Палму наклонился и выбил трубку о каблук. Пепел высыпался на пол. Заметив взгляд девушки, он хоть догадался извиниться. — Отвратительная привычка! — сказал он. — Сам знаю. Пытаюсь следить за собой, но вот — старею, рассеянным становлюсь… Кстати, проформы ради: что вы вчера ночью делали, часиков этак в двенадцать? То есть я хочу спросить, когда вы вернулись домой? Девушка вздрогнула, и глаза у нее забегали. — Я… я… — она подыскивала слова, — я, правда, вернулась совсем поздно, только в час. Отец был ужасно сердит. Но я так беспокоилась из-за этой разбитой витрины. Из-за Вилле. Я после полицейского участка совсем не знала, где его искать. Даже придумать не могла, где он может быть. Ну, я шла пешком и думала. Так, обо всем. Смотрела на огни на берегу залива. И еще думала, что сказать отцу. — Он пока не знает? — деликатно осведомился я. — Нет, нет конечно! — ужаснулась девушка. — Он бы убил меня! Я говорила вам… Ну вот, я и решила тогда, что… что лучше вернусь сюда — прямо сразу. А потом перееду вместе с дядей, насовсем. Останусь с ним… Я и вернулась. То есть вошла во двор… Свет у дяди в окнах не горел, и мне стало жалко его. Дядя очень плохо спал, а если бы он читал в кровати, я бы увидела свет ночника. И я подумала, что ему надо отдохнуть. Мне не хотелось будить его. Я и представить себе не могла… Вот почему я сегодня так удивилась, когда увидела, что он не ложился. Я ведь была совершенно уверена, что он спит. Я только поэтому и не стала беспокоить его, пошла домой! — И в какое время все это происходило? — резко спросил Палму. — Я не могу точно сказать, — ответила она. — Мои часы то спешат, то отстают. Думаю, было около часа. Когда я пришла домой, часы вообще стояли. Я их обычно завожу вечером, перед сном. Отец утверждал, что уже утро, но он всегда преувеличивает. Он… он был просто в ярости и кричал… кричал, что я стала уличной девкой… — Вы видели кого-нибудь во дворе? — спросил Палму. — Нет, — ответила она, но, подумав немного, добавила: — Вернее, видела, но не во дворе, а раньше, когда я открывала калитку — там замок очень трудный; так вот, прямо из калитки на меня выскочил какой-то пьяный, он, наверно, никак не мог сам отпереть замок изнутри. Но он сразу пошел по улице, шатаясь из стороны в сторону. Я еще подумала, что его наверняка полицейские скоро задержат. Но потом я о нем больше не думала, у меня своих забот хватало. Только сейчас вспомнила, когда комиссар спросил. — Приметы? — потребовал Палму. — Но я не знаю! — запротестовала девушка. — У него была шляпа надвинута на самые глаза… кажется, он был в черном плаще. Там ведь совсем темно, освещение слабое… Крупный такой мужчина, гораздо больше меня. Совсем пьяный… Я и не думала его рассматривать! Если на них посмотришь, они сразу руки распускают. — Ага, понятно, — сказал Палму. — Значит, это был не битник. И не стиляга. Нам уже барышня объясняла, что между ними огромная разница. И вы, разумеется, сразу заметили бы, если бы это был кто-то из них. — Конечно! — заверила девушка. — Это был совсем пожилой мужчина! Лет сорока, наверно. От этих слов на меня повеяло могильным холодом: я не думал, что сорокалетний мужчина может казаться безнадежным стариком. — Но вы бы его узнали, если б встретили? — с надеждой спросил Палму. — Не уверена, — с сомнением в голосе сказала девушка. — Ну хорошо, — нетерпеливо сказал я. — Это к делу не относится. Можно, конечно, опросить жильцов дома, этого мужчину кто-то мог видеть, и тогда ситуация прояснится. Какая-нибудь женщина, поджидавшая мужа, могла высунуться из окна, услышав стук калитки. Такое часто случается. Но, Палму, ей-богу, не стоит заострять на этом внимание! — Хорошо, больше не заостряем, — легко согласился Палму. — Все равно в этом доме в субботу вечером народу немного наберется. Вот завтра утром картина будет другой. А я очень кстати обещал зайти на утренний кофе к той даме из нижней квартиры. И Палму очень весело захихикал, довольный своим остроумием. Я сурово посмотрел на него. — Пошли! — сказал я. — Всего доброго, барышня Похъянвуори. Но тут девушка уцепилась за мою руку. — Комиссар Палму сказал мне, что вы задержали Вилле. Разрешите мне навестить его! — умоляюще сказала она. — Мы вернемся к этому вопросу завтра, — поспешно ответил я. — Позвоните мне. А сейчас дадим Вилле отдохнуть. Мне казалось, будет лучше, если девушка сначала прочитает спокойно утренние газеты, и тогда она сможет правильно оценить ситуацию. У меня не было желания брать объяснения на себя. — Когда будете уходить, — Палму наставлял Кокки, — впустите сюда полицейского, пусть погреется. Может просидеть здесь ночь. Что ему зря мерзнуть на лестничной площадке! И они обменялись понимающим многозначительным взглядом. Я хлопнул себя по лбу. — О Господи! — простонал я. — Журналисты и фоторепортеры! Они же вломятся сюда! И я никак не смогу это предотвратить. — Ничего, мы с барышней будем позировать, — с энтузиазмом пообещал Кокки. И мы ушли. Полицейскому на площадке я намекнул, что если будет мерзнуть, то может провести ночь в квартире. Честно говоря, я не ожидал, что сюда кто-нибудь пожалует. Вилле был за решеткой. Ключи, правда, куда-то пропали — Палму обязательно сказал бы, если б они оказались у Вилле в кармане. Так что лучше было подстраховаться. К тому же, устраивая засаду, я как-то вырастал в собственных глазах. Репортеры обступили нас, едва мы вышли за калитку. Но теперь только одна одинокая вспышка сверкнула нам навстречу. Они берегли пленку. — Заходите и можете фотографировать все, что хотите, — сделал я широкий жест. — Расследование идет по верному пути. Думаю, позже вечером смогу сделать заявление для прессы. — Толпа загудела одобрительно. — Часов в одиннадцать, — осторожно пообещал я. — Да, приходите в двадцать три ноль-ноль. Впрочем, вам, может быть, придется немного подождать. Мне в данном случае от вас ничего не нужно. Но вы, быть может, успеете кое-что дать в свои газеты, прежде чем они уйдут в набор! Репортеры даже не успели рта раскрыть — не то что начать клянчить! И, конечно, они были здорово удивлены такой моей щедростью. Потому что наш командир — я имею в виду начальника нашего отделения — их никогда не баловал. Но пока что распоряжался я. А я не был сторонником гомеопатических доз — гулять так гулять! К моему изумлению, Палму одобрительно кивал, слушая мои обещания, и, садясь в машину, довольно пробурчал: — Хоть на время от них избавимся! Но что меня еще больше изумляло, так это его унылая физиономия. Мне казалось, что он должен в данной ситуации выказать подобающие радость и восхищение. Он же, напротив, сидел погрузившись в свои мысли и недовольно жевал мундштук пустой трубки. Это был плохой признак. Значит, что-то, по его мнению, складывалось не так, как надо. Но, с другой стороны, подумал я, все это, может быть, чистая зависть — стареет, ну и так далее. Пока он грыз трубку, я тоже размышлял. И потом нравоучительно сказал: — Надеюсь, ты понимаешь, Палму, что все только подтверждает виновность Вилле. Девушка о завещании знала. И, несомненно, рассказала о нем Вилле. Для неимущего сироты подобная сумма должна показаться колоссальной! Против соблазна устоять невозможно. Затем, скажем, ссора со стариком. А у парня и так нервная система неустойчивая, и он, конечно, впадает в страшную ярость. Припадок бешенства. Про деньги он знает. Собирается переехать и жить вместе с девушкой на новой квартире. Зачем же ему делить эту квартиру со стариком? Старик норовит наставлять да советовать, а они этого не любят. Чуваки эти. — Ну конечно, раз хорошенькие глазки — так ты и уши развесил! — вдруг съехидничал Палму. — И давай себе воображать, рисовать разные картины… А где она сама была? Вот она признается, что дошла до двора. А почему? А потому, что есть свидетель — этот пьяный; поэтому ей и нет смысла запираться. Ты думай головой, а не ахай — ах, хорошенькая девочка, ах, миленькое личико! Ведь мы только с ее слов знаем, что старику она якобы все рассказала. А может, если бы Нордбергу действительно было известно, что его ненаглядная невинная овечка поимела ребенка от этого негодяя и бездельника, может, тогда завещание прямиком полетело бы в печку, а про переезд вообще речи не было бы! Вот почему стоило вскрыть конверт и удостовериться, что с завещанием все в порядке! Я не верил своим ушам. — Чтобы эта девушка была тоже… — начал я. — Этого не может быть! Никогда… я не могу так ошибиться в человеке. Я никогда не ошибался… А если… — Страшные подозрения стали зарождаться в моей душе. Ведь бывало же раньше, что Палму оказывался прав! Хорошенькие личики, и правда, были моей слабостью. — Ладно, в любом случае Вилле за решеткой, — сказал я. — И там останется. До тех пор, пока это зависит от меня. А мы, конечно, можем заняться расследованием ее участия… Но если она действительно хладнокровная преступница или соучастница преступления, нам будет трудно найти неопровержимые доказательства… — Воображение! — очень довольный, расхохотался Палму. — Ну, видишь, до чего оно может довести?! И сколько раз я тебе говорил! Но тебе хоть кол на голове теши… Всю оставшуюся дорогу я дулся. Ну почему, почему он так любит портить мне настроение, обливать меня ушатами холодной воды! И именно в момент моего торжества! А ведь еще в час дня я даже в самых смелых мечтах не мог представить себе, какой триумф ожидает меня вечером! Нет, воля ваша, Палму просто старый, вредный и злющий осел! Мы прошли прямо в мой кабинет. И обнаружили там Кархунена, стоявшего со сцепленными за спиной руками и караулившего блестящий латунный телескоп на треноге. Значит, журналисты поручение выполнили. С радостным видом он щелкнул каблуками и откозырял. — Вот она, эта чертова машина! — счел нужным сообщить он, как будто у меня самого не было глаз. — Меня тоже фотографировали! Завтра посмотрю в газетах, поместят ли снимки… — Спасибо, Кархунен, — сказал я почему-то с тяжелым сердцем. — Все, больше его охранять не нужно, вы свободны. Но Кархунен не хотел быть свободным. — Посмотрите, какая замечательная штуковина! Вот этот винт, — принялся объяснять он, — если его подкрутить, то можно настроить так, что все хорошо видно. Вот этот винт поднимает трубу, а этот поворачивает. Он расхваливал телескоп, как будто собирался продать его мне. — Спасибо, спасибо, все понятно, — нетерпеливо сказал я. — Можете идти. Но тут телескопом чрезвычайно заинтересовался Палму. Как назло! Он заново выслушал все объяснения Кархунена и лично покрутил все винты. Наконец Кархунен закончил и двинулся к выходу. — Ах да, — припомнил он, стоя уже на пороге. — Вам тут все время звонили — сверхсрочные телефонные разговоры, разговоры-молнии и все в таком роде. Начальник отдела не смог отплыть от своих островов, потому что у него сломалась моторка, а идти к материку на веслах он в темноте не решился, из-за сильного ветра. Он требовал у портовой полиции прислать за ним быстроходную моторку, но они не прислали… Они и не могли — в субботу-то вечером! Да еще все ведь должны находиться в боевой готовности, на случай, если вам понадобятся. Шеф полиции так распорядился… Ну вот, а начальник отдела, значит, сидит себе сейчас на своей даче и ругается почем зря. Он про наши дела узнал только из вечерних новостей, а так все птиц до темноты стрелял. Из дробовика, я спросил. Я тоже иногда на зайцев хожу… Но слушать охотничьи воспоминания я был не в силах и пресек эту тему. Кархунен, видно, сильно истосковался по человеческому обществу, поджидая нас, и теперь был чересчур разговорчив. Уже закрывая дверь, он проговорил в щелку: — Начальник велел передать вам привет и сказал, чтоб вы ему срочно позвонили! Но до телефона я не успел добраться: на своем столе обнаружил конверт, на котором было написано: «Срочно!» Подчеркнуто двумя красными чертами. Конверт был от редактора ежедневной газеты. Я вскрыл его. Внутри лежал свежий корректурный оттиск. И записка редактора зарубежного отдела, моего бывшего школьного приятеля. «Привет, старина! — гласила записка. — Это, конечно, запрещено, но я забегал случайно в наборный цех и смог стащить для тебя гранки — чтобы ты успел заранее намылить себе веревку! До встречи на небесах! Твой Хекке». Я начал читать, и по мере чтения волосы мои вставали дыбом. Я верю в силу печатного слова. А это была, судя по всему, завтрашняя передовица. Под заголовком БЕССИЛИЕ НАБИРАЕТ СИЛУ, набранным прописными буквами. «Мы привыкли к полному равнодушию со стороны полиции, — так начиналась статья. — Отсутствие дружеского сотрудничества и недооценка значения голоса общественности суть неотъемлемые черты работы криминальной полиции. Хорошо, наша печать свыклась с этим. Так же как с нерадивостью полиции порядка, по чьей милости центр города перестал быть безопасным местом. Тот, кто сомневается в этом, может попробовать прогуляться в сумерках в окрестностях Старой церкви. Или предложить компании стиляг на каком-нибудь углу посторониться и дать дорогу. Но лучше, поверьте, не делать этого. Не подвергать себя опасности. А в том, что это действительно опасно, сомневаться теперь не приходится. Итак, почтенный пожилой господин хладнокровно убит, обобран и искалечен в самом центре города, в Обсерваторском парке. Но это еще не все. У нас есть веские основания утверждать, что полиция намерена замять дело, похоронить это ужасающее преступление вместе с телом одинокого старика, оставленным за ненадобностью в морге. Мы знаем, что полиция не удосужилась осмотреть место происшествия, что не сделано ни одного снимка, не говоря уже о поиске свидетелей. По чистой случайности журналист вечерней газеты оказался на месте происшествия, и только благодаря ему полиция вообще взялась за дело. И как же она за него взялась? Сначала она оцепила Обсерваторский холм, дабы преградить дорогу фоторепортерам и помешать им выполнять их обязанности. Затем под завывание сирен по городу понеслись полицейские фургоны для облавы, так называемые «черные воронки». И полицейские части с дубинками, криком и руганью атаковали студентов и школьников, собравшихся на своем обычном месте для прогулок; после чего полиция похватала и отправила в тюрьму два десятка ни в чем не повинных юношей и девушек, не имевших, разумеется, никакого отношения к преступлению. Их, конечно, пришлось спешно освобождать и отпускать по домам. Все понятно — бессильной полиции захотелось продемонстрировать свою силу! Но Финляндия не полицейское государство. Пока еще нет. А вот что нас ждет в будущем, если все будет продолжаться в том же духе, — это вопрос. Его мы и хотим задать. Caveant consules![8] Нам посчастливилось узнать, что начальник отдела криминальной полиции сейчас отдыхает. Никто не ставит под сомнение его право на отдых. Но более чем сомнительной оказывается его способность разбираться в людях, ибо в свое кресло он счел возможным посадить абсолютно неопытного вице-судью, чья некомпетентность выявилась самым удручающим образом». В глазах у меня помутилось, и последние строки я уже не смог прочитать. Автор требовал крови. Конкретно моей, жаждал получить мою голову на блюде. И это в передовице ведущей воскресной газеты! Холодный пот прошиб меня. С немым отчаянием я протянул гранки Палму. Он внимательно прочитал все от начала до конца и даже пару раз хохотнул. — Все-таки это большое счастье — жить в демократической стране! — оптимистично заметил он. — Свобода слова! Разумеется, полиция не должна ни с того ни с сего вцепляться в сынка правительственного советника и тащить его вместе с приятелями в КПЗ. Заруби это себе на носу. Неплохо также запомнить, что полицейские не должны в полный голос изрыгать проклятия, если какой-нибудь чувак лягает их в живот, а какая-нибудь чувиха цапает им до крови лицо. Полицейский вообще не должен ругаться, никогда — то есть пока он находится при исполнении служебных обязанностей. Я это вдалбливаю всю жизнь! — Ужас! — беспомощно простонал я. — Моя карьера кончена, если это будет напечатано! — Мной овладело непреодолимое желание пойти и своими глазами убедиться, что Вилле здесь, в полной сохранности, под замком. — Пойдем, — сказал я, — Вилле — это моя единственная надежда. Он ведь признался. Во всем. Пойдем убедимся, что он еще жив. А то меня потом обвинят, что я свел в могилу бедного невинного ребенка.