– Полгода, – бесцветным голосом проговорила девушка. – Менингитом переболела и… – Осложнение? – Угу… Атрофия зрительного нерва. – Ну, тогда не страшно, – вырвалось у меня. – Не страшно?! – со зловещим присвистом выдохнула девушка, вырывая руку. – Страшно! Страшнее всего! Я ничего не вижу! Ничего! Ты спас мне жизнь, да? А я тебе даже «спасибо» не сказала! А за что? Зачем мне такая… недожизнь? Я же ничего не могу! Ни-че-го! Весь мой мир – это запертая комната, где вечный мрак! Я брожу по ней, спотыкаюсь, шарю руками… и так будет всегда, пока не сдохну! Господи, да я даже отравиться не могу – не вижу, какие беру таблетки, аспирин там или снотворное! Жизнь – это не про меня, она вокруг, а я отдельно – в этом дурацком пальто, в этом теле – корчусь! Мука это – не видеть! Мука страшная! Она не кричала в голос, а выговаривала быстрым, вздрагивающим шепотом, кривя губы и всхлипывая. Я резко обнял ее и прижал к себе. – Прости, пожалуйста! Это я сдуру, сболтнул, как… Послушай меня – я могу тебе помочь! Потому и сказал, что не страшно. С атрофией я справлюсь. Честное комсомольское! Дивчина не запрыгала от счастья, а неожиданно успокоилась, лишь горькая улыбка на ее пухлых губах напоминала о только что пережитом отчаянии. – Пошли, – безрадостно сказала она, вновь протягивая мне руку. – Мы уже перешли улицу Революции? – Да, мы около книжного. – Угу… – Слепая девушка чуть поворачивала голову, чтобы лучше слышать. – Месяц назад… Ну, может, раньше или позже – я же не слежу за временем. Ночь я узнаю по тишине за окнами. В общем… Нашла я бабушкину икону, бухнулась на коленки и стала молиться. Как крестятся, не знаю, я и так пробовала, и так… «Господи, – шепчу, – верни мне зрение! Пожалуйста! Умоляю! Лучше пусть я безногая буду, но смогу видеть! Или пусть у меня все болит, да так, что криком кричу, но вижу!» Долго молилась, да все без толку… Я не стал ничего говорить, только сильнее сжал безвольные пальцы. Обойдя магазин «Ткани», мы вышли к решетчатой ограде «военного двора». Будто караульные будки, торчали два киоска, «Галантерея» и «Союзпечать». Проведя в калитку спутницу, я вышел к трем домам в пару этажей, замыкавших двор буквой «П». Их строили для офицеров-ракетчиков, поэтому и звали «военными». Летом здесь зелено и красиво, а зимой пусто и голо. – Я живу в том, что справа, – подала голос девушка. – Первый подъезд. Пятая квартира. Мощные стебли винограда оплели крыльцо, дотянулись до балкона, увивая его лозами. Летом, надо полагать, и на крышу заберутся. Широкая дверь подъезда открылась без шума, на хорошо смазанных петлях. В тамбуре малость припахивало теплой сыростью, как в остывшей бане, – видимо, трубы прохудились. Теперь девушка сама вела меня – касаясь рукой облупленной стенки, выкрашенной в извечный зеленый колер, поднялась на второй этаж, нащупала замок и открыла дверь, с третьего раза попав ключом в скважину. – Заходи… – обронила хозяйка, переступая порог. – Это бабушкина квартира, она умерла в прошлом году, и теперь я здесь одна. Да мне так и легче – трудно жить, когда тебя жалеют. Обычно я гуляю, долго брожу или сижу на лавочке. Летом, так вообще… А сюда возвращаюсь вечером – люблю спать! Когда я сплю, то вижу сны. Вижу! Как все! Я зашел и прикрыл расхлябанную дверь. Принял пальто у девушки, стащил куртку. Сорванная вешалка валялась на полу, под ногами похрустывала отпавшая штукатурка. Видать, тоже послед недавнего «психа». Поставив на ножки перевернутый стул, я сложил вещи на его высокую спинку. В квартире было не убрано, но свежо – в раскрытую форточку задувал ветерок и доносились вопли детворы из садика напротив. Простенок между парой окон украшала старенькая вышивка, большая, как картина. Она изображала Ассоль, протягивающую руки навстречу кораблю под алыми парусами. Правда, вышивальщица изобразила не галиот, а фрегат, но это уже придирки. На подоконнике в большой хрустальной вазе грустно сохли забытые цветы, а строго посередине комнаты, под розовым абажуром с бахромой, крепко стоял дубовый стол на толстых точеных ножках. Скатерть почти сползла со столешницы на истертый паркет, ее удерживал лишь ворох бумаг, да немытая тарелка. Я поднял с пола оброненный паспорт. Ага… Выдан Наталье Фраинд. Прописана… Родилась… Так… Ей двадцать три. Бедолага… – Чего ты хочешь? – устало спросила девушка, оставшись в длинной мятой юбке и пуловерчике, выгодно обтягивавшем фигуру. Сложив руки под грудью, Наталья стояла в дверях на кухню, изогнув бедро и привалившись боком и головой к косяку. Она привставала на цыпочки, чтобы меньше касаться холодного пола. Тапки лежали рядом, но девушка их не видела. – Хочу вылечить твои глазки, – ровным голосом сказал я. – Ну-ка… – присев и взявшись за тонкую щиколотку, я приподнял девичью ножку. Фраинд вздрогнула, но подчинилась, а я, в позе принца, примерил ей мягкие тапочки с меховой опушкой, ворча по-стариковски: – Всю квартиру выстудила… – Ты… врач? – спросила Наталья с недоверием. – Знахарь, – буркнул я. Иногда меня покусывала совесть – дескать, ты же можешь исцелять, так давай, иди в народ! Вот только излечить всех страждущих – это непосильная задача даже для целой бригады целителей, хоть бы они все не уступали Христу. Калек, прикованных к постели, изувеченных недугом, – превеликое множество. Легко утонуть и потеряться в этой бездне мучений и горя! Да и не хочу я лечить! Не виноват я, что мне по наследству достался редчайший дар. Другие у меня цели, и желания другие. Вот только пройти мимо чужого несчастья не всегда удается, а Наташу мне просто жалко. Самого приводит в содрогание жуткая перспектива ослепнуть! Но одно условие надо соблюсти – пусть я останусь для «Натальи Львовны Фраинд» неизвестной величиной… – Давай садись в кресло, – распорядился я тоном властного превосходства, и девушка, вздохнув, подчинилась. – Руки на подлокотники, голову на спинку. Расслабься… Сейчас Наталья ощущалась очень четко. Она не верила, что я смогу ей помочь – надежда умерла давно. Девушка просто общалась, устав от долгого одиночества, и, коли уж я затеял какую-то странную игру, то пускай, поиграем… Я пригладил Наташины волосы и накрыл ладонями ее глаза. Меня сбивала с мысли волнующая ложбинка, открывавшаяся в зоне декольте, и я с огорчением зажмурился. Сосредоточился. Напрягся. – Какие у тебя ладони горячие… – пробормотала Фраинд. – Печет… – Это хорошо… – глухо сказал я. Минута за минутой я подпитывал энергией увядший зрительный нерв, тормошил девичий организм по-всякому – ускорял обмен веществ, будил скрытые резервы, умножал и возводил в степень регенерацию тканей. – Все на сегодня, – выдохнул я. – Сейчас тебе надо посидеть, а лучше полежать. Поспать можно. Поднимется температура, но ты не пугайся – это не воспаление, так надо. Улучшение наступит часа через четыре или через пять, у каждого по-разному. Сделаем так – я пока схожу домой, а вечером зайду к тебе. Хорошо? – Хорошо, – кивнула Наташа и добавила неуверенно: – Слабость такая и тепло… А в глазах будто иголочки малюсенькие, часто-часто покалывают… И вправду, спать потянуло! – Давай, помогу. – Уложив девушку на диван и укрыв ее пледом, я сказал негромко: – Все будет хорошо, вот увидишь! Одевшись и прихватив сумку, я покинул пятую квартиру и уже на лестнице хмыкнул, припомнив свои последние слова. А вот увидит! В «военный дом» я вернулся после шести, когда уже стемнело. Изо всех окон выбивался уютный желтый свет, кроме двух темных рам на втором этаже. Поднявшись, я толкнул знакомую дверь. – Это ты? – окликнул Наташин голос из темноты. – Это я. Нашарив рукой выключатель, я щелкнул им. Ярко вспыхнула лампа под абажуром, освещая Наташу, – девушка, закутавшись в теплый махровый халат, устроилась с ногами в кресле, прихватив полы коленями. Лицо ее вдруг исказилось в жалкой гримасе. – Я вижу свет! – тоненько закричала она. – Свет! Я его вижу! Она спустила босые ноги на пол и вскочила, водя перед собой руками. Халат распахнулся, сверкнуло белым и розовым голое тело, и я тут же отвел глаза, как будто Наташа могла заметить мой неуёмный интерес. – Ну вот, видишь, – обрадованно забормотал я, одной рукой целомудренно запахивая полу халата, а другой улавливая девичью ладонь. Наташа тут же ухватилась за меня, прижалась, стиснула, заревела, покрывая мое лицо горячими поцелуями и касаясь мокрыми щеками. – Я вижу свет… – блаженно тянула она. – Спасибо, спасибо тебе! Я теперь буду жить! Понимаешь? Господи, ты представь только – я вижу свет! Это… это… Не находя слов для выражения, Наташа замотала головой и уткнула ее мне в грудь. – Спасибо… Спасибо… Гладя девичьи волосы, я ощутил, что они влажные – помыла-таки, молодец. Ожила! Девушка подняла голову и посмотрела на меня все еще незрячими глазами. – Меня зовут Наташа, – сказала она. – А тебя? – Я вздохнул. – Лучше я промолчу, Наташ, – сказал виновато. – Меня ищут и могут выйти… через тебя. Давай познакомимся позже, ближе к лету! – Давай! – с готовностью согласилась девушка. – А ты еще придешь? – Обязательно! – заверил я ее. – Я еще тебя недолечил. Дня через три-четыре ты начнешь различать не только свет, но и тени. – Тени! – всплеснула руками Наташа. – Я что, буду видеть дома, деревья, людей, машины? Как тени? – Как темные пятна на светлом фоне. – Здорово… Я буду тебя ждать! Каждый день! О-о… Я же теперь и день от ночи отличу?! – Отличишь, – улыбнулся я ласково. – Выздоравливай! Воскресенье, 9 февраля 1975 года, позднее утро Первомайск, улица Гагарина Степан Вакарчук покинул гостиницу «Первомайск» и не спеша прошагал к вокзалу. Давненько он тут не появлялся. Город сменил образ, но не сильно – старая застройка проглядывала, делая окружающее узнаваемым, своим. Вобрав полную грудь холодного воздуха, Степан коротко, резко выдохнул и блаженно улыбнулся. Память верно вела его – вот и виадук через железнодорожные пути, так к улице Гагарина ближе всего. Впрочем, радость, не покидавшая его вторую неделю подряд, относилась вовсе не к возвращению на малую Родину. К Первомайску Вакарчук оставался безразличен. Николаев нравился ему куда больше, все же областной центр. Медленно поднявшись по дырчатым ступеням, Степан зашагал по переходу, скользя взглядом по сплетениям рельсов, блестевших внизу, по ярко раскрашенному маневровому тепловозу, тягавшему громыхающие вагоны, по старинным, закопченным депо. Шагал и радовался – третья неделя пошла, как к нему вернулось то драгоценное мироощущение, впервые возникшее в нем после вербовки. Возникшее и переполнившее всю его натуру, заставлявшее звенеть каждый нерв, петь каждую клеточку. Унылая, скучная жизнь, нищая и неустроенная, вдруг заиграла ярчайшими красками, обрела насыщенность, открыла ослепительные перспективы. Его убогий мирок распахнулся на пол-Земли, сметая границы и «железный занавес». Лондонские пабы, пропахшие элем, и парижские кафе на бульварах; деловитые стриты и авеню Нью-Йорка; взлетающие «Боинги», раскрашенные в цвета «Пан-Ам»; огромные приземистые «Кадиллаки», с ворчанием рассекающие по Оушен-драйв… Весь этот запретный, манящий, влекущий «свободный мир» открывался для него, агента Вендиго. Отныне он связан с ним незримой, но прочнейшей нитью – где-то там, в Лэнгли, в архивах ЦРУ хранится досье Степана Вакарчука, ценного источника секретной информации… По правде говоря, когда вербовщик вил круги, как слепень над коровой, пытаясь склонить Степана к измене Родине, вербуемый едва сдержался. Вакарчук был готов работать на ЦРУ бесплатно, лишь бы знать, что когда-нибудь его вывезут отсюда или помогут выехать туда, где дрожат неоновые сполохи реклам! Но рисковать свободой за идею значило бы себя не уважать, поэтому Степан сразу поставил вопрос ребром: «А что я с этого буду иметь?» Американец назвал сумму в долларах – и Вакарчук стал агентом ЦРУ. И никогда, ни разу не жалел об этом. Началась новая жизнь. С виду она ничем не отличалась от прежней, но отныне все события и деяния обретали иной смысл, неведомый окружающим. Страху не было, а рискованные шпионские дела лишь разжигали азарт. Вакарчук с удовольствием фотографировал чертежи, проявлял пленку, пользовался шифроблокнотами и делал закладки – увлекательнейшая игра в разведчиков захватывала его целиком.