— Что ты такое на самом деле? — спросила она. — Вижу, как из твоего тюрбана выбиваются черные пряди, и толстую шею, прямо как у медведя! Ты сойдешь за простого человека. Пери смотрела на меня так пронзительно, словно требовала раскрыть всю мою сокровенную суть. Я оторопел. — Бывает полезно сойти за простого, — быстро нашелся я. — В подходящей одежде меня легко примут за портного, учителя или даже за жреца. — И что? — Это значит, что и простые, и благородные меня принимают равно. — Но ты, конечно же, смутишь покой обитательниц шахского гарема, изголодавшихся по виду красивых мужчин! Боже всевышний! Неужели она узнала про нас с Хадидже? — Вряд ли это затруднение, — отговорился я, — ведь у меня не хватает как раз тех орудий, по которым они так изголодались. Она широко улыбнулась: — Похоже, ты отлично пользуешься смекалкой. — Это то, что вам нужно? — Среди прочего… На каких языках ты говоришь и пишешь? — спросила она на фарси. Перейдя на турецкий, я ответил: — Я умею говорить на языке ваших блистательных предков. Пери заинтересовалась: — У тебя отличный турецкий. Где ты его выучил? — Моя матушка говорила по-турецки, мой отец на фарси, и оба были богобоязненны. Им требовалось научить меня языку людей меча, людей пера и людей Бога. — Очень полезно. Кто твой любимый поэт? Я помедлил в поисках ответа, пока не вспомнил, кого любит она. — Фирдоуси. — Итак, ты любишь классиков. Отлично. Прочти мне из «Шахнаме». Не сводя с меня взгляда, она ждала, и глаза ее были по-соколиному зорки. Стихи легко пришли ко мне; я часто повторял их, обучая ее брата Махмуда. Я произнес первый вспомнившийся стих, хотя он был не из «Шахнаме». Эти строки нередко приносили мне утешение. Любим ты гордою судьбой, твой каждый день благословлен, Ты пьешь вино и ешь кебаб, ты теплым солнцем озарен, И слово каждое твое — подарок для твоей любимой, А для детей твоих ты бог, но видимый и ощутимый. Как жизнь богата! Как ты щедр для близких, Покоен, как дитя в объятьях материнских, Как птица, ты паришь, несомый ветром теплым, Беспечен и любим, и оставаясь добрым. Но отнял мир то, что тобой любимо, И чашу с ядом не пронес он мимо. Горит ожог на сердце, кровь сжигает, И сердце биться словно забывает. И это я? Ведь в этом самом мире Был гостем званым я на пышном пире! О нет, мой друг, печально заблужденье, Ты должен стать лишь новою мишенью — Страданьями, как сотней стрел, пробитой, Кровавых слез рекой, тобой излитой. Когда я закончил, Пери улыбнулась. — Прекрасно! — сказала она. — Но разве это из «Шахнаме»? Не узнаю. — Это Насир, хотя это слабая имитация стихов Фирдоуси, озаряющих мир. — Звучит, словно сказано о падении Джемшида — и о конце давным-давно созданного им земного рая. — Насир вдохновлялся им, — отвечал я, пораженный: она знала поэму настолько хорошо, что смогла отличить два десятка строк от шестидесяти тысяч. — Великий Самарканди говорит в «Четырех исповедях», что поэту следует знать наизусть тридцать тысяч строк, — сказала она, словно прочитав мои мысли. — По тому, что я слышал, не удивлюсь, что вы их знаете. Она не обратила внимания на лесть: — А что означают эти строки? Я мгновение поразмыслил над ними. — Полагаю, что это означает: если ты даже великий шах, не ожидай, что твоя жизнь пройдет безмятежно, ведь даже с самыми удачливыми мир порой жесток. — Ас тобой мир тоже бывал жесток? — Разумеется, — сказал я. — Я потерял отца и мать, когда был еще юн, и расставался с другими вещами, которые не ожидал потерять. Взгляд Пери смягчился, став почти детским. — Да будет мир их душам, — отвечала она. — Благодарю вас. — Я слышала, что ты очень верен, — сказала она, — как и многие из вас. — Мы известны этим. — Если бы ты служил мне, кому ты явил бы верность: мне или шаху? По затылку моему пробежали мурашки. Как многие из нас, я был подчинен прежде всего шаху, но сейчас мне нужен был изобретательный ответ. — Вам, — ответил я и, когда она поддразниваю-ще взглянула на меня, быстро добавил: — Ибо знаю, что каждое ваше решение принимается вернейшей из слуг шаха. — Почему ты хочешь служить мне? Первой на ум пришла обычная лесть, но я знал, что это ее не впечатлит.