Деревенские сразу бежали убирать с верёвок бельё, загонять скотину в хлев, запирать ставни на окнах. В их деревне ставни до сих пор не изжили себя, и традиция соблюдалась из поколения в поколение, как и другая – не выходить из дома ночью. Даже по нужде. А те, у кого удобства были на дворе, а было таких большинство, ставили дома ведро, но на улицу носа не показывали. И всё это связано было с тем самым Гнилым углом. В той стороне леса были непроходимые, в которые люди старались не ходить, дурная молва шла о том месте, жила там тварь, которая в потёмках выходила из чащи и подбиралась к человеческому жилью. Если ребятня начинала чересчур баловаться, то и тут взрослые упоминали про Гнилой угол, мол, вот будете хулиганить – придёт Кликуша и утащит в чащобу. А сами ребятишки меж собой тоже рассказывали байки про Кликушу или Оморочницу, что если попадёшь ты в её лапы, то обратно не вернёшься, станешь ни живым ни мёртвым – услужником Кликушы или же её ужином. Когда Пашка был маленьким, бабушка часто рассказывала ему по вечерам истории про былое да страшное, и однажды зашла у них речь про Гнилой угол. – Бабуль, а почему его так прозвали-то? – спросил внук. Бабушка задумалась на какое-то время, крутя в руках веретено, словно отсеивая то, что можно сказать десятилетнему мальчишке, а что пока не стоит. – Прозвали так оттого, что гиблые места в той стороне находятся, неходимые, нелюдимые. Ещё я была девчонкой уже его так называли, и мои мать с отцом, и деды наши, и прадеды, все Гнилым углом звали. С той стороны, сам знаешь, деревень нет, никогда там люди не жили, болота там да топи, только нежить водится. – Что за нежить такая, бабушка? – придвигаясь ближе в круг света лампы, и оглядываясь в тёмный угол избы, спросил Пашка, одновременно испытывая и жгучее любопытство и липкое чувство страха. – Навьи там живут – с виду как люди, а спины нет и оттого все внутренности видны. Огоньки болотные – души детей, загубленных матерями. Аука водится, случайных людей в топи заманивающий, к болотнику. Но их ты не встретишь, коли сам туда не сунешься, сами-то они к людям не выходят. А таких людей, чтобы нарочно в те места пошли немало всё же было – одни из любопытства шли, другие на спор, третьи, те кому жизнь не мила стала, смерть искали умышленно… Бабушка примолкла, будто и вовсе забыла про разговор, но помешав клюкой в печи, вернулась обратно на стул и, взяв в руки рукоделие, продолжила рассказ. – Но самая страшная из всей нежити лесной – это Кликуша. – А почему она самая страшная? – спросил внук. – Потому что сама к людям идёт, нет для неё препятствий, кроме одного, знаешь небось, что у всех в нашей деревне над дверью и окнами трава висит особая, собирают её в ночь на Ивана Купалу. Через эту траву не может Кликуша в дом войти. – Бабуль, а зачем же тогда мы ставни запираем, раз она не может войти? – Она-то не может. А ты сам ей дверь отворишь. – Это как? Зачем мне ей открывать? – Встанет она под окном, да примется звать тебя, окликать, оттого ведь её так и прозвали, вот так вот окликнет по имени, ты и выглянешь в окно – взглядом с ней встретишься. А ей только того и надобно, как только ты в её глаза посмотришь, так дурной сделаешься, заворожённый. – А какая она, бабусь? – Этого никто не знает, Павлуша, – ответила бабушка, – А всё потому, что она любое обличье принять может, знакомым тебе человеком обернуться и незнакомым. А бывало и такое, что люди сами себя видели, вот как она может оморочить. Отсюда и второе её имя – Оморочница. Всё она сделает для того, чтобы ты на неё внимание обратил, звать будет, за руку хватать, нападать, но пока ты ей в глаза не посмотрел, считай, что можешь ещё в живых остаться. Старые люди ещё баили, что истинный-то облик её бесформенный, словно куча листьев гнилых, из которой сучки торчат, коренья разные, и пахнет она жижей болотной, трухой. Видели раньше её в таком виде люди, а на их глазах она в человека оборачивалась. Откуда она взялась не знаю, всегда она тут была. Днём только в чаще её повстречать можно, а как солнце закатится, выходит она к людям, за добычей. Ходит по улицам, одиноких путников высматривает, да и во двор забраться может. Однажды случилась у нас беда. Муж с женой жили, поженились только недавно, муж-то этот не местный был, пришлый откедова-то. Смеялся он над нашим обычаем – по ночам из избы не выходить. Но всё ж таки, чтоб жену не тревожить, поначалу не выходил он после захода солнца из избы. А как-то раз случилось, что гости к ним приехали, родня мужнина, посидели, как водится, выпили, покурить мужикам вздумалось, а жена перепугалась, отговаривает, не пускает их на двор, мол, Оморочница может придти. Мужу совестно перед гостями стало, что он в бабьи сказки верит, прикрикнул он на молодую жену, мол, не дури, и пошёл на двор. Жена всё ж таки, хоть и страшно ей, за ними вышла, стоит в сенцах, поглядывает. И вдруг видит, из-за дальнего сарая девушка выходит, красивая такая, ладная, вышла из-за угла и встала. Жена похолодела, мужа стала звать, идите, мол, скорее в избу. А сама-то не говорит причину, нельзя Оморочнице показывать, что ты её заметил. А мужикам хоть бы что, отмахнулись от хозяйки и дальше курят. Тут мужа по имени окликнули: – Степан! Оглянулся он в ту сторону и замер, как столб сделался, мужики не поймут ничего, тянут его за руки, он ни с места, словно потяжелел вмиг в несколько раз, не сдвинуть его стало. Стоит и глядит в одну точку, а жена кричит мужикам: – Не оборачивайтесь! Не оборачивайтесь! Сама тоже выбежала, ухватилась за мужа, пытается его в чувство привести, а толку никакого. А Оморочница уже за спиной кружит, шипит, как змея, которая ужалить приготовилась, за плечи хватает жену и тех мужиков своими руками холодными, скользкими, хочет развернуть да в глаза поглядеть. Не выдержала жена молодая такого страху, бросилась в сенцы, и гости за ней. Забежали, дверь заперли, слова вымолвить не могут. Выглянули в щель, и видят такой страх – девка та встала возле Степана, изогнулась вся, голову назад выгнула, рот огромный от уха до уха растянулся, руки и ноги длинные-длинные сделались, тонкие, перевернулась она на четвереньки, как паучиха огромная стала, раскрыла рот, Степана ухватила поперёк шеи и поползла быстро-быстро по стене сарая, потом по забору и скрылась в темноте. Надо ли говорить, что Степана больше никто не видел. Прошли годы, вырос Пашка, бабушки давно уже не было в живых, родители состарились, однако же правило не выходить из дома после захода солнца в их деревне соблюдалось по прежнему строго и неукоснительно. Лишь только солнце начинало клониться к западу, люди обходили двор, запирали ставни, ворота и уходили в дома, чтобы выйти лишь утром. В тот вечер Пашка засиделся у друга, возвращался домой поздно, но всё же последние лучи уходящего солнца ещё освещали деревню. Он шёл по опустевшей улице, размышляя над своими планами, как вдруг откуда-то со стороны его окликнули. – Павлушенька! Голос был таким весёлым и родным, что Пашка в первую секунду уже было повернулся к зовущему, как вдруг до его сознания дошло, что этот знакомый ему голос принадлежит давно умершей бабушке. Внутри пробежали мурашки. – Неужели? – подумалось ему. За все его тридцать четыре года, прожитые в деревне, ни разу не доводилось ему увидеть Кликушу. Что уж греха таить, иногда посещали мысли, что может всё это и вправду бабкины сказки. И тут этот голос. – Может показалось? Да ведь и не темно же ещё! – решил он про себя, но на всякий случай не стал оглядываться и прибавил шагу, как совсем близко, прямо за его спиной, снова послышалось: – Павлушенька! Что же ты, бабушку не узнаёшь? Сердце в груди подпрыгнуло и застучало с силой. Пашка пошёл вперёд ещё быстрее, до дома не так уж и далеко, всего одну улицу пройти осталось. Краем глаза Пашка заметил движение сбоку, тот, кто его звал, поравнялся с ним, на ногах его были старые галоши, над ними развевалась пола ситцевого платья в цветочек, точно такое же действительно носила его бабушка, дальше Пашка не осмелился поднять глаз, боясь встретиться взглядом с Оморочницей. То, что это была она, Пашка не сомневался. Он стиснул зубы и молча, но уверенно продвигался вперёд, глядя себе под ноги. Но Оморочница кружила вокруг, путаясь под ногами и не давая проходу, всячески мешая, видимо оттягивая время чтобы солнце окончательно скрылось за горизонтом. Деревня всё больше погружалась в сумерки. Позвать на помощь было некого, ставни у всех уже были закрыты, люди разошлись по домам. Наступило пограничное время между днём и ночью, между временем человеческим и временем нечисти. Старуха кружила вокруг, а затем принялась хватать Пашку за рукава. Пашка чуть приподнял взгляд, вот уже и соседский дом показался, ещё пять минут и он будет у родного крыльца. Старуха уже буквально висла на его руке, по прежнему называя его Павлушенькой, только голос её стал теперь мерзким, свистящим, режущим слух. Ещё немного. Вот и ворота. Пашка решительно отворил их и вошёл во двор. Тварь, висящая на нём, тянула его вниз, она была такой тяжёлой, что ноги еле шли. Последние лучи солнца скрылись за соседской крышей. За спиной Пашки послышался противный смешок, тварь что-то бормотала и взвизгивала. Ноги налились свинцом и Пашке казалось, что он никогда не дойдёт до крыльца, которое находилось всего в двух шагах от него. Собрав все силы, он в последнем рывке шагнул и взялся за ручку двери. Тварь заволновалась, заскреблась в его спину, зашипела. Она чуяла, что жертва ускользает. – Павлушенька! – снова донеслось сзади ласковым бабушкиным голосом. Но Пашка знал, что верить нельзя. Он из последних сил рванул дверь и, протянув руку, нащупал наверху пучок сухой травы, заткнутой за косяк, схватив его, Пашка ткнул наугад себе за спину. Послышался вой, шипение и скрежет. Тварь отвалилась от него и визжала нечеловеческим голосом. Запахло гнилью и разложением. Пашка заскочил в дом и запер дверь, всё ещё сжимая в руке пучок травы. Вернув его на место, он сел прямо на пол, за дверью что-то, не умолкая ни на мгновение, визжало и скулило. Потом в дверь заскребли, будто когтями. Затем стали биться, так что казалось, что сейчас старая деревянная дверь не выдержит, но нет, устояла. Тварь ушла лишь спустя час, показавшийся Пашке вечностью. А может быть и не ушла, а лишь притаилась где-нибудь в темноте двора, ожидая свою добычу, как хищник. Проверять Пашка не стал. После бессонной ночи, он вышел во двор, и первое, что он увидел, это надпись, словно выжженную на стене дома – «Что же ты не открыл мне, Павлушенька?» Анна – Эта пациентка находится у нас уже на протяжении двенадцати лет, – заведующий отделением провёл нас, двух практикантов, студентов четвёртого курса медицинского университета, в небольшую одиночную палату. – Она поступила к нам по заявлению дальней родственницы, близких у неё не осталось. Родственница жаловалась, что у Анны, так зовут нашу подопечную, начались галлюцинации после того, как всё это случилось. – Случилось что? – спросил Константин, мой одногруппник. – Она потеряла мужа и сына в страшной аварии. Месяц находилась в коме. Выкарабкалась. Более того, осталась в полной ясности ума и даже вышла после периода реабилитации на работу. Работала она бухгалтером. Однако спустя какое-то время, родственница навещавшая её раз в неделю, стала замечать странности в её поведении.