— Ты. Старик все посмеивался. Слезящиеся глаза его стали страшноватенькими. — Я божья коровка, — сказал он, жуя, — я брат, ищу, как бы потише сдохнуть. Пять лет в лагерях отстукал, выпустили ввиду старости. Вот хожу — прошу. Лешка Жмакин пятачок дал, я не обижаюсь. И копейку возьму. Мне что! — А Ванька-сапог? — спросил Жмакин. — За Ваньку не знаю. То ли ворует, то ли сидит. — А Свиристок? — Свиристок кончился. — Как кончился? — Нет такового больше. — Убили? — Зачем убили. Вышел наш Свиристок на правильную дорогу жизни. Женился, слышно, ребенка заимел, семья, все нормально. — Ссучился? — Отстал ты, Псих, от быстротекущих дней. Бывший Свиристок теперь называется по фамилии Сдобников, имеет паспорт, постоянную прописку и снятие судимости. — Давай выпьем, — с завистливой тоской в голосе сказал Жмакин, — давай, старик, пропустим по чарочке, чтоб им всем легко в аду пеклось… — И без нас испекутся, а мне пить нельзя по болезни. Почками болею. — Бережешься, значит? — Берегусь… Жмакин выпил один и задумался. Свиристок, он же Женька Сдобников, представился ему таким, каким он видел его в последний раз на гулянке — в стального цвета тройке, выпивший, с колодой карт в руках, — он тогда показывал фокусы, а теперь женатик! Что же это делается и как это все понять? — Закажи мне еще биточки! — попросил Балага. — Накушаюсь на твои неправедные деньги. Алексей заказал. На улице уже горели фонари. — А ты никак сорвался? — Ага! — ответил Жмакин, глядя в окно. — Издалека? — Хватит. — Рожу на ходу поморозил? — Заметно? — Кто понимает — тому заметно. Слышишь, Лешка, — сказал вдруг старик, — бросай ремесло. Пропадешь. Балага наклонился к нему через стол, быстро жуя, посоветовал: — На пустяках пропадешь! Как перед истинным говорю! Или большое дело делать и надолго заховаться, или завязывать. — На какое это — на большое? — щуря зеленые, опасные глаза, осведомился Алексей. — Как Матрос с Ожогиным? Но Балага уже испугался: — Шутю, шутю! — скороговоркой, быстро моргая, заговорил он. — Шутю, Алешенька. Разве я тебя, деточка, не знаю? Разве ты мараться станешь? Это я шутю и тебя подлавливаю — какой ты нынче сделался. А ежели по чести хочешь знать, что старичок про тебя думает, — так иди работать. Нету больше твоего ремесла. За кассира, за банк — высшая мера. Расстреляют, а жизнь молодая! Да и с кем работать нынче, Лешечка? — Что ж, жуликов нет? — Есть, отчего же нет, сегодня начал работать, а завтра его посадили. Сморкачи, хулиганы, а не жулики. Один будешь, Лешка, баба продаст, все продадут. И дрожать будешь как собака, веселья нету, малины нету, дружков-корешков нету, в ресторанчик тоже не пойдешь, выпьешь под воротами — вот и вся радость. И так-то, пьяненький, от отчаянной жизни пойдешь глушить кассира — и точка. Налево. — Брешешь, Балага, — сказал Жмакин, слегавился, старый черт! — Чего мне брехать из могилы-то, — усмехнулся Балага, — только мне виднее, всего и делов. — Что же делать? — спросил Алексей. — Иди к Лапшину, винись. — А дальше? — Поедешь в лагеря — копать. — Это медведь поедет копать, — сказал Жмакин, — я не поеду. На мой век дураков хватит, будьте покойны. — Это чтобы по карманам лазить? Хватит. Да какая радость-то? Все равно лагеря. — Убегу. — Куда? — Сюда. — Опять посадят. — И опять убегу. — Дальше Советского Союза не убежишь, вернут в лагеря и будешь работать или сдохнешь, дурак ты! — Не буду работать. — Почему? — А почему ты не работал? Балага усмехнулся: — Зачем же мне было работать, Лешенька? — Может, ты в комсомол вступил? — спросил Жмакин. — Или в юные пионеры? Или в октябрята? Что-то я тебя, старичок, никак не разберу… — А чего меня разбирать, когда я шутю! — дробно засмеялся Балага. — Я, Леша, старичок веселый, болтунишка, мне с человеком посмеяться — лучше не надо удовольствия. Дай-ка, сынок, денежку мне, я и пойду… — Сколько ж тебе дать? — Сколько не жалко. — Мне ничего не жалко, — вглядываясь в опухшее лицо Балаги, сказал Алексей серьезно. — Мне и тебя не жалко, а потому денег я тебе не дам. Пожрал и беги, старая холера, хватит, заработал с меня… — Чего же я заработал, — захныкал Балага, — супу да биточки всего заработка? Жмакин, прищурившись, глядел на Балагу. — А ты цыпленочек, я примечаю, — сказал Балага. — Ох, сынок, допрыгаешься с твоим карактером… — Иди! «Карактер»! Балага пошел, прихрамывая, оглядываясь. Алексей выпил еще стопку и обогнал Балагу на лестнице: чтобы чего неожиданного не приключилось, выходить лучше было первым. И что его тянет все время черту в зубы? Впрочем, наплевать! Не попался у Нонки, не попадется и здесь! Уж если от самого Лапшина ушел на площади, от дверей розыска, — значит, не скоро его возьмут. Значит, судьба! Балашова Его разбудила Патрикеевна — нужны были деньги на рынок. Иван Михайлович долго ничего не понимал, потом рассердился: — Поди ты, ей-богу! Откуда у меня деньги перед получкой? Рождение праздновали, коньяки эти, черт бы их подрал… — И не коньяки, а Василию вы давеча под предлогом его сестры сотню отвалили! — перебила Патрикеевна. — Я тоже, между прочим, не слепая.