* * * Глава 1 XVII век Хурмат, расстелив скатерть, накрывала на стол. Еда, как всегда, была жирной и сытной: жареная баранина, ароматная, щедро сдобренная пряностями шурпа, тушеные и свежие овощи, лепешки и холодное козье молоко в глиняном кувшине. Поставив на скатерть последнюю тарелку, она, поглаживая руками огромный живот (долгожданный сын должен был родиться через месяц), присела на плетеный стул и тяжело задышала, обхватив руками покрытую черным платком голову. По преждевременно постаревшему смуглому лицу с длинным тонким носом и огромными, как у газели, глазами бисеринками рассыпались капли пота. Когда-то муж, юный отпрыск княжеского рода, шепча ей слова любви, клялся, что эти капельки напоминают ему жемчужинки и делают ее еще красивее, и девушка, смущаясь, все равно смахивала их, веря и не веря его комплиментам. Возможно, тогда (боже, как это было давно!) они действительно так и выглядели на бархатной коже. Теперь же бархатистость исчезла, и кожа уже не напоминала лепесток розы, скорее сморщенную шкурку печеного яблока. Шутка ли — родить Ахмату пятерых за тринадцать лет и вскоре одного за другим похоронить троих! Умирали мальчики, которые, родившись, обещали стать гордостью отца, перенять от него секреты военного искусства, составить компанию в набегах на обнаглевших казаков. Но маленьким кавказцам не было суждено сделаться настоящими джигитами. Зато девчонки — старшая Гюльжан и младшая Зарема — росли крепенькими и уже слыли красавицами. Это замечали все, и Ахмат в последнее время запретил дочкам помогать матери по дому, взвалив все тяготы быта на беременную жену. Его мать, довольно крепкая старуха, высокая и костистая, по кавказской традиции сидела во дворе, одним глазом приглядывая за детьми, а другим косясь на батраков — русских пленников, и прикрикивала на них низким хрипловатым голосом. — Чего расселась? — Ахмат, наклонившись, чтобы не удариться о притолоку, зашел в комнату и покосился на женщину. Он не любил, когда она сидела без дела. — Что, обед готов, мать звать? — Меду хотела поставить, — отозвалась Хурмат, прикладывая руку к сердцу. Оно билось, как подстреленная птичка. Женщина до смерти боялась супруга, не раз таскавшего ее за волосы по всему дому. — Так ставь, чего ждешь? Мать кормить надо, — он взглянул в окно. Старуха, будто почувствовав, что ее ждет вкусный обед, поднялась с тахты. Как во всех черкесских семьях, они не садились за один стол, ели по очереди, по старшинству. Сейчас усядется старуха, будет глотать самые вкусные куски, роняя крошки на дорогой ковер и шамкая беззубым ртом. Потом ее место займет Ахмат, а жене, как всегда, придется доедать то, что останется после них. Хурмат, тяжело вздохнув, попыталась приподняться, но перед глазами поплыли красные круги, и женщина снова опустилась на стул. — Гюльжан, дочка, — позвала она двенадцатилетнюю чернявую девочку, которая, прислонившись к дверному косяку, ожидала приказания. — Принеси, дорогая, баночку с медом. И пару лепешек захвати. Дочка метнулась было исполнять просьбу матери, однако отец остановил ее, схватив за маленькую белую ручку так сильно, что на ней остались красные следы. — Э-э, постой, — рявкнул он, — никуда не ходи. А ты не развалишься, если сама это сделаешь. — Ноги болят, — призналась жена, задыхаясь, — видно, скоро уже. Гюльжан справится, а я отдохну. Смуглое лицо Ахмата налилось кровью. — Я сказал, это сделаешь ты! — Его рука непроизвольно потянулась к кинжалу, висевшему на поясе, и Хурмат в ужасе отшатнулась. — У моей дочери никогда не будет грубых ладоней. Через год мы поедем на рынок, и я продам ее в гарем султана. Ей уготована другая участь. Моя Гюльжан станет женой самого могущественного на свете. Тонкие бесцветные губы Хурмат пытались растянуться в жалкой улыбке. Так улыбаются приговоренные к смерти последнему лучу солнца. — Ты, верно, шутишь, Ахмат, — прошептала она. — Наша дочь княжеских кровей. Она никогда не станет наложницей султана. — Молчи! — Князь почти вытащил кинжал из серебряных инкрустированных ножен — подарок деда. — Это решено без тебя. Гюльжан будет красавицей и обязательно попадет на ложе падишаха. Бедная женщина всхлипнула, вытирая слезы, покатившиеся из глаз по побледневшим щекам с глубокими морщинами у запавшего рта, встала со стула, окинув взглядом стол, и медленно, утиной походкой отправилась во двор. Она почти столкнулась со свекровью, плывшей, как пава, и не обратившей никакого внимания на невестку. Хурмат подумала, что кто-кто, а эта старуха всегда будет заодно со своим сыном и не заступится за внучек. Ее всегда интересовали только деньги, деньги и золото, и она продала бы кого угодно за туго набитые кошельки. Если Гюльжан и вправду приглянется визирям падишаха, они отсыплют Ахмату достаточно звонких монет. Выйдя во двор, женщина присела на завалинку, улыбнувшись одному лохматому русскому, который доброжелательно подмигнул ей. Этот крепкий человек, неизвестно как превратившийся в раба ее мужа, казалось, всегда относился к ней с сочувствием, и если бы она хоть немного понимала по-русски, обязательно поговорила бы с ним, излила душу. Его серые честные глаза говорили, что он никогда никого бы не выдал, и Ахмат никогда бы не узнал, что она опустилась так низко — поведала батраку сокровенные тайны семьи. Сероглазый работник, еще раз подмигнув хозяйке, снова взялся за мотыгу, перекапывая огород, и Хурмат подумала, что все еще может закончиться хорошо. Подданные падишаха покупали красивых девочек не раньше, чем им минет тринадцать, значит, у Гюльжан есть целый год. За год утечет много воды… Ее муж может передумать, может, в конце концов, умереть… Как только в ее голове возникла крамольная мысль, она вспыхнула, как мак, и закрыла лицо руками. Год, целый год впереди! Она постарается переубедить Ахмата. Когда родится сын, это смягчит его жестокое сердце. И тогда… Тогда у Гюльжан появится шанс остаться в родной деревне и найти себе суженого по сердцу. «Да поможет мне Аллах», — подумала бедняжка, поглаживая живот и успокаивая сына, неистово колотившего ручками и ножками по чреву матери. Год пролетел незаметно, словно вихрь по пустыне. Хурмат действительно родила сына, но мальчик умер, прожив всего два месяца, и Ахмат, заметно постаревший от свалившегося на него горя, снова вспомнил о старшей дочери. Князь узнал, когда слуги падишаха приедут на рынок за будущими наложницами, и приказал служанкам подготовить девочку к этому дню. Для юной черкешенки все это походило на забавную игру. Обычно на нее мало кто обращал внимание. Бабушка и отец только прикрикивали, когда она, заигравшись, слишком шумно выражала свои эмоции и теребила младшую сестру, мать, постоянно беременная, как ей казалось, вечно чем-то озабоченная, порой хватала ее в объятия и начинала неистово ласкать, покрывая поцелуями маленькое личико, потом резко отпускала, давала какое-то наставление и снова погружалась в свои думы, почти не обращая внимания на ребенка. Гюльжан росла, как дикий цветок, не стесненная в своей свободе, пока ее не выдернули из привычного мирка, не облачили в красивую одежду, не расчесали густые иссиня-черные волосы и не повезли в повозке, запряженной двумя красивыми вороными конями, на рынок. Девочка никогда до этого не была на базаре, но сразу догадалась, что это базар. Тысячи голосов, звонких, хриплых, теноров, баритонов, басов предлагали товары — от заморских фруктов до дивных тканей. Гюльжан подумала, что отец хочет сделать ей подарок, и потянула его к бусам, которые продавала женщина, с ног до головы укутанная в черное, однако Ахмат, не сворачивая, тащил ее по протоптанной дороге к концу рынка. Там, под сооруженным навесом, стояли три девочки, такого же возраста, как она, и четверо смуглых рослых мужчин, одетых не так, как жители их деревни, явно чужеземцев. Один из них, самый высокий, в шароварах, расшитых золотыми нитями, посмотрел зубы ее соседки Мананы, будто лошади, нахмурился, словно чем-то недовольный, и покачал головой, пробормотав какую-то тарабарщину. Отец Мананы, прижав руки к груди, что-то горячо зашептал ему, однако чужеземец был непреклонен. Когда же черкес показался ему особенно назойливым, он толкнул девочку в объятия родителя и повернулся к другим, ожидавшим своей очереди. Мужчина в широких шароварах осмотрел еще двух, пока не остановил взгляд на Гюльжан. Его ястребиный взор, казалось, проникал в самые сокровенные уголки тела. Девочка смутилась, сжалась, стала меньше ростом. Чужеземец быстро открыл ей рот огромной ручищей, и бедняжка закашлялась и стиснула зубы. Она успела заметить, что руки незнакомца были грязными, под ногтями выделялась черная кайма. Гюльжан затошнило, и Ахмат, зло посмотрев на дочь, что-то сказал мужчине в шароварах. Тот кивнул, понимая или не понимая, сильным движением разжал девочке челюсти и, взглянув на ровные жемчужные зубы, удовлетворенно хмыкнул. Густые черные волосы, с которых грубая рука стащила платок, тоже, по-видимому, ему понравились, и Гюльжан с девочкой ее возраста, вероятно, из соседней деревни, повели к повозке. Отец взял у чужеземца увесистый кошелек, взвесил его на руке, довольно улыбнулся узкими губами, потом подошел к дочери и помог ей усесться на тюки с соломой, сверкнул черными жгучими глазами на прощание, пробурчав: «Слушайся во всем своего господина», — и повозка тронулась. Только сейчас до бедняжки дошло, что она может никогда больше не увидеть родную деревню, маму, сестру… Мама… Но где же она? — Гюльжан! — раздался надрывный стон, когда повозка тронулась, заскрипев плохо смазанными колесами. — Гюльжан, девочка моя! Простоволосая, босая, к ней бежала Хурмат, глотая слезы и пыль. — Девочка моя, бедняжка! — Мама, мамочка! — Девочка привстала и покачнулась, намереваясь выпрыгнуть из повозки и веря, что мать защитит ее, не даст чужеземцу увезти в неведомые края к какому-то господину, но Ахмат, будто сторожевая собака, перехватил жену, стиснул ее худую руку и силой потащил домой. И долго еще стоял в ушах Гюльжан надрывный стон матери. Повозка давно выехала из деревни, покачиваясь на горной извилистой дороге, а девочка оглядывалась назад, словно ждала, что мать догонит ее, отнимет у тех, кому отец слепо доверил ее судьбу, но ничего не произошло. — Как тебя зовут? — шепнула ей на ухо ее новая подруга, тоже смуглая, черноволосая, с чуть раскосыми глазами-черносливами. — Меня — Зейнаб. — Гюльжан, — нехотя отозвалась бедняжка. Ей не хотелось разговаривать. Мысль о несчастной матери разрывала на части маленькое сердечко. — Да, да, я слышала, как звала тебя эта странная женщина, — кивнула девочка. — Это твоя мама? — Да, это моя мама. — Гюльжан посмотрела попутчице в жгучие глаза. — Только почему она странная? Зейнаб дернула худеньким плечиком. — Разве тебе неизвестно, куда нас везут? — поинтересовалась она. — Моя мама все рассказала мне, и я не вижу повода грустить. Ты ведь, как и я, княжеского рода? Люди падишаха любят, когда к ним попадают знатные девушки. — Княжеского, — подтвердила Гюльжан. — Но о каком падишахе ты говоришь? Зейнаб выпрямилась, ее глаза загорелись необычным блеском, будто она гордилась, что владеет тайной, о которой не ведает ее будущая соперница. — Нас везут далеко, за море, — ответила она. — Там, в огромном дворце, отделанном золотом, живет богатейший в мире человек — падишах. Сотни девушек со всех концов света свозят к нему, чтобы он сделал их своими наложницами. — Наложницами? — переспросила Гюльжан. — Что значит — наложницами? — Э, да ты вообще ничего не знаешь, — усмехнулась Зейнаб. — Наложница — это как жена, иногда даже лучше. За любовь, которую ты будешь дарить падишаху, он одарит тебя всем, чем пожелаешь: самой дорогой одеждой, золотом и драгоценными каменьями. Сотни слуг станут прислуживать тебе, как великой госпоже. Ты ни в чем не будешь знать отказа. Если такое случится, то есть падишах остановит на тебе свой взор, плененный твоей красотой, клянусь Аллахом, ты посмеешься, вспомнив день, когда плакала, уезжая из родной деревни. Даже в княжеской семье дети не купаются в золоте. — Но мне ничего не надо. — Гюльжан сморщилась, представляя падишаха таким же огромным и грубым, как чужеземцы, так бесцеремонно обошедшиеся с ними. — Я хочу назад, к матери! Зейнаб вздохнула, словно удивляясь глупости подруги: — Туда тебе дорога заказана. Даже если господин тебя не выберет, станешь жить в гареме. Правда, мне мама рассказывала, некоторые предпочитают уйти, но таких немного. — Я бы ушла, — промолвила Гюльжан. — Я бы обязательно ушла. — Это ты сейчас так говоришь, — возразила новая подруга. — Посмотрим, как запоешь, когда несколько лет проживешь на всем готовом, горя не зная. Только дурочки решаются покинуть гарем, во всяком случае, мне мама так говорила. Гюльжан отвернулась от Зейнаб и стала смотреть по сторонам. Повозка с усталыми конями, хвостами отгонявшими слепней, плелась по горной дороге, по обеим сторонам которой высились невысокие горы, покрытые серыми от жары колючками. Колеса повозки нещадно скрипели, особенно когда она поднималась по склону, а потом бежали, подгоняя измученных коней, в очередную долину, где усталые вороные могли утолить жажду из какой-нибудь большой лужи с мутной водой, оставшейся после дождя. Зейнаб обращалась к попутчице с вопросами, но Гюльжан хранила молчание, думая о несчастной матери и о своей незавидной судьбе. Лишь когда из-за вершин показалось что-то синее, блестящее, искрящееся, почти сливавшееся с небом, девочка невольно вскрикнула: — Что это? — Море, — равнодушно отозвалась Зейнаб. — Никогда не видела, да? А вот мне пришлось. У нас есть дом на побережье. Гюльжан вытягивала длинную тонкую шею, стараясь лучше разглядеть чудо, о котором она столько слышала. — С повозки-то не упади, — хихикнула подруга. — Еще насмотришься, даже надоест. Дворец падишаха стоит у самого моря. Услышав о падишахе, девочка дернулась, и все яркие краски померкли. Зачем ей море, если оно принесет одни огорчения? Аллах с ним, с этим морем. Она закуталась в платок и снова погрузилась в молчание. Между тем молчаливые спутники доставили девочек на побережье, где их поджидала фелюга — узкое парусное суденышко, способное вывезти человек десять, не больше. Чужеземцы, лопоча что-то на лающем языке, помогли будущим невольницам слезть с повозки и проводили на фелюгу, хозяин которой, смуглый турок в красной феске, с кольцеобразной серьгой в правом ухе, взглянув на товар, чмокнул, будто в восхищении, и пробормотал в ответ несколько слов. Девочек почти толкнули в помещение под полом, на расстеленные грязные одеяла, сунули кувшин с водой и пару лепешек и плотно закрыли дверь. Пленницы почувствовали, как фелюга сорвалась с места — ветер наполнил рваные грязные паруса — и, покачиваясь на волнах, взяла курс на далекую незнакомую землю. Глава 2 К удивлению будущих невольниц, они прибыли к турецким берегам довольно быстро и без приключений. Море не штормило, лишь легкая рябь будоражила синюю гладь. Когда утлое суденышко причалило, хмурые стражники распахнули дверь, давая возможность пленницам выйти на волю, потом снова посадили их в повозку и повезли во дворец, блестящие крыши которого уже виднелись чуть поодаль от дороги. У резных позолоченных ворот их встретили другие чужеземцы, одетые в такие же широкие шаровары, с забавными шапочками на голове. Некоторые из них, с бесстрастными лицами, были черны как сажа, у них были выпуклые черные глаза и толстые губы. Улыбаясь искусственными улыбками, показывая белые большие зубы, они привели их во двор, в середине которого красовалось озеро с кристальной водой. Лебеди, горделиво изогнув длинные шеи, спокойно плавали по чистой поверхности, иногда отвлекаясь на золотых рыбок, старавшихся отобрать у них крошки. Огромные кувшинки с желтой серединкой поражали размерами и красотой. Гюльжан прежде не доводилось видеть ничего подобного: ни дворцовых хором, ни лебедей, ни золотых рыбок… Она с немым восторгом осматривала узкие галерейки, переплетавшиеся, как юркие змейки. Пожилая женщина, сухопарая, с жесткими усами под носом, с узким лицом, обтянутым коричневой морщинистой кожей, одетая по-восточному, в шаровары и цветастый халат, сразу взяла их под свое крыло. Девочки узнали, что ее звали Лейла и она жила в гареме уже много лет — так много, что и сама не помнила, когда здесь появилась. Позже им рассказали: когда-то давно Лейлу привезли в подарок падишаху как будущую наложницу, такую же юную и гибкую, как и они, однако девочка, обещавшая стать красавицей, не понравилась хозяину. Он ни разу не выбрал ее для своей ночи, с каждым годом у нее становилось все меньше шансов стать его наложницей, и Лейла заговорила с султаншей номер один (так называли жену, первой родившую наследника) о том, чтобы покинуть гарем и либо вернуться на родину, либо выйти замуж за какого-нибудь чиновника. В общем, султанша не возражала, однако, подумав, решила оставить Лейлу при гареме. Все, кто знал молодую женщину, с восторгом отзывались если не о ее красоте, которая блекла с каждым годом, то о ее уме, неординарном, гибком, не свойственном женщинам. Ей можно было доверить самые сложные дипломатические поручения, и Лейла справлялась с ними блестяще. Султанша заставила ее шпионить, плести интриги, подслушивать, подглядывать (ей хотелось во что бы то ни стало сохранить свое положение), а потом поставила главной над наложницами. Отвечая за каждую из гаремных обольстительниц, за их одежды, украшения, за их красоту, она почти не спала и не ела. Нужно было белить и румянить своих дам, выщипывать волосы, готовя к ночи с господином, причесывать, угождать их капризам, нашептывать драгоценные рецепты любовной науки, измышлять способы, как вернее снискать или удержать благорасположение повелителя. И тем не менее старуха гордилась новой должностью. Она была приближенной султанши, порой давала ей советы, и каждая из наложниц — от почти ребенка до зрелой женщины — находилась в ее власти. Однако это удавалось ей хорошо, и Лейла пережила и султаншу, и султана и теперь служила жене его сына, который восседал на троне. Бедняжка Гюльжан сразу почувствовала, что эта пожилая дама занимает во дворце довольно высокое положение. С ней были вежливы все без исключения, даже главный евнух Осман (кто такие евнухи и почему их приобретали за большие деньги, девочка узнала позже), толстый мулат с сальной улыбкой на лоснящемся лице, облаченный в подобие пунцового атласного жилета без рукавов и длинные раздувавшиеся шаровары с поясом из драгоценного металла. Простой белый тюрбан тесно облегал круглую курчавую голову, толстые губы блестели, изгибаясь, как жирные дождевые черви. — Твои новые птички? — спросил он, чмокнув. Гюльжан не поняла вопроса, но догадалась по интонации и мимике его обезьяньего лица, что речь идет о них. Капля слюны вылетела изо рта евнуха и попала на платье черкешенки. Ее затошнило, и девочка постаралась подавить рвотные спазмы. От сального толстого мужчины ее мутило, темнело в глазах. — Мои алмазы, которые нуждаются в огранке, — ответив ему по-татарски, старуха-смотрительница окинула каждую новенькую долгим взглядом, немного дольше задержав его на Гюльжан. — Девочки, пойдемте, я покажу вам вашу комнату. Вам принесут новую одежду, а потом накормят. Вы проголодались, так ведь? Зейнаб кивнула, а Гюльжан, словно овца на заклание, покорно поплелась за Лейлой. Их поместили в маленькую комнатку, увешанную коврами, с рисунками, изображавшими любовные сцены, с узкими кроватями, заправленными покрывалами. Свет проникал через резные окна с разноцветными стеклами, прикрытые тяжелыми золотистыми портьерами. Кроме них, здесь были еще пять девочек — две мулатки с кофейной кожей приятного оттенка, черная, как эбеновое дерево, эфиопка с толстыми губами, такими же, как у верховного евнуха, и две белокурые, одна англичанка с голубыми глазами и густыми волнистыми волосами, другая — француженка, захваченная в плен вместе с кораблем, принадлежавшим ее отцу — купцу, довольно миловидная, развитая не по годам, резвая и смышленая. Позже маленькая девочка с Кавказа узнала, что рыжий цвет волос считается дьявольским. Во всем гареме во все века не было ни одной рыжеволосой. Француженка что-то спросила у Гюльжан на певучем языке, своеобразно произнося звук «р», но черкешенка ее не поняла. Новые подруги предложили княжнам одежду — шаровары, закрытые ботинки, туго охватывающие лодыжку, цветные шелковые халаты до пола, похожие на мужские, шелковые сорочки, платки, по краям украшенные бахромой, и круглые бархатные малиновые шапочки. Гюльжан присела на кровать, безучастно глядя перед собой, а Зейнаб, с восторгом перебирая вещи, выбрала полосатый халат, белую рубашку почти до пола, платок с золотистой бахромой и глянцевые черные ботинки. — Посмотри, какая прелесть! — быстро скинув запыленную одежду, она стала натягивать шаровары, но грозный окрик Лейлы заставил ее вздрогнуть и воровато оглянуться. — В хамам, — скомандовала смотрительница, и девочки покорно поплелись за ней. Лейла остановилась возле одной из широких дверей, достала из кармана связку ключей, и они все зазвенели в воздухе, пахнувшем благовониями. Сунув один из них, самый длинный, в замочную скважину, она отворила дверь, и девочки, неожиданно для себя, оказались в просторной комнате, посреди которой красовался квадратный бассейн с небесно-голубой водой. Зейнаб захлопала в ладоши, а бесстрастная Лейла кинула им два белейших махровых полотенца, таких больших, что худеньким черкешенкам можно было дважды обмотать их вокруг себя, и толкнула в комнатку поменьше, жарко натопленную. Она объяснила, что это парилка, где нужно посидеть несколько минут, чтобы с потом сошла грязь, а потом охладиться в бассейне. Старуха плеснула на раскаленные камни воду, и они зашипели, как ядовитые змеи, обдав девочек паром. Обе залезли на лежанки, а Лейла зорко следила за ними, потом натерла будущим невольницам головы благоухающей пенящейся жидкостью, пахнувшей диковинным цветком, и, слегка подтолкнув, отправила в бассейн. Холодная, кристально чистая родниковая вода освежила Гюльжан, прояснила тяжелую голову, сняла усталость. Она провела рукой по смоляным волосам, крупными завитками спадавшим на плечи. После мытья они стали еще пышнее, как черное покрывало ночи, окутав ее стройную фигурку. Старуха, резко повернув к себе будущую невольницу, провела по волосам костистой рукой с бугристыми синими венами. — Хорошая грива у тебя, детка, — пробормотала она. — Такие падишаху нравятся. Она достала гребень из можжевельника и принялась расчесывать густые пряди, потом натерла гладкую кожу Гюльжан благовониями. Зейнаб, переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо ожидала своей очереди. — Завтра учиться пойдете, — сказала старуха. — Науки всякие будете проходить, язык наш выучите, танцы. Но самое главное — любовная наука. Будете хорошо ублажать мужчину — он вас отблагодарит. Зейнаб улыбнулась, показав острые белые зубы. Гюльжан сжалась и поникла. Она вспомнила, как один раз, проснувшись среди ночи и почувствовав необъяснимый страх, побежала в комнату родителей, распахнула дверь и остановилась, пораженная пыхтением и стонами отца. Девочка осторожно закрыла дверь, оставив щель, и, зная, что поступает нехорошо, приникла к ней. Пламя свечи едва освещало два барахтавшихся тела, мужчина — ее отец — делал ритмичные движения, почти вдавив мать в лежанку, а потом, устало откинувшись на подушки, произнес: — Теперь у нас будет сын, я постарался на славу. «Значит, так появляются дети. — Маленький мозг черкешенки бешено заработал. — Ну почему так? Мама говорила, что их дает Аллах». Утром она хотела спросить об этом у Хурмат, но стыд помешал это сделать. Впервые увиденное совокупление показалось ей бесстыдным, мерзким, недостойным, и девочка постаралась забыть о нем, как о ночном кошмаре. И вот сейчас Лейла намекала, что — рано или поздно — они окажутся в постели падишаха, и он, распластав их на кровати, изомнет худенькое тело, чтобы произвести на свет наследника. А они должны будут сделать так, чтобы он получил от этого удовольствие. — Когда нас отведут к падишаху? — шепнула она Зейнаб, и та хихикнула: — Ты уже торопишься, подруга? Скоро все узнаем. Впрочем, тебе долго придется ждать своего часа. Ты совсем мала. Я старше на два года. Прислушиваясь к их бормотанию, Лейла скомкала мокрые полотенца и бросила их на пол.