– Никита! – выпалил Григорий. – Спаси-и-ибо… – прошелестело в ответ и один огонёк, вспыхнув, померк. Остальные закружились вокруг неистово, заверещали: – Нареки! Нареки! Имя! – Агафья! Василий! Пётр! Василиса! – закричал Григорий, отмахиваясь от них, и отступая назад. Огоньки же прыгали, гасли один за другим, и пропадали в темноте ночи. И тут затрепетало всё кругом, задрожала топь болотная, метнулись огоньки в стороны врассыпную, и стало совсем темно. Тьма плотной стеной обступила Григория, обволокла липким холодным туманом, пронёсся шёпот по кругу: – Идёт, идёт… Жуть напала на Григория, страх заполз под одежду и свернулся у горла удавкой, стало трудно дышать. Небо заволокло тучами, огромная невидимая пасть разверзлась и поглотила луну на небосводе. Полный мрак опустился на землю. Внезапно наступила тишина, такая что резало уши. И в этом мёртвом затишье Гришка вдруг услышал позади себя шипящий, низкий голос, идущий казалось из самой преисподней: – Долго ждал я тебя, Григорий… Ну, здравствуй! Григорий стоял молча, спиною чувствуя того, кто находился сейчас позади – ярость, злоба, гнев и тьма были его сущностью, весь он, колдун, был сгустком ненависти. Ненависти ко всему, что жило, цвело, рождалось и умирало на земле, созданной Творцом. Превозмогая страх, Гришка медленно повернулся лицом к подошедшему, но как ни пытался он представить того в мыслях, как ни готовился ко встрече с колдуном, он и не ведал того, что увидел сейчас. Перед ним стояла высокая фигура, ростом на две головы выше его самого, а Гришка ростом был не мал и в плечах крепок. Луна вышла из-за туч, и в её мертвенном свете колдун похож был на каменное изваяние, холодное и неподвижное, казалось, лишь длинные седые волосы его были живыми, они развевались по ветру, как тонкие вертлявые змеи, готовые в любой момент схватить, ужалить, убить ядом. Лицо, с запавшей глубоко, тонкой линией рта и чёрными смоляными глазами в провалившихся глазницах, безносое и покрытое пятнами, было лицом покойника, но при этом колдун был жив. Костлявые тонкие пальцы перебирали воздух. Гришка попятился, упал, запнувшись о скользкую тину, нитями опутавшую ноги, в голове помутилось, а колдун подойдя ближе, склонился над ним, и тут ветер распахнул полы его длинного одеяния и Гришкиному взору предстала мёртвая плоть, изъеденная, разложившаяся, в которой копошились опарыши, тошнотворный дух тлена и гнили пахнул на него, и парень закрыл глаза, не в силах смотреть. *** Прошло мгновение или вечность, Гришка сказать не мог, время остановилось на этом проклятом болоте. Ему показалось, что словно как в ребячьей считалочке мелькали дни, что-то светлое и тёмное сменяло друг друга с немыслимой быстротой, Гришка потерял счёт этим вспышкам. Он находился в какой-то тесной, тёмной избе, такой тесной, что трудно было дышать и невозможно пошевелиться, лишь слегка приподнять затёкшую руку и сжать пальцы, и в то же время такой большой, что колдун ходил свободно по этой избе, уходя порой в самые дальние, скрывающиеся во тьме углы, что он там делал Гришка не понимал. Лишь однажды ум его прояснился, когда колдун завёл с ним разговор, усадив перед собою и влив в бескровные Гришкины губы вонючее горькое зелье. Пристальным взглядом всмотрелся колдун в его лицо, а после заговорил: – Долго ждал я тебя, Григорий. Время текло, зима сменяла лето там, у вас, в мире людей. У меня же здесь годам иной счёт, год как день, а день как мгновение. Да и то притомился я ждать тебя… Знатно проклятые черви поглодали моё тело, прорыли бесчисленные ходы, ох, и редко мог я выбраться в ваш мир, да и то недалёко, прикован я к своему болоту, спасибо прадеду твоему да ещё одному… Колдун замолчал, подбирая слово, да так и не подобрав, ударил костлявым кулаком в стену, затряслась изба. – Долго они со мною силами мерялись, знатно мне жизнь попортили, всё травили меня своими молитвами да поповскими штучками, и после смерти покоя мне не дали, заковали меня, проклятые, в домовине, и с тех пор ни живой я и не мёртвый. Ну ничего, Григорий, теперь-то, когда дождался я тебя, вернусь я в ваш мир, а ты уж, брат, не обессудь, вместо меня тут полежи! При этих словах колдун расхохотался. – А ведь ты, дурачок, силу в себе хранишь, ох какую, да не знаешь! Коли захотел бы, так Тося бы у ног твоих давно лежала, а ты не ведал ничего. Давно я тебя приметил, летал дух мой, искал, искал потомков прадеда твоего, попа проклятого, отомстить хотел я им. Да дед твой с отцом больно набожны были, не подступиться к ним, а вот ты, Гришка, про Бога-то забыл, ой, молодец, а я не дремал, нет! Ждал я, когда род ваш слабеть начнёт. Вот и дождался. Да и морок на тебя послал, любовь, значит, – колдун скривился и захихикал. – А Тоську-то я не зря выбрал, – ухмыльнулся колдун, помолчав, – Муженьку её досадить хотел. Знаешь ли кто он? Гришка покачал головой, с трудом понимая услышанное. – А-а, то-то же, – дохнул ему в лицо гнилью колдун, – А я тебе скажу, правнук он того самого дьячонка, что на пару с твоим прадедом меня гнали. Григорий молчал, страшное открытие пронзило его душу насквозь, мерзок он стал сам себе, горько и больно сделалось на сердце, тошно от самого себя, словно от предателя. – Ждал я, что ты его порешишь из-за Тоськи-то, – продолжал колдун, – Так нет же, слабоват ты оказался, труслив. Ну да ничего, скоро я вас обоих раздавлю, в твоём теле жизнь новую обрету, а уж с правнуком дьячка и сам разберусь, мне бы только тело, тело… Ещё чуть-чуть, Гришенька, как полная луна над болотом встанет, так и власть моя придёт и тогда… Колдун, бормоча что-то, взмахнул своими лохмотьями, плюнул Гришке в лицо, и тот снова впал в полусон-полуявь, сделался будто кукла тряпичная, безвольный, да бессильный. Лежать. Ждать своего часа. – Заслужил, – текла в голове мысль, переливаясь, теряясь, то уходя, то вновь всплывая в воспалённом сознании. *** Страшный скрип, грохот и стуки доносились до Гришкиного, почти уже ушедшего в мир иной, разума. Кто-то громко кричал. Голоса. Звуки топора. Боль падения. Жар пламени. И почему-то лицо Тоськиного мужа, Степана, так близко и так далеко, то склоняющееся над Гришкой, то уплывающее вновь куда-то в туман. – Держись, держись, браток! Потерпи, миленькой, – уговаривал его знакомый голос. – Что он делает тут? Как попал сюда? – всполохами вспыхивали мысли в Гришкиной голове. А Степан лишь твердил как заведённый: – Терпи, Гришенька, скоро дома будем. Взвалив на свои плечи безжизненное Гришкино тело, он тащил его куда-то, временами проваливаясь в болото. А кругом шли ещё какие-то люди. – Кажется наши, деревенские, – потихоньку начинал узнавать Григорий, снова проваливаясь в небытие. *** В избе было тепло и тихо, потрескивали в печи дрова, кошка свернулась клубочком на половичке, мирное мурлыкание и уютный запах человеческого жилья проникал сквозь толщу тумана в сознание Григория. – Сыночек! Очнулся! – мать-старушка гладила Гришкину руку и плакала. Рядом с нею пристроилась Никитишна, с каким-то горшком в руках: – А я говорила ить, что очнётся скоро! Ну что, парень, в рубахе ты, знать, родился, али прадед твой шибко за тебя там молится. Никитишна подняла палец вверх и потрясла рукой. – Матушка, что же было-то со мной? – шёпотом спросил Гришка, с трудом разлепляя ссохшиеся губы. – Ох, сынок, – махнула мать рукой, слёзы не давали ей говорить, – Пусть вон Никитишна лучше сказывает. Никитишна присела к Гришке, вздохнула, утёрла лицо передником, и начала свой рассказ: – Как ушёл ты в лес-то, неспокойно было матушке твоей, чуяло сердце материнское, что солгал ты, не за дровами в лес отправился. А тут и темнеть стало, а тебя и нет. Побежала она к Петру, старшему твоему брату, а он уж деревенских поднял. Думали мы поначалу, что в озере ты утоп. Всё обыскали – нет тебя. На следующий день, как рассвело, и в озеро ныряли, и по лесу ходили, не нашли и следа. Коли зверь бы разорвал, так хоть бы одежду нашли разодранную, так ить нет ничего. Что и думать не знали. Не чаяли уж и живым тебя увидеть. А тут Тоськин муж, Степан, ко мне прибегает и говорит, мол, сон ему приснился, что искать тебя надо там, где колдуна хоронили. Дак где ж искать-то? Уж и людей тех нет, кто ведал, где то место, давно это было. Снова в лесу искать стали, а Степан сам не свой, не там, говорит, мы ищем, надо на болото идти. И вот там-то и нашли мы домовину, стоит она на высоких ногах, чёрная, страшная. Мужики и давай их рубить, упала домовина, открыли мужики её, а в гробу-то двое лежат – один как есть мертвец, гниль одна, колдун, знать, а второй-то – ты, Гриня! Да тоже на живого-то не похож, а Степан кричит – живой он, живой! Вытащили тебя, а колдуна проклятого сожгли вместе с домовиной. Уж и чёрный дым валил, страсть. Только после того, стал ты в себя приходить, глаза открывать, да как чумной всё был. Степан тебя и до деревни тащил сам. Если бы не он, конец бы тебе, Гришка, сгинул бы там на болоте… Да ты скажи хоть, как ты там оказался-то?! – Не помню ничего, – соврал Григорий, – Как во сне всё было.