Туман: не видно далека, Сколь не гляди в оконце. Но, знаю, над туманом облака, За облаками солнце. События, описанные ниже, произошли в конце 1990-х годов. I В первые дни мая в маленьком провинциальном городе Энске погода стоит хорошая. Солнце еще не печет, но уже светит ярко, молодая листва едва колышется от игривых набегов легкого ветерка. Весенние дожди уже прекратились, а время летних ливней еще впереди. Мостовые до полудня хранят ночную прохладу, а вечера уже радуют теплом. Как всегда, утром и днем в Энске почти пустынно, редкие горожане идут по своим делам. Идет по тротуару между домами легкой походкой и один молодой человек. Примерно двадцать пять лет тому назад родители нарекли его Родионом. Он чуть выше среднего роста, худощавый. Молодые девушки часто обращают на него внимание, хотя сам он не считает себя очень уж привлекательным. Да и что, думает он, может быть такого интересного в обычном носе, тонких русых волосах и густых бровях, худощавом треугольном лице? Разве что, как сказала одна молодая знакомая, привлекательны его особая манера улыбаться и выразительно делать брови домиком. Он всегда гладко выбрит, но, по чести говоря, не всегда хорошо расчесан. Сейчас он в светло-бежевом костюме, белой просторной рубашке с воротником-стоечкой, бежевые же туфли мерно цокают твердыми каблуками по мостовой. Впрочем, этот же костюм найдем на нем и впредь по простой причине: отсутствие иной парадной одежды ввиду другой простой причины – скудости средств не только для гардероба, но вообще на приобретение чего-либо более-менее существенного. Видно, что костюм странно сидит на нем: плечи совершенно впору, но вот на животе заметно, что под рубашкой много свободного места. «Что ж! Такая природная худощавая конституция, щуплость тела», – всегда утешал он сам себя. В этот утренний час, а теперь без четверти десять, он идет по небольшой центральной площади, мимо старого фонтана. Обычный серый фонтан круглой формы, метра четыре диаметром, с каменными плавными бортами чуть выше колена. В центре что-то вроде стелы, где вровень с лицом чаща, из которой как бы нехотя плюхается вниз вода и, падая, образует рябь в нижней мелкой чаше. Площадь вокруг фонтана – своеобразное средоточие вечерней жизни городка: тут рядом собираются люди, галдят дети, громко смеется молодежь. Фонтан под стать городку. Плавное течение жизни города. Никаких в этой жизни, на первый взгляд, не заметно ни острых углов, ни крутых поворотов, и так год за годом. Площадь вокруг фонтана сейчас почти пуста. На одной скамейке под тенью деревьев сидит пара пожилых людей да еще на одной – молодая девушка лет двадцати в очках читает книгу. Наш молодой человек, слегка щурясь от солнца и бликов, спеша обходит фонтан против часовой стрелки и направляется к четырехэтажному дому тут же, на площади. Он вполне мог бы миновать фонтан метров за двадцать до него, но такое огибание да еще специально против часовой стрелки – моцион, ритуал, которому он верит. Этот дом, к которому идет Родион, в старом, как говорят, колониальном, стиле лет этак пятьдесят-шестьдесят назад знавал значительно лучшие времена. Об этом говорят оригинальные высокие окна, некоторые с округлым верхом, портик, какие-то ныне уже бесформенные фигурки на крыше – погода и время делают свое дело. Да, теперь фасад нуждается в обновлении; некогда просторные балконы с витыми ограждениями одеты в стекло, некоторые из них осыпаются, местами штукатурка на стенах отслоилась. Впрочем, молодого человека это мало интересует. Он идет прямо к старой двери со слезшими слоями темно-бордовой краски. Массивная деревянная дверь со старой красивой ручкой в виде льва, держащего кольцо. Он отворяет ее, входит в подъезд и словно попадает в совершенно другой мир. Тут темно, и глазам нужно время, чтобы привыкнуть к мраку. Тут прохладно, и явно ощущается сырость, отчего хочется поежиться. И если на площади есть какие-то звуки – то писк воробьев, то падающей в фонтане воды, – здесь же, притворив дверь, слышишь только характерный звон в ушах. Справа пускается вверх лестница со стертыми ступенями, а слева, под лестничным пролетом во второй этаж, приютилась безликая темная дверь. Ее сразу можно и не заметить или посчитать, что это какой-то подвальный ход. Впрочем, так и было до поры до времени, там была дворницкая да склад дворницкого шанцевого инструмента. Молодой человек шагнул прямо к этой неприметной двери и постучал. По всему чувствуется, что здесь он уже не впервые. Никакого шума, полная тишина. Кажется, никого внутри. Но вдруг дверь совершенно бесшумно отворилась. За ней силуэт. Это молодая женщина, но лица разобрать нельзя – слишком темно. Внутри оказались еще три ступени вниз, она спустилась полубоком, молодой человек вошел и тоже спустился вниз. Он обнял ее за талию, а она безропотно прильнула к нему, слегка поднявшись на носочки и положив голову ему на правое плечо. – Ты пришел! Ты наконец-то пришел! – тихо раздался ее шепот возле его уха. Вместо ответа он, улыбнувшись, дважды мягко кивнул головой так, чтобы по движению его щеки она поняла его согласие. В этих кивках более чем в словах отразились его чувства в этот самый момент. Да, он шел к ней; да, он пришел даже чуть раньше (они сговорились на десять), потому что хотел скорее видеть и обнять ее. Теперь, стоя вот так, ощущая руками ее упругую талию под халатом, чувствуя прижатую к нему мягкую еще совсем девичью грудь, он ощутил покой и был готов длить это ощущение часами. Она слегка отстранилась от него, впрочем, с удовольствием оставаясь в его объятьях, и с хитринкой поглядела то в один его глаз, то в другой, словно пытаясь понять, верно ли она поняла его кивание. Да, верно! Ошибки быть не может, у него на сердце то же, что и у нее. Все хорошо, они вместе. – Хочешь что-нибудь покушать? – спросила она. – Нет, – солгал он и добавил в шутку, но уже правдиво: – Я бы скушал только тебя, Арина. Ты та-ак аппетитна! Голод почти всегда был его спутником. Утром он только слегка перекусил спитым чаем и бутербродом с сыром. Что касается обеда, планы на него были пока туманны. Впрочем, ему пуще еды хотелось как можно скорее попасть сюда, в этот цокольный полуподвальный этаж, и обняться с ней. Итак, она звалась Арина. Кто же она? В легком свете скромного полуподвального окна она выглядит прекрасно. Молодость – уже этого слова часто достаточно, чтобы описать красоту. Эта красота двадцати трех лет от роду выражалась у нее во всем: черные плотные волосы до плеч, овальное лицо с блестящей мягкой кожей, уже появившийся легкий весенний загар лица, полуулыбка, открывающая ровные зубы, тонкий правильный нос. А глаза! Если бы у автора было достаточно мастерства описать их, он не ограничился бы просто вот так – в этих синих глазах было сплетено много всего: и лукавство, и хитринка, и глубина, и уверенность в себе, и едва уловимая грусть. На ней был легкий халат, под которым угадывалась выточенная отличным мастером фигура. Она знала, что ровесницы глядели на нее с завистью, а ровесники провожали вожделенным взглядом. В таких случаях она с достоинством думала: «А и пусть!» Она живет тут, в этой комнате. Нужно заметить, что комната довольно большая, хоть и совмещает в себе и прихожую, и залу, и спальню. Слева закрытый шкаф, справа от него, посреди комнаты, под окном большая двуспальная кровать – деревянная, с рисунком у изголовья. У правой стены небольшой косметический столик с зеркалом, дверь. В углу у правой стены диванчик и столик перед ним. Оконце, а окном назвать его трудно, прямоугольное, из него видно только немного мостовую, да и то только, если встать на что-нибудь. Оно завешано кисейными занавесками, плотные шторы открыты. Дверь из комнаты ведет в узкое помещение с подобием кухни, ванной и туалета. Здесь окна и вовсе нет, только электрическое освещение. В комнате и кухне внешний порядок, чисто, все вещи расставлены и прибраны. Что же делается в шкафу и разного рода ящичках, шкатулках, вазах, мы заглядывать не станем. – Послушай, открывая мне, ты даже не спросила, кто идет? А если это… чужой? – спросил он. – Ой, Род! – так она называла его, когда они вдвоем. – Я всегда как-то знаю, что это ты. Узнаю тебя по стуку в дверь. – Как это так? – У тебя такой особенный, ни с чем не сравнимый стук. Ты стучишь так мягко и требовательно. Твой стук такой же, как… как твои губы, когда ты меня целуешь. Они такие требовательные! – Вот так? – спросил он, притянул ее к себе еще плотнее и стал целовать так, как хотел бы, чтобы она поняла, какие у него и в самом деле требовательные губы… *** Арина первая юркнула из-под одеяла и пошла в кухоньку, специально слегка соблазнительно покачивая бедрами. Он смотрел на ее спину полуоткрытыми глазами в блаженном состоянии. Изгибы ее тела соблазняли и манили его, ему не хотелось выпускать ее из объятий ни на минуту. – Ты самая лучшая на свете! – сказал он. – А ты для меня самый лучший, Род! Ты это знаешь, – ответила она. Он прикрыл глаза и старался ни о чем не думать, проваливаясь в дрему на несколько минут. Когда же открыл глаза, увидел, что Арина, уже снова в халате, накрыла на столике перекусить – бутерброды и чай. Она жестом пригласила его за стол. На этот раз он не отказался и с большим удовольствием съел все, что только имелось на столе. Мягкая улыбка на губах не оставляла сомнений в том, как прекрасно он себя ощущает в эти минуты. Арина села близко к нему, прижалась и легко гладила по голове. Они сидели на диванчике в углу комнаты. Он скользил глазами по стенам и заметил небольшой с золотым блеском предмет на полу возле шкафа. Пригляделся. В одну секунду вся нега слетела с него, словно цвет с яблони при резком порыве ветра. Он весь напрягся, опустил взгляд в пол, скулы свелись, желваки заиграли, в глазах отразилось непонимание. Арина почувствовала это, посмотрела ему в глаза и спросила: – Что? Он медленно поднял левую руку и указал ей на блеск на полу. Это была позолоченная мужская заколка для галстука. Родион не носил ни галстуки, ни тем более заколки для них. Очевидно, эта заколка принадлежала другому мужчине. Кому? Почему? Почему на полу здесь, в ее комнате? Арина без слов спокойно поднялась, подошла и подобрала заколку, выбросила ее в кухне в мусорное ведро. Она села рядом с ним на диванчик, глянула на Родиона. На нем, как говорят, не было лица, в глазах разочарование. Она стала глядеть так, чтобы не встречать его глаза, глубоко вздохнула и через минуту сказала: – Я давно должна была… Мне давно нужно сказать тебе. Если ты можешь выслушать меня… Он кивнул. Она добавила: – Спасибо. Тогда слушай… …Она закончила говорить и глянула на Родиона. Он сидел с закрытыми глазами, из которых катились слезы по щекам и стекали на шею. Искривленные губы плотно сжаты, желваки прыгали в щеках. Так выглядят люди, когда их счастье разлетается на куски на их же собственных глазах. Он ошарашен. Шокирован. Взволнован. Но вместе с этим возмущен, взбудоражен, возбужден. Она сидела молча с видом глубокого переживания, глядела на Родиона, понимая его состояние. Он не менялся. – Милый, ну ведь ты можешь меня понять? И простить, так? – только и сказала она. Он молчал, и она не требовала ответа. Так провели они больше получаса. Потом он сказал шепотом: – Я избавлю тебя от этого! Она поднялась и мягко поцеловала его в лоб. II Его родители были музыкантами. В свое время оба учились в музыкальном училище, где и познакомились. Понравившись друг другу еще во время учебы, они решили создать музыкальный дуэт: будущий отец играл на аккордеоне, а мать – на скрипке. Особенное отношение друг к другу, осененное музыкой, сблизило их. Так образовалась их семья —Ромовских: Виталий Николаевич и Елена Владимировна. Поселились в Энске. Тут жили родители отца, так им всем было удобнее. Несколько лет мыкались по съемным квартирам. В Энске появился на свет их первенец – Родион. Когда сыну исполнилось девять, родители Виталия Николаевича умерли с разницей всего в несколько месяцев. Молодой семье Ромовских досталась по наследству малогабаритная трехкомнатная квартира в старом трехэтажном доме. И хотя у них был непрезентабельный первый этаж, они не замечали этого: после стольких лет жизни в чужих домах такой вариант казался им почти раем. Когда же в мае прямо под окном начинала цвести яблоня, и ее аромат проникал во все комнаты, им казалось, что это само счастье наполняет дом. Те, кто знаком с настоящей, а не только концертной, жизнью музыканта, поймет, как непросто им жилось. Когда пришли сложные времена, и многие люди жаловались на снижающийся достаток, они только шутили: «А в нашей жизни ничего не изменилось, как жили на макаронах, так на макаронах и живем». В школе Родион учился довольно хорошо, но без особого усердия к предметам. Пожалуй, только на уроках музыки он по-настоящему увлекался. На этом предмете Родион с удовольствием слушал классическую музыку и внимал воодушевленным пояснениям учительницы. Когда на уроке слушали песню индийского гостя из оперы «Садко», его воображение тут же рисовало не только воспеваемые каменные пещеры, сияющие драгоценности, но и царей и рабов в древних одеждах, факелы, дым… Как-то интуитивно легко давалось ему и изучение родного языка и литературы. Без особых трудностей учились стихи, герои книг оживали в его фантазии, и в самых волнующих сценах, если сюжет приобретал трагичное или динамичное течение, сердце начинало биться слишком часто. Английский вызвал странный интерес: и трудности, и необъяснимое влечение к чему-то новому, непонятному. Родион пытался найти похожие, созвучные слова в обоих языках. Так он сделал собственное открытие, что слова «дорога» и door1 состоят из похожих звуков и связаны значением как дверь – начало дороги. То же и со словами «вода» и water2, снег и snow3.