Его глаза источали яркое, ослепительное зелёное свечение в тёмной пещере. Я чувствовала в этом столько капитуляции. Какая-то часть его отпустила всё, сдалась… но не в привычном смысле капитуляции. Сложно описать словами, от чего именно он отказался. Это не ощущалось пораженческим. Это не ощущалось так, будто он перестал пытаться, закрылся или перестал переживать по этому поводу. Скорее, он признал, что ему это очень важно. Это ощущалось как признание отсутствия контроля с его стороны, признание вероятности его гибели, невозможности контролировать что-либо в его свете или жизни, что имело для него настоящее значение. В какой-то момент он отказался от своих прав на меня. Я ощутила в этом некое разрешение, готовность отпустить меня, если я буду счастлива без него. Я почувствовала, как он признался себе в том, насколько я для него важна. В этом жила любовь, но не такая, какую я прежде когда-либо чувствовала от него или кого-то другого. Я никогда не чувствовала такой абсолютно бескорыстной любви, которая была совершенно лишена заботы о себе или потребностях личности, испытывавшей эту любовь. Я даже никогда не чувствовала этого от своих родителей. От интенсивности этого чувства у меня перехватило дыхание, и мой свет открылся, породив прилив чувства, которого я тоже никогда не испытывала. В этом я ощутила собственную готовность. Готовность дать ему всё, что он хочет, в чём он нуждается, дать ему столько свободы или ограничений, сколько он захочет, сделать всё, что придётся, чтобы он был счастлив. Я толком не могу объяснить, как это ощущалось. Может, капитуляция — некорректное слово. Может, то, что я чувствовала, было любовью. Может, именно это на самом деле имели в виду люди, когда говорили о любви в значении настоящей, безусловной, бескорыстной любви. Может, именно это я испытала впервые в жизни. Что бы это ни было, это ощущалось скорее как отдача, нежели принятие. Это не ощущалось так, будто со мной что-то случилось. Это ощущалось скорее как акт воли, который, если так подумать, являлся полной противоположностью того, что люди обычно понимают под капитуляцией. Может, это просто была готовность, даже обещание поставить кого-то на первое место, реально поставить на первое место, даже когда это причиняло неудобство мне. Даже когда это шло вразрез со всем, что я, по моему мнению, хотела от этой персоны, или с тем, как я воспринимала себя. В те несколько минут всё то, что я о себе думала — моё эго, моя идентичность, моя так называемая миссия или предназначение, моя самооценка, мой титул, мой миф, моё желание состоять в браке, иметь семью, друзей, победить Дренгов — всё это утратило значение. В то же время, на неком уровне, который я не могла описать даже самой себе, я имела больше значения, чем когда-либо ещё. Та неизменная часть меня, сотворённая из света — вот это было важно. Моё сердце имело значение. Он имел значение. Больше всего и вся, что я любила до сих пор, всего, что я когда-либо хотела от него или для него, всего, чем он когда-либо был… он имел значение. Он имел значение превыше всего, что я могла себе объяснить. Лили имела значение. Наши дети имели значение. Наши друзья имели значение. В какой момент я осознала, что уже переступила ту невидимую черту. Я уже стала чем-то иным по сравнению с тем, чем я являлась до начала этого всего. Я отдам им всю себя. Я отдам ему всю себя. Я отдам им всю себя, потому что именно для этого я на самом деле здесь. Я отдам им всю себя, потому что именно такой мне всегда суждено быть. Мы просмотрели ещё несколько воспоминаний. На сей раз это ощущалось как любопытство. На сей раз это ощущалось как завершение, закрытие последних глав в книге. Мы оба вымотались, переплелись друг с другом телами и светом. И всё же мы просили друг у друга увидеть больше, и оба подчинялись друг другу, показывая запрошенные воспоминания. В результате мы посмотрели на события в Дубае. Мы посмотрели всё, через что мы вместе прошли на авианосце до Дубая. Мы просмотрели Нью-Йорк и то, как он нашёл меня в Сан-Франциско. Мы просмотрели, как он заботился обо мне в Сан-Франциско. Я наблюдала за ним, Врегом, Джоном и Мэйгаром в Сан-Франциско. Мы просмотрели его нападение на Манхэттене. Мы просмотрели всё, что он испытал, пока думал, что я мертва. Под конец мы плавали в таком количестве света, что мне казалось, будто я полностью погрузилась под воду. Я определённо чувствовала себя одурманенной. Он тоже ощущался одурманенным. Когда мы закончили последнее воспоминание, которое хотели увидеть, он поцеловал меня, и я осознала, что не могу притянуть его достаточно близко. Даже чувствуя себя так, будто затерялась внутри него, я одновременно поражалась и раздражалась из-за реальности наших физических тел. Мы целовались, лёжа на тех шкурах, и Ревик обхватил руками мою спину и талию, устроившись между моих ног, массируя мой позвоночник пальцами. В его груди зародился звук, который, клянусь богами, напоминал настоящее низкое урчание. Затем, подняв голову, он попросил меня о сексе. Он попросил меня снова ещё до того, как я успела ответить, простонал эти слова мне на ухо, сжимая мою задницу ладонью, массируя моё бедро, обхватив ладонью колено, запустив пальцы в мою киску. Когда он вжался в меня своим весом, крепче целуя в губы и притягивая светом, я осознала, что отвечаю в его сознании, посылаю ему образы, пока у него не перехватило дыхание, и в его груди не зародился стон. Мы оба действовали ужасно неуклюже, ослепнув от боли. Сам секс, наверное, со стороны выглядел комично отчаянным. Я массировала его член, изучая его руками ещё до того, как Ревик полностью приподнялся. Нам обоим пришлось приложить усилия, чтобы расположить его как надо. Мы оба были настолько не в себе, что едва осмысливали последовательность действий, которые пытались совершить. К тому времени Ревик наполовину удлинился. Я не позволила ему остановиться. Я даже не позволила ему подождать несколько секунд, чтобы попытаться взять себя в руки. Из-за этого было больно, но мы и тогда не остановились. Мы даже не сумели замедлиться. Он резко вошёл в меня до упора и полностью удлинился. Мы оба снова ослепли от ощущений. Я не помню, чтобы секс когда-либо ощущался вот так. У меня и раньше бывали первые разы с ним — не только в той гималайской хижине, но и первые разы после слишком долгого воздержания, или после того, как один из нас сильно изменился, а также тот раз, когда мы зачали Лили, и другие разы, когда было так хорошо, что хотелось кричать. Даже в сравнении с теми разами это ощущалось иначе. Я знаю, как это звучит, и насколько слова не соответствуют тому, что я пытаюсь описать, но это ощущалось так, будто я воссоединилась с отсутствующей частью себя. Будто я вернулась к той части себя, без которой провела слишком долго и просто привыкла к дыре в её отсутствие. Я никогда в жизни не испытывала такого облегчения. Я никогда не чувствовала чего-то столь простого и в то же время настолько абсолютно истинного. Я никогда больше не буду одна. И это не гипербола. Не принятие желаемого за действительное. Я знала, что это правда. Те часы и дни, месяцы и года, когда я чувствовала себя наполовину отсутствующей, наполовину сломанной, разъединённой… всё это осталось позади. Мой последний день одиночества остался в прошлом. Мне больше никогда не придётся иметь дело с данным чувством, во всяком случае, в этой жизни. Не знаю, насколько сознательно я подумала об этом в тот момент, но там жило такое сильное и непоколебимо сильное знание, что я могла лишь вдыхать его, потерявшись в этом облегчении. Что касается самого секса, то всё становилось лучше по ходу дела. Большая часть того первого раза… и второго… И, может, третьего… Те разы прошли как будто в тумане. Я даже не могла разделить их на отдельные события и уж тем более выделить начальные и конечные точки, если не считать выражения лица Ревика, когда он кончал, или ощущения того, как открывалось его сердце, когда я кончала с ним, или после него, или до него. Наш свет настолько переплёлся, что я едва могла понять, что было светом, а что пальцами, языками, его членом, моей киской, его или моей задницей.