— А как же иначе, сынок? Помню, когда я за ее матерью сватался, еле выдержал. Это обычай у нас такой. Как сговариваетесь на помолвку — повязываются на руки черные тиньки, плетеные брачные обеты, на верность и постоянство. Черные потому, что чернее тоски нет ничего. И затем влюбленные расстаются на три месяца. Ни встречаться нельзя, ни говорить. Как раз срок хороший, чтобы, если не твоя половинка, это осознать и жизни друг другу не поломать. А если выдержишь, — продолжал его будущий тесть, — тут вы уже считаетесь женихом и невестой, вас оглашают в храме, и на руки повязываются тиньки красные. Потому что красный — ретивый, упорный. После этого надо еще три загадки от невесты отгадать, они для всех одинаковы, но мужикам женатым делиться решениями строго запрещено — проклят будешь от Синей Богини. — И что? — спросил немного ошеломленный столкновениями культур дракон. Он-то думал, сходят сегодня-завтра в храм, проведут обряд, и унесет он свою Тасеньку к себе во дворец, если тот еще стоит. И там она наконец-то станет его — и душой, и телом. — Ну, если загадки решаешь, тут жрец и проводит обряд. Свадьбу играем, молодых поздравляем, и на ночь вы в храме остаетесь, на половине Синей. Там супруги и познают… гммм… гхм… да… друг друга. На словах про «познание» старик смутился, снова затянулся, выпустил дым — о дочери все-таки говорит. Энтери, обалдевший настолько, что даже мекающие овцы и возможность наконец наесться досыта ему стали безразличны, как-то нервно протянул руку к трубке. — Можно? Давно хочу попробовать. — Ну давай, — с сомнением сказал старик. — Только дым не глотай, держи во рту, не вдыхай, кому говорю! Но дракон уже надрывно кашлял, вытирая слезы в уголках глаз. Потом попробовал еще раз, так, как говорил Михайлис. Никаких особенных ощущений он не испытал, но ритмичное вдыхание-выдыхание дыма вводило в своеобразный транс. — Успокаивает, — заметил он, передавая трубку обратно. — А то! Потому и курю, — ответил старик. — Со смертью жены начал… Когда они вошли обратно в дом, Тася уже встала и, одетая в цветастое платье до колен, нарезала крупными кусками свежеиспеченный хлеб. Дух от хлеба шел сногсшибательный. Улучив момент, когда отец и сестра девушки отвернулись, Энтери провел губами по Тасиному затылку, вдыхая ставший уже родным запах, и, воспользовавшись тем, что огромный нож остановился — Тасенька замерла от его близости, — коварно стянул аппетитно пахнущий ломоть, получив, впрочем, за это шлепок по удирающей спине. Они захихикали, девушка продолжила резать хлеб, а Энтери мгновенно справился с украденным куском, сел на лавку и начал смиренно ждать завтрака. Старый Михайлис тоже улыбался сквозь усы, потому что легендарный теаклоциакль, змей небесный, и его суровая несмеяна-дочка, которая, казалось, заморозилась после смерти обожаемой матери, вели себя как дети. Смеха старшей дочери он не слышал уже два года и только за это готов был змеюке скормить хоть сто голов скота. Главное, чтоб паршивец, улетев, не почуял свободу и не забыл его девочку. Иначе она снова замерзнет. А он, видят боги, возьмет ружье, найдет и пристрелит несостоявше-гося зятя. Так думал старик и улыбался, радуясь за дочь, и сверкал глазами, и хмурился, а Энтери, поймав его взгляд, почувствовал себя как-то неловко, будто в чем-то провинился, непонятно, правда, в чем. Но тут перед ним поставили горшочек с дымящейся кашей, в которой аппетитно желтело сладкое сливочное масло, и он думать забыл о странных взглядах хозяина дома. После завтрака Михайлис полез в огромный сундук, стоящий у него в комнате, долго что-то искал, наконец вынырнул оттуда, держа в руках вязаный мешочек и статуэтку Синей Богини размером с человеческую ладонь. Богиня была изображена по канону — босоногая, со строгим лицом, укрытая покрывалом с головой, обнажавшим тем не менее левую грудь, живот с пупком и верхнюю часть бедер. Одной рукой она придерживала покрывало у шеи, другой — на бедрах. — Дети мои, Таисия и Энтери, идите сюда, возьмитесь за руки, — позвал Михайлис. Тася смущенно взяла Энтери за руку, потянула за собой, и они, остановившись, обнялись. Лори как сидела на лавке, так и не смогла встать, только широко раскрыла глаза, сказала «ой» и прижала ладонь ко рту. Михайлис тем временем колдовал над статуэткой — поставил ее в деревянную чашу со специальным углублением, чтобы не упала, обмазал ароматным маслом, поклонился, зажег курительную палочку и обошел с ней дом, а затем вставил ее, еще дымящуюся, в углубление у ног богини. И начал ритуальное вопрошение: — По взаимному сговору даете вы обеты друг друга ждать, верность хранить, хорошо все обдумать и через три месяца ответ друг другу дать — хотите ли вы быть вместе так же сильно, как сейчас? Когда власть страсти пройдет и сотрется облик любимого из памяти — захотите ли вы быть вместе так же сильно, как сейчас? Когда пройдете разлуку и искушения, захотите ли вы быть вместе так же сильно, как сейчас? А для того, чтобы помнили об обетах в разлуке, богиня вам помоги, пусть будут они всегда у вас на той руке, которая от сердца. И он повязал им на левые запястья в несколько оборотов длинные черные плетеные ленты с какими-то непонятными дракону рисунками, с утяжеленными золотыми капельками-кисточками на концах. — Золото для того, чтобы вы помнили, какая награда вас ждет в конце, — завершил наконец ритуальное славословие Михайлис и велел поклониться богине, прежде чем убрать все обратно в сундук. — Если бы ты мне сказала, что это такая долгая история, милая, — жалобно прошептал Энтери на ухо смутившейся девушке, — я бы украл тебя и увез в свою страну, как положено дракону, и там мы бы поженились без месяцев разлуки. Как же я буду без тебя и твоего тепла, Тасенька? Ее губы дрогнули. — Справимся, — прошептала она в ответ. — Ты только прилетай поскорее обратно. — Чтобы прилететь поскорее, мне надо улететь поскорее, — сказал он печально, приобняв ее за талию и выводя из дома. Тиньки холодком змеились по запястью, постукивая золотыми капельками на кисточках. — Тогда ешь давай и лети. Затянем — только труднее будет расставаться. Сейчас, подожди, — она забежала обратно в дом, чтобы появиться через минутку с небольшим узелком. — Тут твоя энциклопедия, и я добавила еще несколько книжек и старых журналов, будет полезно почитать. Только как ты понесешь — в зубах, что ли? — Привяжешь мне на лапу. Только пока я не поем, не подходи, Тась. И лучше не смотри, я боюсь, тебе неприятно будет. — Но это тоже ты, — сказала она, глядя прямо ему в глаза. Энтери крепко обнял свою нареченную, стараясь запомнить ее запах, мягкость кожи и волос. Тася льнула к нему как веточка. Он скользнул губами по ее губам, отвернулся и пошел к загону с овцами. Таисия, крепко вцепившись в сумку с книгами, со смесью восторга и отвращения наблюдала, как страшный крылатый ящер одну за другой ловит, рвет и закидывает себе в пасть истошно вопящих овец, как его белая морда окрашивается в багряный цвет. Михайлис всего один раз подошел к окну — чтобы увести Лори, испуганно глядящую на будущего зятя. Наконец дракон, так не похожий на ее сдержанного, ласкового, нуждающегося в ней Энтери, наелся. Он несколько раз махнул крыльями, проверяя силы, потом посмотрел на девушку и вытянул вперед шею, положив голову на землю. Тася подошла к нему, переступая через лужи крови и какие-то неопознаваемые клочки плоти, прошла вдоль страшной пасти и длинной шеи под огромное белое крыло. Грудь дракона ходила ходуном, а внутри будто работали чудовищные кузнечные меха — так громко он дышал. Она привязала к его лапе сумку, погладила серебристо-белую кожу в крапинках крови и пошла обратно, но около морды вдруг остановилась и поцеловала дракона куда-то в область щеки. Он заурчал, смешно закурлыкал, как большой голубь, потом заклекотал, махнул крылом — и девушка отбежала, а ее персональный дракон взлетел над горой и издал трубный глас. Он парил, хлопая крыльями, над поляной и глядел на нее. — Улетай! — крикнула она жалко. — Ну же, улетай, Энтери! Улетай!!! Дракон склонил голову, махнул крыльями и улетел. И только тогда Таисия позволила себе сесть на землю и наконец-то расплакаться. …Черный город, звенящий ночными звуками, горит огоньками фонарей и редких светящихся окон, как гнездо светлячков. Запах цветов становится невыносимым, требовательным, и разговаривать в эту ночь уже никто не желает. — Я тебе дам завтра эту энциклопедию, брат, — произносит Энтери устало. Он уже почти трезв и пить больше не хочет. — Мир очень изменился. То, что я описал тебе — ружья, телевизоры, электрические лампы, самодвижущиеся машины, — это малая часть их прогресса. Если раньше наш народ был самым развитым, то теперь люди ушли далеко вперед. Нам очень многое надо узнать, прежде чем действовать. Таисия говорила, что в Рудлоге нет больше монархии, там правит аристократия. Как нам найти ту, кто тебе нужен? — Времени у нас очень мало, — тихо отвечает Нории, переживший с братом его любовь и разделивший его разлуку. — Я подумаю, что можно сделать. Спасибо, что поделился со мной сокровенным, Энти-эн. Братья уходят с крыши. Энтери идет в свои покои, где долго ворочается, думая о Тасе, — всего три дня прошло с того момента, как они расстались, но эти три дня уже кажутся вечностью. Нории тоже ненадолго наведывается в свои покои, но вскоре выходит оттуда, одетый в просторный светлый плащ. Через сад он выходит в город. Редкие прохожие узнают его и приветствуют, кланяясь, и он доброжелательно отвечает им. Нории держит путь в храм Синей, где прихожанки и жрецы дарят нуждающимся любовь и благословение богини. Запах цветов и рассказ брата растревожили его, и только плотская любовь способна на какое-то время унять появившуюся тоску. До самого рассвета Владыка Нории Валлерудиан, как простой послушник, дарит любовь двум молоденьким сестричкам, только-только вступившим в зрелость. Они пришли в храм, как многие женщины Песков, чтобы получить благосклонность богини, а получили еще и незабываемую ночь с обожествляемым Владыкой. Им немного страшно, но они любопытны, игривы, свежи, юны и застенчивы, а он щедр, ненасытен и ласков, и на их ложе царит только смех, радость и страсть. Утром они расстаются под строгим взглядом богини верности, богини любви, унося с собой ее одобрение и благословение. Глава 8 Конец августа, Орешник, Иоаннесбургская область, Рудлог Ангелина Так бывает — в двадцать лет ты наследница древнего рода, второй человек в государстве, самая завидная невеста мира, любимица народа и предмет обожания многочисленных подруг и воздыхателей. Не очень бескорыстного, правда, обожания. В тридцать — первый человек на закопченной деревенской кухне с покрытыми ожогами от проклятой печки руками, забывшая, как выглядит твое лицо в зеркале. Да и в зеркало лишний раз, честно говоря, смотреться не хочется, потому что глядит оттуда расплывшаяся тетка без возраста с короткими темными волосами, приятным, но совсем не девичьим лицом, кругами под карими глазами и глубокими складками вокруг рта. Ты научилась виртуозно доить коз огрубевшими пальцами, на которых раньше сверкали кольца, и на каждое из таких колец можно было купить десять подобных деревень со всеми жителями и их скарбом, доить и не морщиться от козьего запаха. Ты умеешь стирать огромное количество белья вручную, потому что старая стиральная машинка сдохла три года назад, а на новую нет денег. Ты забыла уже, когда вставала позже пяти утра, самое лучшее развлечение для тебя — возможность полноценно поспать, а в подругах у тебя полуграмотные, но искренние в своей простоте, понятные соседки. И никаких битв за твою благосклонность. Единственное, что осталось неизменным, — это древность рода, но толку от нее немного. Древностью рода не вымоешь полы и не вскопаешь огород. Ты смирилась с тем, что твоя жизнь теперь принадлежит не тебе и что ты всегда должна быть самой мудрой, предусмотрительной и решающей все проблемы. Ты привыкаешь к тому, что соседские мужики смотрят на тебя не как на женщину, а как на домашнюю уборочную и готовящую технику, словно прикидывая, подойдет ему эта модель или он еще не настолько отчаялся. Ты понимаешь, что из бесконечного объема знаний, которым тебя пичкали чуть ли не с младенчества, в реальной жизни применимы процента два, потому что в реальной жизни важно знать, как найти и приготовить еду, заплатить за аренду и одеть младших сестер, не имея денег. Умение красиво расписываться, знание этикета восемнадцати стран мира или способность отличить блакорийского темного жеребца от изящной йеллоувиньской породы оказываются бесполезны. …Ангелина, или Анька, как ее кликали соседки, крошила огромным тесаком капусту на щи, пирожки и тушение, краем уха прислушиваясь к болтовне своей подруги Валентины. Валька была большеглазой, большеротой и заразительно смеялась над любыми, даже несмешными шутками. Смеялась, несмотря на то, что у нее было трое детей, а муж прошлым летом подхватил грипп, перешедший в воспаление легких, и умер, оставив их на грани нищеты. — Матушка моя говорит, сегодня у директора скандал случился с учительницами по языкам и рисованию. Они еще младшие классы вели. Аккурат рядом с кабинетом мыла полы, вот и подслушала. Сначала тихо говорили-то, а потом разошлись на весь этаж. — И в чем причина скандала? — вежливо спросила Ани, слушавшая свежие деревенские сплетни в исполнении Валентины каждый день как сводку новостей. — Да они увольняться решили, в гимнасий какой-то их в столице позвали. А что они не видели в тех столицах? Смог, толпы народу, душегубы всякие, машины каждый день кого-нибудь давят! Аристократишка поедет, а полиция впереди, движение стоит, пробки, народ злой. — Валь, так что там с директором? — А! Так эти увольняться, а он кричит — у меня начало года, где я вам на три класса сразу двух учителей найду! А у меня комиссии! А у меня проверки! А детям экзамены сдавать в конце года! И по столу — хрясь! Темпераментный мужик, Авдей Иваныч этот! — И что, уволились? — Так да, не удалось сатрапу этому их запугать. Уж он и ругался, и льстил, и повышение жалованья обещал — ни в какую. Молодые еще, столицы манят. А что там в этих столицах? Правильно я говорю?