— В постели. От страха. Он был трус — ты же знаешь, что он ударил Кюести сбоку, так что тот не успел защититься. И Фейя такой же, как его отец, — тоже убийца. — Да… хотя он и не сам… но все-таки его отец… Онни остановился и схватил Вяйнё за локоть. — Ты вспомни Кюести! — почти крикнул он, и лоб его прорезали морщины. — Как он лежал на остановке автобуса, на грязной, затоптанной ногами остановке. Из груди била фонтаном кровь, прямо из сердца… — Молчи, Онни! — выдохнул Вяйнё и почувствовал, как дрожит рука Онни; она так сжала его локоть, что стало больно. — Рууса пыталась его поднять, да где ей, с ее-то силами… А белобрысые советуют: оставь, он же мертвый… Что они понимают — вот так, на земле! А один еще и смеется — мол, так и надо, поубивайте друг друга, по крайней мере избавимся от вас, нечистей. И это сделал Манне! А Фейя, сынок его, теперь танцует! Дьявольское отродье, он же убийца! Лицо Онни, искаженное болью, стало совсем серым. Он утирал глаза рукавом, и Вяйнё пришлось отвести взгляд. Он подумал об отце. Тогда Вяйнё был еще совсем маленьким, лет четырех-пяти, и произошло это не при нем. Он помнил отца только по рассказам, хотя его одежду он хорошо себе представлял. Вернувшись из морга, Рууса принесла ее с собой, бросила во дворе, облила бензином и подожгла. Соседи вызвали пожарную команду, одежду залили водой и разложили для просушки по всему двору. Но, даже обгорелая, она все-таки была одеждой Кюести, его отца. Рууса умоляла, чтобы ей позволили все сжечь, в конце концов она совсем обезумела, стала кричать и рухнула на землю. Там ее плоскостопые и подобрали. Неделю продержали взаперти, боялись, что она надумала самосожжение. В ратуше за костер ее оштрафовали. — «Гаспар Арицага Эйбар», — беззвучно шепнул Вяйнё. Лесок кончился, пошел редкий кустарник. Трава у танцевального зала была вытоптана. Подвешенный к карнизу прожектор освещал двор, образуя яркий круг. Приятели заткнули оружие за пояс и остановились у края освещенного двора: тут, казалось, было безопасно — они видели все, что происходит во дворе, но сами оставались в тени. Здание с танцевальным залом было белое и высокое, как дом общины в любой деревне. Из распахнутых окон, помимо музыки, слышалось шарканье танцующих ног и какой-то неясный гул. Входная дверь находилась посреди фасада, но лестницу к ней пристроили так, что она вела к торцу дома. На лестнице стояли курильщики. Один был в брюках с галунами, как у швейцара. Справа примостились низкие строения — гаражи или кладовки; последнее, покрашенное в красный цвет, — уборная. К забору были прикреплены мишени, желающие могли пострелять по ним из духовых ружей. На маленьком столике находились призы: стеклянные вазочки, карманные фонарики, гипсовая овчарка. Как обычно на танцах, многие бесцельно бродили взад и вперед. Всё белобрысые. Ни одного цыгана. Вяйнё показалось, что на них все смотрят, но на самом деле взгляды в их сторону бросал только какой-то один пьянчужка. Вяйнё дышал лихорадочно, он так крепко сжал спрятанный за спиной пистолет, что шероховатая поверхность оружия впилась в ладонь. — Может, он уже ушел, — сказал Вяйнё тихо. — Нет… Еще тут. Сейчас музыканты кончат, начнутся танцы под пластинки, тогда он выйдет. — Вон тот, деревенский, следит за нами. — Я усек. Не гляди в его сторону — он и не подойдет. Вяйнё наклонил голову и попытался вслушаться в мелодию танго, это то самое, которое приятно слушать с закрытыми глазами, то, где за безбрежным морем раскинулась совсем другая, непохожая на эту страна. Но танго подходило к концу. Фейя должен скоро показаться. И тогда надо будет стрелять. А пьяная деревенщина по-прежнему не отрываясь глазеет на них. Теперь он и вовсе к ним направился. — Что делать, Онни? Убежим? — Нет. Останемся на месте. И разделаемся с Фейей. Пьяный подошел ближе. Он старался ступать твердо, как все пьяные, но шаги были неверные, он чуть не упал, споткнувшись о корень; физиономия красная, на руке болтается пиджак, ширинка расстегнута. Вяйнё так прикусил щеку, что почувствовал во рту вкус крови. Господи, до чего же ему хотелось все бросить и убежать! Вместе с тем он чувствовал отвращение, почти злобу, он знал, чего этот тип от них хочет, эти грязные навозники всегда хотят одного и того же, они назойливы, как мухи, садящиеся на падаль. Сразу видно, что это за дурачье. Впрочем, кто не подозревает в глупости другого, сам глуп. Так всегда говорил Севери, если Рууса осмеливалась пилить его. Танго оборвалось неожиданно, точно вовсе и не звучало. Стоявшие на лестнице парни спустились вниз и рассыпались по двору. Дежурный открыл обе половинки двери. Перед ними возник пьяный, он тяжело качался, словно мешок, наполненный водой. — Хай! — сказал он. Вечно они говорят «хай!». Думают, что к ним надо так обращаться. Вяйнё смотрел мимо парня, будто того и не было. Потом вдруг подумал: а не заставить ли Фейю сначала их увидеть. У него тоже, конечно, с собой пушка. Рот Вяйнё приоткрылся, сердце забилось сильнее. На лестницу высыпала толпа молодежи. Вяйнё вытянул шею, но не видел пока того, кого искал. И хотя он не смотрел на Онни, но сразу почувствовал в нем перемену — теперь это тот самый Онни, каким он всегда был для белобрысых. — Хай, это ты! — радостно воскликнул Онни, потом понизил голос и таинственно шепнул: — Тебе, наверно, бутылку? — Именно это нашему брату и требуется… Я сразу смекнул, чего вы тут торчите… Я с цыганами всегда дружил… Так что открывай лавочку, покупатель пришел стоящий. — Послушай-ка, начальник… — Онни взял пьяного за плечи, наклонился к нему и шепнул в самое ухо: — Ты верно угадал, я сразу смекнул: ты парень что надо. Но я поленился захватить товар с собой. Иди вон туда, вдоль дома, потом заверни за угол. Дорогу знаешь? Свернешь направо. Дойдешь до сарая… Вяйнё едва перевел дух — на лестнице мелькнули черные волосы. Потом показался весь человек. Это был Фейя. Ошибки быть не могло — горбатый нос, как у всех в их семействе. Вяйнё испуганно попятился… — Онни! — …и постучишь в дверь, если без этого не откроют. Там наш приятель, он тебе продаст, сколько захочешь. — Онни засмеялся, взял парня за плечи, повернул кругом и слегка подтолкнул в сторону двора. — Только поторопись! — крикнул он еще вслед. — Он может скоро расторговаться! Фейя стоял на нижней ступеньке. Он отирал лоб белым платком, на ногах у него были сапоги из хорошей блестящей кожи. Он не сошел в сторону тира, как многие, а направился прямо к ним. Потом остановился и повернулся спиной. Вот он достал из кармана сигареты, протянул стоявшему рядом белобрысому, но тот не взял, вытащил свои и что-то недружелюбно буркнул. Онни выхватил из-за пояса пистолет. Казалось, он смеется, но глаза были как два холодных лезвия. Рука вытянулась прямо вперед. Вяйнё тоже вытащил руку из-за спины. Он все время искоса следил, что делается во дворе, ему показалось, что в глубине двора появился и второй цыган, моложе Фейи, почти мальчик; не успел он приглядеться, как пьяный деревенщина наткнулся на умывальник перед уборной, и бумажные полотенца разлетелись по воздуху, какая-то девушка взвизгнула, парни стали сквернословить. — Фейя! — крикнул Онни. Он хотел, чтобы Фейя увидел и понял, за что́. Фейя быстро обернулся, сигарета выпала из его пальцев, рот открылся, словно он хотел крикнуть, а рука поползла в карман. Пистолет Онни звонко взвизгнул: риу! В воздухе вспыхнули желтые искры, показался дым, куда-то улетела гильза. Вяйнё понял, что он тоже должен выстрелить, рука его направилась туда же, куда была вытянута рука Онни, и он нажал курок. Выстрел прогремел мощно, как взрыв, волна от него ударила в стену и откатилась во двор. Онни уже бежал к лесу, кусты на его пути трещали, мелькали белые манжеты рубашки. Вяйнё тоже бросился за ним, но успел заметить через плечо, что кто-то лежит на земле, а остальные рассыпались по двору, потом разом закричали — казалось, что кричит одно могучее животное, логово которого разворошили копьем. — Сашка… домой, расскажешь… Это были единственные слова, которые можно было разобрать, но и они прозвучали как-то странно, словно заржала лошадь, сломавшая ногу. Ветки били Вяйнё по лицу, цеплялись за одежду и рвали ее — рука обо что-то стукнулась, и «Гаспар Арицага Эйбар» снова выстрелил. Но теперь звук был иной — как удар хлыста, в воздухе мелькнули осколки камня и мох. Пуля, видно, ушла в землю. Ногу Вяйнё пронзительно ожгло, но он не придал этому значения, а бежал все дальше во тьму, отталкивая преграждающие путь ветки, и не слышал уже ничего, кроме своего натужного дыхания. 3. АНТТИ-НОЛЬ-ТРИ Харьюнпяа так сжал перекладину на уровне живота, что побелели руки, потом опустил правую ногу вниз — ну, еще, еще немного… Левое бедро оказалось уже почти на уровне рук, но тщетно: правая нога нашаривала только пустоту. А ведь перекладина-то есть, вне всякого сомнения, есть — всего на расстоянии нескольких сантиметров или даже миллиметров, но, чтобы уж точно в этом увериться, надо ее все-таки нащупать. Карабкаясь вверх, Харьюнпяа не заметил, что расстояния между перекладинами такие большие. Минуту назад ему пришлось изо всех сил тянуться. А перед этим он чуть не ступил куда-то в сторону, мимо лестницы, и так испугался, что ткнул ногу в стену — нога оказалась между перекладинами, и он только чуть-чуть коснулся их каблуком. Оба раза сердце у него зашлось от мысли, что могло случиться: полы куртки взметнулись бы вверх, руки начали бы хватать пустоту — он стал бы невесом, в ушах засвистел бы ветер. Он прижался к лестнице, стараясь успокоиться и подавить чувство страха, но в голове завертелись возможные заголовки и заметки завтрашних газет: «ПОЖАРНЫЕ СНЯЛИ ПОЛИЦЕЙСКОГО С ПОЖАРНОЙ ЛЕСТНИЦЫ»… «„Кошек мне иногда приходилось снимать с дерева, но старшего констебля с пожарной лестницы — ни разу“, — признался начальник пожарной части…» — Дьявол меня побери! — …мо! …ийство! Лестница дрогнула, сильно и угрожающе. Потом снова, несколько раз — кто-то внизу, видимо, тряс ее. — …мо! …ийство! Харьюнпяа понял, что крик адресован ему, что кричит Кеттунен, и, хотя слова доносились очень слабо, он догадался и о том, какое у Кеттунена дело. В первый раз он поглядел прямо вниз: лестница как будто сужается, расстояния между перекладинами, казалось, становятся уже и уже, а под конец все сливается вместе и превращается в острое копье, устремленное во тьму, к асфальту; мусорные контейнеры выглядят маленькими, почти неразличимыми, точно грязные кусочки сахара, стоящий возле них микроавтобус напоминает перевернутую набок пепельницу. А Кеттунен — Харьюнпяа наконец различил и его — выделяется темным пятном у самой пожарной лестницы и глядит вверх, запрокинув голову так, что лицо его кажется эллипсом — ничего, кроме рта и крика: — Тимо! Убийство! Кеттунен размахивал руками, потом метнулся к машине — включил мотор и зажег фары. Видимо, чтобы поторопить Харьюнпяа. Харьюнпяа обтер ладони, сначала одну, потом другую, стараясь крепче держаться за перекладину, опустил ногу — и тут только заметил, что он снова на уровне того окна, мимо которого недавно поднимался. Теперь в комнате, казавшейся желтым шестигранником, горел свет. Он увидел стены, потолок и пол, ведущую куда-то дверь; женщина стояла у раковины, мыла и отжимала тряпку. Харьюнпяа пришла в голову, может, и безумная, но, в сущности, совсем неплохая мысль: окно находится всего в каком-нибудь метре от лестницы, открывается с его стороны, и лестница прикреплена к стене как раз возле подоконника. Можно влезть в окно и спуститься по лестнице в доме — это будет гораздо быстрее, чем ползти по пожарной. Он дотянулся до стекла и постучал — женщина взглянула на окно, но, кажется, не заметила его. Харьюнпяа постучал снова — с такой силой, что стекло задребезжало. — Откройте! Будьте добры, откройте! Откуда-то донесся рев сирены — сначала одной, потом второй; Харьюнпяа приписал мелькнувшие синие молнии машинам с сиренами, но тут же понял, что это невозможно: машины шли по другую сторону дома. Он поглядел вниз. Кеттунен включил сигнальные огни. Странно было видеть их сверху. Они казались шаровыми молниями, делящими двор на сегменты, — при этом было похоже, что огни неподвижны, а двор, точно сумасшедшая синяя карусель, кружится вокруг них. Харьюнпяа заторопился. — Откройте… Кухня была пуста, женщина исчезла; только свет горел по-прежнему и из незакрытого крана в мойку текла вода. Харьюнпяа набрал в легкие воздуха, будто собираясь нырнуть — выхода не было, придется спускаться так до самого низа. Началось бесконечное нащупывание одной ступеньки за другой, кряхтенье, ушиб за ушибом — рук, колен, голеней, а в голове неумолчно стучало: нельзя распускаться, надо держаться, нельзя сдаваться. Ноги обшарили пустоту; целую мучительную минуту Харьюнпяа висел только на руках, прежде чем вспомнил, что нижние перекладины спилены, и догадался отпустить руки — оказалось невысоко, но Харьюнпяа все-таки упал. С трудом поднявшись, он направился к машине, дернул дверцы и бросился на сиденье рядом с Кеттуненом. — Что стряслось? — отдышавшись, спросил он. Во рту у него горело, руки болели, спина взмокла; он вдруг смертельно возненавидел Кеттунена. Шины взвизгнули, машина рванулась и юркнула в щель между домами — стены вспыхнули синим. Кеттунен хрипло крикнул: — Антти-ноль-три! Он вскинул руки и нажал на красный тумблер так, что хрустнуло.