– Не пожертвуете немножко? – осведомляется Элияху. Никому и никогда Святая земля не казалась более далекой и недостижимой, чем еврею из Ситки. Где-то на другом краю земли, про?клятое место под властью людей, собравшихся там только для того, чтобы сохранить чудом уцелевшую горстку евреев, которым грош цена. И вот уже полвека, как мусульманские фанатики и арабские вожди, египтяне и персы, социалисты и националисты, монархисты и шииты, панарабисты и панисламисты дружно вцепились зубами в Эрец-Исраэль и обглодали ее до костей и хрящиков. Иерусалим – это город крови и лозунгов на стенах, отрезанных голов на телеграфных столбах. Соблюдающие закон евреи во всем мире еще не оставили надежду поселиться на земле Сиона. Но евреи были рассеяны уже трижды: в пятьсот восемьдесят шестом году до нашей эры, в семидесятом – уже нашей и в довершение – варварски – в сорок восьмом году двадцатого века. Даже верующим трудно поверить, что есть еще шансы снова начать все с нуля. Ландсман достает кошелек и просовывает сложенную двадцатку в пушке Элияху. – Удачи, – говорит он. Коротышка подхватывает тяжелый саквояж и ковыляет прочь. Ландсман протягивает руку и хватает Элияху за рукав, вопрос зреет у него в душе – детский вопрос о желании его народа обрести дом. Элияху оборачивается с заученной опасливой гримасой. А вдруг Ландсман из тех, кто может навредить? Ландсман чувствует, что вопрос растворяется, как никотин в его крови. – Что у тебя в сумке, дед? – спрашивает Ландсман. – На вид тяжелая. – Это книга. – Одна книга? – Она очень толстая. – Долгая история? – Очень долгая. – О чем она? – Это про Мошиаха, – говорит Элияху. – А теперь, пожалуйста, уберите руку. Ландсман отпускает его. Старик выпрямляется и вскидывает голову. Облаков, заслонявших его глаза, как не бывало. Он кажется рассерженным, надменным и не таким уж старым. – Мошиах грядет, – говорит он. Это не совсем угроза, скорее обещание искупления, но все-таки лишенное теплоты. – И очень вовремя, – говорит Ландсман, дернув пальцем по направлению гостиничного вестибюля. – Сегодня у нас как раз местечко освободилось. Выражение лица Элияху становится то ли обиженным, то ли просто гадливым. Он открывает черный ящичек и заглядывает внутрь. Извлекает двадцатидолларовую купюру, которую дал ему Ландсман, и возвращает ее владельцу. Потом подхватывает саквояж, натягивает на голову белую шляпу с обвисшими полями и уходит в дождь. Ландсман сминает двадцатку и сует ее в карман брюк. Он давит папиросу ботинком и идет в гостиницу. – Что за чудик? – спрашивает Нецки. – Его называют Элияху. Он безобидный, – вмешивается Тененбойм из-за стальной решетки конторки. – Частенько здесь бывает. Все пытается свести с Мошиахом. – Тененбойм с треском проводит золотой зубочисткой по коренным зубам. – Послушайте, детектив, мне, конечно, следует помалкивать. Но должен вам сказать. Управление завтра пошлет письмо. – Жду не дождусь, – откликается Ландсман. – Владельцы продают нас концерну из Канзас-Сити. – Вышвырнут? – Может быть, – говорит Тененбойм, – а может, и нет. Тут все неясно. Но не исключено, что вам придется съехать. – Это будет написано в письме? Тененбойм пожимает плечами: – Письмо составлено юристом. Ландсман ставит латке Нецки у входной двери. – Никому не рассказывай, кто что видел или слышал, – напоминает он ему. – И никого не прессуй, даже если он того заслуживает. Менаше Шпрингер, криминалист, работающий в ночную смену, влетает в фойе со стуком дождя, на нем черное пальто и меховая шапка. В одной руке у него зонтик, с которого стекает вода. Другой он толкает хромированную тележку, к тележке веревкой прикреплены обтянутый виниловой кожей ящик для инструментов и пластиковый контейнер с отверстиями вместо ручек. Шпрингер – плотный кривоногий крепыш, его обезьяньи руки приделаны прямо к шее, без всякого намека на плечи. Лицо криминалиста в основном состоит из зобатого подбородка, а выпуклый лоб похож на один из увенчанных куполом ульев на средневековых гравюрах – аллегорию Трудолюбия. Ящик украшен единственным словом «УЛИКИ», выписанным синими буквами. – Уезжаете? – спрашивает Шпрингер. Это не самое обычное приветствие в наши дни. Многие уехали из города за последние несколько лет, сбежали из округа ради скудного реестра мест, где их привечают, или туда, где устали слышать о погромах из третьих уст и питают надежды устроить погром своими собственными руками. Ландсман отвечает, что, насколько ему известно, он никуда не собирается. В большинстве мест, принимающих евреев, требуется наличие близкой родни, там живущей. Все близкие родственники Ландсмана или мертвы, или сами ожидают Возвращения. – Тогда позвольте распрощаться с вами сейчас, навсегда, – говорит Шпрингер. – Завтра в это время я буду греться под теплым солнцем Саскачевана. – Саскатун-колотун?[9] – догадывается Ландсман. – Минус тридцать у них сегодня, – говорит Шпрингер. – Выше не было. – Как посмотреть, – отвечает Ландсман, – вы могли бы жить на этой помойке. – «Заменгоф». – Шпрингер достает из ящиков памяти дело Ландсмана и хмурится, пробегая его содержимое. – Ну да, и дым отечества… а? – Он вполне подходит к моему нынешнему стилю жизни. Шпрингер улыбается тонкой улыбкой, с которой стерты почти все следы сожаления. – Где тут у вас труп? – спрашивает он. 4 Перво-наперво Шпрингер вкручивает все лампочки, которые выкрутил Ласкер. Потом опускает со лба защитные очки и приступает к работе. Он делает покойнику маникюр и педикюр и заглядывает ему в рот в поисках откушенного пальца или бронзового дублона. Он фиксирует отпечатки с помощью порошка и кисти. Он делает триста семнадцать снимков «поляроидом». Снимки трупа, комнаты, продырявленной подушки, найденных им отпечатков. Он фотографирует шахматную доску. – И для меня, – просит Ландсман. Шпрингер снимает еще раз шахматную партию, которую Ласкеру пришлось оставить по милости убийцы. Потом протягивает снимок Ландсману, вопросительно приподняв бровь. – Ценная улика, – поясняет Ландсман. Фигуру за фигурой Шпрингер разрушает защиту Нимцовича, или что там играл покойный, и упаковывает каждую фигурку в отдельный пакетик. – Где это вы так вымазались? – спрашивает он, не глядя на Ландсмана. Ландсман замечает густую коричневую пыль на носках ботинок, на рукавах и на коленях. – Я обследовал подвал. Там огромная… я не знаю… что-то вроде технической трубы. – Он чувствует, как кровь приливает к щекам. – Пришлось ее проверить. – Варшавский туннель, – говорит Шпрингер. – Они проходят через всю здешнюю часть Унтерштата. – Неужели вы этому верите? – Когда иммигранты приехали сюда после войны. Те, кто был в гетто в Варшаве. В Белостоке. Бывшие партизаны. Я полагаю, что некоторые из них не слишком доверяли американцам. И они рыли туннели. На случай, если опять придется воевать. Потому и район назвали Унтерштат. – Слухи, Шпрингер. Городская легенда. Это просто коммунальная труба. Шпрингер хмыкает. Он прячет в пакет банное полотенце, полотенце для рук и обмылок. Он пересчитывает рыжие лобковые волосы, прилипшие к сиденью унитаза, и пакует каждый в отдельности. – Кстати, о слухах, – говорит он. – Что слышно от Фельзенфельда? Фельзенфельд – это инспектор Фельзенфельд, начальник подразделения. – Что значит «слышно»? Это вы о чем? Я видел его сегодня пополудни, – говорит Ландсман, – но я не слышал, чтобы он хоть что-нибудь сказал, он за три года и слова не вымолвил. Что за вопрос? Какие слухи? – Просто интересуюсь. Шпрингер бегает пальцами в резиновых перчатках по веснушчатой коже левой руки Ласкера. На ней заметны следы уколов и слабые отпечатки там, где покойный затягивал жгут. – Фельзенфельд все за живот держался, – говорит Ландсман, вспоминая. – Кажется, он сказал «рефлюкс». Так что вы обнаружили? Шпрингер хмуро смотрит на плоть над локтем Ласкера, где следы жгута переплетаются. – Судя по всему, он пользовался ремнем, – говорит он. – Но ремень слишком широк для таких отметин. Он уже упаковал ремень с двумя парами серых брюк и два синих пиджака в желтый бумажный мешок. – Его хозяйство в ящике тумбочки, в черной косметичке на молнии, – говорит Ландсман. – Я только мельком глянул. Шпрингер открывает ящик тумбочки у кровати и вынимает черную сумочку для туалетных принадлежностей. Он расстегивает змейку и издает смешной горловой звук. Косметичка открыта, так что Ландсману видно содержимое. Поначалу он не понимает, что там привлекло внимание Шпрингера.