строгости Госпожинки. И вот уже в осенний мясоед, сытую пору частых свадеб и веселья, наконец, приблизился к конечной точке своего непростого маршрута. Лошади, далеко разнося по округе пение звонкоголосых колокольчиков, с каждой минутой приближали его к уездному городу с неизвестным всякому столичному жителю названием Курган, что в Тобольской губернии. – Скажи-ка, братец, далеко ль еще до заставы? – окликнул молодой человек восседавшего на козлах кучера, чуть приоткрыв невеликое оконце, расположенное в передней части кареты. – Да куды там! Таперичка, почитай, уж недалече. До темноты оно непременно-с, барин, уж как положено, до темноты-то, – с охотою откликнулся кучер, облаченный в видавший виды кафтан, и, завидев впереди очередную кочку, слегка натянул поводья, желая чуть замедлить бег лошадей. – Тпрууу! Вздохнув, узник кареты откинулся назад и извлек из-под мягкой отороченной кистями подушки, вот уже который день служившей ему единственным предметом комфорта, аккуратно сложенную газету. Сквозь страницы ее вдруг с легким шелестом выпорхнул бумажный листок, испещренный мелким, совершенно не каллиграфическим почерком, и едва качнувшись в воздухе, скользнул под пружинное сиденье. Это была подорожная, выписанная на имя отставного штаб-ротмистра Ивана Карловича Фалька. Водрузив упавший документ рядом с собой, молодой человек решительно развернул газету и, в который раз, пробежал глазами первую страницу. Он приобрел ее близ Александро-Невской лавры в самый день отъезда и за время, проведенное в дороге, изучил буквально вдоль и поперек. Однако более развлечь себя было нечем. Чтение – единственное из доступных в условиях каретного заточения занятий, способное хоть как-то развеять скуку. Сверху по центру, прямо под монограммой с изображением пчелы в окружении дубовых листьев, помещалась крупная надпись «Северная пчела». Чуть ниже и шрифтом помельче было выведено: «№ 49, вторник, июля двадцать восьмого 1840 года». А затем уже и вовсе едва заметно: «выходит по вторникам, четвергам и субботам, годовая цена за 156 нумеров: в С.П. Бурге 40 рублей, с пресылкою 50 рублей». Петербуржец поводил пальцем по строчкам.