Шесть месяцев спустя Мэтт любил сидеть на крыше и наблюдать за уличной жизнью. Смотреть, как живут семьи в доме напротив. Ему нравилось быть частью этой жизни. Видеть соседей, но при этом оставаться невидимым для них. Быть частью родного района, где их с отцом хорошо знали. А теперь… Теперь все изменилось. Он перестал быть частью чего-либо. Больше никто не приветствует его по-дружески. Лишь с жалостью, грустью или горечью. Бедный мальчик. Вся жизнь погублена! Может, лучше ему было бы умереть. Мэтт с этим не согласен. Он в смятении. Ему всегда казалось, что ослепнув, ты потеряешь все. Будешь обречен жить во мраке на веки вечные. У него все не так. Он чувствует объем и форму предметов и может определить, что находится вокруг. Например, сейчас. Внизу, на улице, зимний ветер обдувает ствол дерева, придавая тому форму, которую Мэтт может представить. Он чувствует… видит… изгиб ствола и раскидистые ветви. Нет, «видит» – неверное слово. Наверное, это память рисует то, что он должен был бы видеть. Так вот как это работает? Ветер сообщает ему нужные измерения, а воображение создает картинку? Мэтт встает, не обращая внимания на порывистый ветер, и шаркает вперед, пока кончики кроссовок не оказываются на самом краю крыши. Он подставляет ветру лицо, вдыхает морозный воздух, а с ним запах приближающейся бури, смешанный с ароматами еды – мяса, картошки, пиццы и хот-догов. Он склоняется над бездной, думая, что для случайного прохожего выглядит сейчас как самоубийца. Эта мысль порождает улыбку. Нет уж. Напротив, он заново учится жить. Ветер вновь обдает его лицо и уносится вниз, мимо припаркованных у тротуара машин. Мэтт следит за ним и «видит», как ветер придает автомобилям формы, растекаясь вокруг крыш, колес, брызговиков и зеркал. Мэтт уверен, что сможет пройти вдоль машин, расставив руки, и ни разу их не задеть. Он понемногу привыкает жить без зрения, но счастья ему это не прибавляет. Совсем наоборот. Каждое утро он просыпается полностью опустошенным, и справиться с этим чувством помогают лишь тренировки в зале. По-прежнему после закрытия – ему не хочется ощущать на себе жалостливые взгляды окружающих, сочувственные покачивания головой. Как и прежде, он проникает в зал через окно. Свет не включает – зачем он ему? Каждый вечер он оттачивает остроту своих чувств, тренируясь на гимнастическом бревне и с боксерской грушей. Выходит совсем не так, как на улице. В помещении, где нет ветра, где ничего не помогает оценить форму предметов, ему куда труднее выбирать нужную дистанцию и определять амплитуду груши, и он получает куда больше шишек и синяков, чем прежде. Но он не сдается. День за днем, неделю за неделей он гоняет себя, стремясь заставить свое тело видеть вновь, каким-то образом вернуться к привычной жизни, как будто у него и нет никакого увечья. Каждый вечер после тренировки он падает без сил. Сегодня Мэтт лишь перекатывается на спину и неподвижно лежит. Он устал. Устал от всего. Почему это произошло именно с ним? Почему не с кем-то другим, хотя бы с тем стариком? Почему он? У него вся жизнь была впереди. Он ставил себе четкие цели, хотел стать адвокатом, судьей или полицейским. Да кем угодно, лишь бы отец был счастлив. А теперь? Теперь он никто. Из него и боксера-то не выйдет. Такую карьеру отец счел бы наихудшей из всех возможных, но и на ней теперь можно ставить крест. Мэтт плачет. Он держал слезы в себе с тех пор, как вышел из больницы, но теперь, сидя на старом, потрепанном мате, пропитанном запахом пота, опилок и табака, он дает им волю. – Стыдоба-то какая. Пацан, хватит себя жалеть! Мэтт замирает. Вытерев нос, он оборачивается по сторонам в поисках говорящего. – Кто здесь? – Вставай, – продолжает низкий, скрипучий голос. – Ты что, не только слепой, но и глухой? Вставай, говорю. – Но… – Неправильный ответ. Мэтт слышит в воздухе свист, и что-то больно бьет его по голове. – Ай! Вы что?! – Вставай. – Какого черта? – Неправильный ответ. Снова свист и очередной болезненный удар, на этот раз по щеке. Мэтт ползет назад, прижимаясь к стене. – Вставай. Мэтт поворачивает голову то налево, то направо, стараясь определить источник звука. Он делает глубокий вдох. Опять свист. Мэтт резко выбрасывает руку и хватает палку прежде, чем та ударит его в третий раз. Его мучитель хохочет. – Так-то лучше! Ничего сложного, а? Незнакомец вырывает палку из рук Мэтта. – Вставай. В этот раз удар следует без предупреждения. Палка движется так быстро, что Мэтт слышит свист уже после того, как получает по лицу. – Прекратите! – Вставай, и прекращу. Мэтт поднимается и неторопливо поворачивается. – Медленно соображаешь, пацан. – Кто вы? – Неправильный вопрос. Палка просвистывает в воздухе, но Мэтт уклоняется от удара. Прежде чем сказать что-то еще, он пытается придумать, как сбежать от этого психопата и вызвать полицию. Тут его осеняет. Он поворачивается туда, где, как ему кажется, стоит его мучитель. – Зачем вы здесь? Он напрягается, привстав на цыпочки, готовый увернуться. Но удара не следует. Этот вопрос – правильный. Стик – так представляется незнакомец. Они вместе выходят из зала на холодную улицу. Мэтт волнуется. Снаружи ему неуютно – по крайней мере, теперь. Улица для него – как минное поле. Он носит выданную врачом белую трость, но так и не научился правильно ей пользоваться. Он машет ей слишком быстро и ходит с привычной для себя скоростью, так что регулярно спотыкается и цепляется за стоящие вдоль тротуара велосипеды. Ему приходится постоянно сбавлять шаг и идти медленно, как старик. Мэтта это бесит. – Пацан, я за тобой наблюдал, – говорит Стик, пока они бредут по тротуару. – Зачем? – Ты особенный. В тебе есть кое-что, что могло бы нам послужить. – «Нам» – это кому? – Тебе этого знать не положено. Мэтт фыркает. – Никакой я не особенный. Я вообще никто. – Вот как? Ты уверен? – Стик говорит спокойно, но Мэтт чувствует в его голосе напряжение. Он словно кобра, готовая в любой момент ужалить. – Я слепой. Чего во мне особенного? – Думаешь, слепота тебе помешает? По-твоему, слепые ничего не могут добиться? – Да нет, просто… – Просто тебе себя жалко. Пацан, кончай. Не хватало мне еще с этим возиться. Мэтт начинает злиться. Да что этот мужик о себе возомнил? Попробовал бы он поставить себя на его место! – Я чувствую, как от твоей кожи пошел жар, – тихо говорит Стик. – Советую тебе хорошенько выбирать слова, прежде чем сказать что-то еще.