— Что ж, хорошо. Джавахир-ага, ты сопроводишь нашу гостью в Совет справедливых, чтоб она могла изложить свою тяжбу, и скажешь им, что ее прислала я. — Чашм, — отвечал я. — Следующее заседание через неделю. — У тебя есть деньги или место, где остановиться? — спросила Пери. — Несколько монет, — печально ответила женщина, — этого мне хватит… — Но она взглянула на личико спящего ребенка, и глаза ее наполнились страхом. — Джавахир, отведи мать к моим девушкам и скажи, что я велела приютить ее, дать побольше свежей зелени — пусть молоко для ее младенца заструится изобильно. — Благослови тебя Бог за твою щедрость! — воскликнула Рудабех. — Если я когда-либо смогу помочь тебе, да станут глаза мои ступенями для твоих ног! — Это мне только в радость. Когда вернешься домой, пиши мне о ваших новостях. — Обещаю быть верной твоей вестницей. Когда я впервые заступил на дворцовую службу, меня обучал евнух с Малабарского берега Хиндустана. Баламани — угольно-черный, животастый, с темными кругами вокруг мудрых глаз — проводил весь день в разговорах со служанками, садовниками, лекарями и даже мальчишками-посыльными. У него были веселый смех и добродушное обхождение, отчего подчиненные чувствовали, что он о них радеет. Так он узнавал все дневные новости дворца: кто кого ревнует, кто в очереди на повышение, а кого вот-вот выгонят. Его известители сообщали ему даже о крови в ночной вазе придворного прежде, чем становилось ведомо, что тот умирает. Товаром Баламани были сведения, и продавал он их на вес золота. Баламани подсказал мне запомнить «Танассур» — книгу, где перечислялись правильные титулы, с которыми следовало обращаться к каждому разряду людей. Мне пришлось заучить, что «мирза» ставится после имени, например Махмуд-мирза, и означает, что он является царевичем по крови, в то время как «мирза», поставленное перед именем, является просто чествованием. Когда я ошибался, Баламани отсылал меня к книге: «Иначе все благородные будут хлестать тебя по спине так, что она станет подобна красному ковру». Когда я узнал, как обращаться к любому из обитателей дворца, Баламани стал учить меня искусству получать от них сведения таким разумным образом, чтоб казалось, будто я ими делюсь, и как платить за них, если нужно, и как использовать их в качестве политического капитала. «У тебя нет драгоценностей ни между ногами, ни на пальцах, — сказал он как-то, — так что обзаведись ими в голове». Баламани так и называл каждый кусочек сведений — «драгоценность», «джавахир», — и каждый день допрашивал меня, что я достал для него. Первый «алмаз», добытый для Баламани, принес мне и прозвище. Проследив за мальчиком-посыльным, служившим одному из министров шаха, я открыл, что он заносит письма и очень неприятному книготорговцу. Оказалось, что министр пытался продать бесценную рукописную книгу с рисунками золотом, которую он перехватил до того, как она попала в дворцовую сокровищницу. Когда Баламани сообщил шаху, министра сместили, книготорговца наказали, а я родился заново под новым именем. Обычно «Джавахир» называли женщин, но это стало моим знаком отличия. Я любил и уважал Баламани, как родного дядю. Сейчас, когда он уже состарился, я вожусь с ним, у него сложности с мочевым пузырем — скорее всего, оскопление сделало его уязвимым к болезненным заражениям. Работу его я тоже делаю сам, когда он слишком слаб для нее. Как помощнику Анвара — африканского евнуха, начальника над гаремом, — ему достается множество забот. Служа Пери, я пользовался всем, чему научился у Баламани, для установления более прочных связей с людьми, близкими к женщинам шахского дома, — служанками, дамами свиты, евнухами. Особенно интересовали царевну те жены и наложницы шаха, у которых были взрослые сыновья. Ей хотелось знать о степени их привязанности к сыновьям, в особенности о намерениях возвести их на трон. Как-то вечером я вернулся, выполнив поручение, и застал тихо разговаривающими Пери и ее дядю, черкеса Шамхал-султана. Шамхал был необыкновенно велик ростом, широк в плечах, с огромными руками и предплечьями, запястья его были шириной с мялку для шкур. Лицо стало темным от долгих скачек под солнцем, а шея бугрилась толстыми мышцами, даже когда он просто говорил. Громадный сине-белый тюрбан из двух полос ткани разного цвета, скрученных вместе, делал его еще выше. Рядом с ним Пери выглядела хрупкой, как ваза, сделанная другим мастером. — …готов к тому, что будет потом… — услышал я слова Пери. Она называла родичей, а Шамхал отвечал: «С нами» или «Не с нами». Несколько раз он говорил: «Не знаю». — Почему? — каждый раз спрашивала Пери, пока наконец не отступалась и не говорила тоном, не допускающим обсуждения: — Нам следует знать это, или мы проиграем. — Обещаю, что к следующей встрече с тобой узнаю больше. Его покорность ей поразила меня. Несколько дней спустя я нашел способ поинтересоваться у Пери, кого она собиралась поддержать на троне. Я сказал царевне, что слышал сплетни о Султанам — первой жене шаха, искавшей подходящую жену своему сыну Исмаилу, хотя он был тогда в тюрьме. Она подозревала, что отсутствие у него мужского потомства было результатом порчи, насланной врагами, и советовалась с травниками, как отворить для него ворота удачи. Пери жадно слушала новости. — Отличная работа… — Есть догадки, что она собирается поставить его следующим шахом, — добавил я. — Как и каждая мать каждого царевича. Надо обождать и присмотреться. Но мы должны быть готовы. — К чему? — Ко всему, что может случиться, и мы должны поддержать любого, кого мой отец назначит преемником. Знать показала, что разобщена, и мне хочется любой ценой избежать новой междоусобной войны. — И как вы это сделаете? — Уверившись, что преемник получит всю нужную помощь, какая нужна, чтоб мой отец успешно передал ему власть. — И кто это будет? — Мой отец еще не объявил о своем выборе. — Говорят, что Хайдар — самый лучший, — сказал я, стараясь вызвать ее на ответ, — хотя и провел всю жизнь во дворце. — Никто не видел его в деле. — А другие думают, что лучше Исмаил, потому что он такой храбрый воин. Глаза Пери погрустнели. — Когда я была маленькой, он был моим героем. Сердце мое болело за него, сосланного. Никому из шахского рода, кроме матери, не позволялось писать ему или получать от него письма. — Вы полагаете, он сможет успешно править после такого долгого отсутствия? — Выбирать преемника — забота моего отца, — жестко ответила Пери. — Наша — обеспечить надежную поддержку задолго до того, как она понадобится. Ты понимаешь? — Да, высокочтимая повелительница, — сказал я, — но я думал, что вы на стороне вашего брата Сулеймана. Губы Пери сжались. — Я не слишком чувствительна. Он не ровня даже тем, кем должен править. У меня взмокла спина, когда я понял, что Пери рассчитывает на решающую роль в этом наследовании. Подозревая, что толстая пачка писем, разосланная ею накануне, была требованиями поддержки, я не знал: для кого? Мне-то было не только любопытно. Если звезда Пери всего лишь закатится со смертью шаха, то моя просто упадет. Принятый на дворцовую службу, я стал обзаводиться друзьями и просить тех, что поближе, помочь узнать об отце. Мать Махмуда была тогда слишком юна, чтоб запомнить его, да и, как рабыня, не имела связи с правящими семьями, которые могли знать больше. Хадидже, улучив предлог, спросила однажды Султанам, но та ничего не знала о случившемся. Баламани и Анвар оправдывались незнанием. Я пытался также получить доступ к дворцовым хроникам, чтоб изучить их на предмет сведений об убийстве моего отца. Каждый раз мне отвечали, что слуге моего положения не разрешено даже глянуть в секретные дворцовые документы. Годы шли впустую. Я рвался подняться выше по служебной лестнице, чтоб добиться связи с влиятельными людьми, обладавшими теми сведениями, которых я жаждал. Когда Пери наняла меня, я отправился в управление шахских писцов, чтоб представиться как новый глава осведомительной службы шахской дочери. Писцы работали в огромной комнате, освещенной солнцем, струившимся из высоких окон. Они сидели, выпрямившись на своих подушках, деревянные доски покоились на бедрах, или же писали на высоких конторках инкрустированного дерева, где хранились и их принадлежности. Комната была тиха как могила. Их тростниковые перья-каламы не издавали звуков. Писцы, переписывавшие шахские письма, сидели бок о бок с придворными летописцами, заносившими на бумагу любое значащее событие в стране. Я свел знакомство с главным из них, почтенным старым мастером Рашид-ханом, носившим черный тюрбан и длинную седую бороду; глаза его всегда были красными и усталыми от долгой кропотливой работы. Он был известен четкостью и красотой почерка и выучил множество людей, нынче работавших на него. Рашиду я сказал, что у моей новой нанимательницы склонность к учености и время от времени мне может понадобиться заглядывать в некоторые дворцовые хроники — возможно, даже в те, что были записаны о долгом правлении шаха Тахмаспа. Это не очень трудно? Меня заверили, что ничуть, любые запросы любимой дочери шаха будут встречены с наивозможнейшим почтением. Все, что может понадобиться, — это записка с разрешением от Пери. Если она пожелает, рукописи, когда над ними не работают, можно будет даже забирать для изучения. Хвала Богу! Имя царевны действовало как магическое заклинание. Посреди ночи полу моей рубахи настойчиво задергали, словно джинн или дурное знамение рвалось в мои сны. Оно было мало, большеглазо, с кривой улыбочкой и не отпускало меня. Дергало и дергало, а я во мраке отталкивал его руку, стараясь высвободиться. Но подергивание становилось все настойчивее, пока я не разомкнул веки и не разобрал в лунном свете, что это Масуд Али — девятилетний мальчишка-посыльный, которого мне назначила Пери. Неумытый, без тюрбанчика, обычно так гордо накрученного. — Проснись! Проснись, ради Всевышнего! Я уселся, готовый отбиваться. Баламани, известный соня, только заворочался на тюфяке в углу нашей общей маленькой спальни. — Что такое? Масуд Али нагнулся к моему уху и шепотом, словно вслух это было сказать ужасно, просвистел: — Увы, солнце вселенной угасло. Шах умер. В его темных глазах был ужас. — Баламани! — крикнул я. Тот пробормотал, что я сукин сын, и отвернулся к стене. — Разбуди его, но бережней, — велел я Масуду Али. Сбросив ночную одежду, я сунул руки в рукава халата и обмотал волосы тюрбаном. Тахмасп-шах, правивший больше пятидесяти лет, мертв? Переживший несколько попыток отравления, серьезную болезнь, тянувшуюся два года? Словно звезда Сухейль померкла, оставив нас, мореходов, бороться с тьмой. Всего несколько недель назад шах одарил меня счастьем служить его любимой дочери. «Помни, это дитя милее всех моим очам, — сказал он, рубя воздух указательным пальцем, чтоб придать вес словам. — Если тебя возьмут к ней, ты должен поклясться пожертвовать самой твоей жизнью ради нее, когда понадобится. Ты клянешься?» Я выбежал через сады у моего жилья, безмятежно цветущие в полумраке раннего рассвета. Птицы чирикали в ветвях кедров, голубые и белые гиацинты полностью распустились. Голова кружилась: во дворце должно было измениться все: министры, женщины, евнухи и рабы, которым благоволил шах. Что будет с Пери? Останется ли она в той же роли, в том же фаворе? А что станет со мной? Кто выживет? Пери была в темной комнате, едва освещенной мигающими светильниками. Глаза ее были красными от рыданий, а лицо казалось измученным и постаревшим. Две ее приближенные, Марьям и Азар, были рядом с нею, держа ее руки и промокая слезы на ее щеках шелковым платком. — Салам алейкум, достойная повелительница моей жизни, — сказал я. — Мое сердце источает кровавые слезы по твоей потере. Если бы я только мог извлечь яд из твоих мук, то поглотил бы его с такой радостью, будто это халва. Царевна подозвала меня: — Это худшее из страданий моей жизни. С благодарностью принимаю твое соболезнование. — Как все могло случиться так быстро?