Пятница, 21 февраля 1975 года, день Первомайск, улица Карла Маркса Первый этаж «дома с аркой», выходившего на угол Шевченко и Карла Маркса, со дня сдачи занимал молочный магазин. Зеркальные витрины, высокие стойки с круглыми столешницами из мрамора, здоровенные обтекаемые холодильники – всё в этой торговой точке сохранилось с пятидесятых годов, когда любили тяжеловесное и основательное. Даже продавщицы в белых халатах, как на подбор, пышные, капитальные, хоть кроманьонских Венер ваяй с них. Эти работницы советской торговли не обслуживали покупателей, а допускали тех лицезреть таинство служения. Они величаво принимали трехлитровые банки, торжественно и плавно запускали в бидон черпак, опорожняя его столь ловко, что редкая капля молока падала мимо стеклотары. – С вас рубль восемь копеек, – мощным сопрано возвещала дородная продавщица, как раз в габаритах Кабалье, и с треском запечатывала банку капроновой крышкой. Отоварила. Не занимая очередь, я скромно стоял в сторонке, изредка поглядывая в дальний угол магазина – там распахивалась дверь в кафе «Морозко». Столиков в кафешке мало, если их займут, придется нам дожидаться своей очереди. А куда еще пригласить девушку? Кондитерских в Первомайске нет, а водить одноклассницу в ресторан… Пошловато как-то. Походив взад-вперед, я расстегнул куртку и приблизился к огромному окну. За ним стелилась квадратная площадь с памятником Ленину. Сама статуя, изображавшая вождя мирового пролетариата, типовая, таких по всей стране – сотни, зато высокий постамент – единственный в своем роде. Раньше он стоял в Николаеве и предназначался для монумента адмиралу Грейгу, но советская власть решила, что царский сатрап как-нибудь обойдется. Прямо за площадью темнел хвоей и белел снегом красивый сквер, а рядом, будто принимая эстафету у стволов голубых елей, серели стройные колонны Дома Советов. Правее всходила широкая лестница к новенькому кинотеатру «Октябрь» – и краешком выглядывала крыша «военного дома». Ласковая улыбка тронула мои губы. Пару раз я заходил к Наташе после школы или работы в гараже, но процедуры больше не продолжались ласками. Однажды ее и меня затянул водоворот эмоций, мы получили разрядку – и теперь оба храним память о нашей близости как приятную тайну. До меня, задумчиво смотревшего в сторону «военного двора», не сразу дошло, что к «молочке» дефилирует Инна. Все сжалось внутри, трепеща и не находя выхода для радости – пришла! Я огляделся с хвастливой гордостью влюбленного: видали, какая девушка? Моя! Забавно, но присущая мне «взрослая» уверенность именно с Инной давала сбои. Чуть не так посмотрит – и самооценка моментом занижается, я начинаю жестоко сомневаться в себе, падать духом и терзаться комплексами, но тем безбрежнее ощущение счастья, когда смятение мое оказывается напрасным. Девушка впорхнула в магазин, с ходу завладевая моей рукой и легонько чмокая в щечку, а я покраснел, замечая, как умиляется продавщица, наблюдая за нашей парочкой. – Я не сильно опоздала? – оживленно защебетала Инна. – Пошли, а то все мороженое съедят и нам не достанется! Я ничего не ответил, был сильно занят – улыбался от уха до уха. С такой, как Инна, приятно пройтись по улице – весь мужской пол, как по команде, убирает животы и распрямляет плечи, а прекрасная половина неодобрительно поджимает губки. В кафе как раз сидел длинноволосый парень с девицей из тех, кто всячески ущемляет свою женскую природу – в каких-то безобразных штанах, в ужасном свитере, на десять размеров большем, волосы упрятаны под шапочку с надписью Sport, и с нелепым помпоном… Девица апатично ковырялась в креманке, парень ей что-то оживленно рассказывал, и тут входим мы с Инной. Волосатик смолк, неуверенно глянул в сторону подружки – та сосредоточенно мяла шарик мороженого, – и с тоской воззрился на мою спутницу. Дворская провела по нему безучастным взглядом – всё, парень поник, сгорбился и будто усох. – Хулиганишь? – шепнул я. – Немножечко, – призналась Инна. – А давай вот тут! И мы устроились «вот тут», за столиком у самого окна, откуда видна почти вся площадь. Я принял у Инны шубку, оставив подругу в вязаном платье, соблазнительно утягивавшем талию и облегавшем грудь. Правда, обулась Дворская в свои обычные войлочные сапожки, расшитые узором, но это нисколько не портило общего впечатления. – Ты потрясающая девушка! – честно признался я, и Инна потупилась, розовея щечками. Заказав две порции пломбира с вареньем и шоколадной крошкой, я вернулся за столик, обостренно воспринимая звуки, запахи, да чуть ли не мысли. Дворская сложила руки, как примерная школьница, и тихо проговорила, то опуская, то поднимая ресницы: – Знаешь, я до сих пор не до конца верю, что у… у нас все по-настоящему. Мне так хорошо с тобой, что иногда даже страшно бывает – а вдруг я проснусь и окажется, что это всего лишь сон? А наяву все то же, что было так долго, – ожидание, надежда, тоска… Я не улыбнулся. – Да я и сам еще в себе не разобрался, – сказал, упираясь локтями в стол. – Думаю, думаю, а признаться боюсь даже самому себе. Точно знаю только одно – влюбился. А что будет дальше, понятия не имею… Инна замерла, ее большие голубые глаза стали и вовсе огромными, потемнели, набирая глубокой синевы. – Правда? – прошептала она. – Ты… меня? – Правда, – спокойно ответил я. Румянец на Инкиных щеках разгорелся еще пуще, на ресницах стразиком заблестела слезинка, а губы дрогнули, изгибаясь в смущенной улыбке. – Вечно я реву… – пожаловалась девушка. – Радоваться надо, а я реву… Тут молоденькая официантка принесла мой заказ, расставила вазочки и тревожно глянула на Инну. Девичьим чутьем поняла, что происходит, и улыбчиво спросила меня: – Коктейль заказывать будете? – Два, – я сложил пальцы буквой «V». – А я не лопну? – весело обеспокоилась Дворская. – Главное, не замерзни! – А ты меня согреешь! – пошутила Инна и закраснелась, уткнулась в креманку, мешая ложкой холодные белые потёки с крупицами шоколада. Я почувствовал сильнейший прилив нежности, даже горло перехватило. Положил пятерню на девичью ладошку и сказал ласково: – Согрею! Чтобы не смущать Инну и дать ей унять волнение, я занялся своей порцией. Ах, несчастные мои потомки! Бедные, обделенные гаврики и гаврицы! Вам, родившимся в XXI веке, не дано отведать «вкусной и здоровой пищи»! Вся она осталась здесь, в этом чудесном времени строгих ГОСТов, где мороженое творят без «пальмы» и прочих эмульгаторов! Шарики пломбира медленно таяли, мягчея и отекая, мешая тягучий сливочный разлив с вязкими струйками варенья. Я набрал полную ложку вкуснющей белой жижицы. Ммм… Смакуя, я даже не сразу заметил, как официантка поставила на столик два высоких стакана с молочным коктейлем. Ну, это на десерт… Тут я вспомнил, как буфетчица ловко набирала пломбир из высокой оцинкованной гильзы. Я точно знаю, сколько в ней мороженого – тринадцать с половиной килограммов. …В моей прошлой жизни, когда я женился на Даше, мы играли свадьбу в скромном кафе. А за полночь, когда все наелись-напились, потащили недоеденное и недопитое домой. Помню ящик «Столичной», который несли двое коллег отца. Оба изрядно набрались, их качало и шатало, и вот они цеплялись за ящик, чтобы удержать равновесие. Но нам с Дашей водка была неинтересна – лично я тащил домой целую гильзу пломбира! Стоял конец декабря, мы поставили гильзу на лоджию – и целых две недели молодой муж угощал свою жену вкуснейшим мороженым. Дорвались, называется! Я незаметно посмотрел на Инну. Девушка отхлебнула из стакана, облизала острым язычком верхнюю губку – и словила мой взгляд. Улыбнулась, но не так, как я привык видеть – радостно или ласково, а светло, трогательно и доверчиво. Черт, еще немного, и я начну сюсюкать! Опустив глаза – губы сами разошлись в выражении симпатии, – я соскреб с пломбирного «снежка» толстую стружку, зачерпнул подтаявшего мороженого и вобрал губами, пробуя языком, смакуя холодную сласть. Упражняя вкусовые пупырышки, я памятью вернулся в прошлое, которое пока в будущем. Восхитительный оборот! Да ладно, правда ведь… Память… Я помню все-все-все, до мельчайших подробностей, любые события, происходившие со мною лет с четырех. Помню прочитанные книги и учебники, могу по памяти повторить любой чертеж, который я когда-либо видел, или наизусть рассказать протоколы опытов по высокотемпературной сверхпроводимости. Время от времени я усилием воли заставлял свой мозг забыть халтурный роман или неприятное наблюдение, но девяносто девять процентов моего жития по-прежнему «заполняют файлы» где-то в коре. Когда мы расстались с Дашей, я дважды или трижды пытался вычеркнуть ее из своей жизни, но всякий раз останавливался. Какими бы ни были мои воспоминания – печальными, тошными, постыдными, все равно, они – часть меня, моей личности, моей жизни. Еще недавно я точно знал, что буду делать в восемьдесят втором году – поеду на Дальний Восток, заново знакомиться с Дашей. Не знаю даже, что мне удастся изменить к тому времени, но если я буду жив, то начну все сначала, с чистого листа. Я ведь помню все свои ошибки, все грешки и упущения. Исправлю не по совести содеянное и докажу, что Даша не совершила ошибки, когда ответила мне: «Да…» А теперь? Теперь в мою жизнь вошла Инна. Надолго? На год? До выпускных? Или на всю жизнь? Законы человеческой природы просты и незатейливы. Никто не ведает, отчего ты безразличен к красотке, а привязываешься к простушке. Сам ты строишь сложные логические умозаключения, оправдывая или отстаивая свой выбор, вот только закон встреч и расставаний совершенно алогичен. Забавно… Я отягощен знанием будущего, но уже не уверен в собственном завтра! – Миша… – Инна пригубила коктейль и продолжила, будто выдавая секрет: – А у меня скоро день рождения… В апреле, в День космонавтики. Ты придешь? – Обязательно! – утвердительно кивнул я. – А кого ты позовешь? – А никого! Только тебя – и еще Машу. – Ну, где Маша, там и Света, – рассудил я с улыбкой. – Ну да, эта парочка неразлучна! – рассмеялась девушка. – Мама моя будет, бабушка с дедом, Лариса – сестра старшая… И еще Володька приедет на побывку – это брат мой, он сейчас на флоте служит. Обещал, что будет как штык! Я посмотрел на Инну. Нет, она не строит никаких планов на мой счет, просто собирает любимых людей. И среди них – я. – Буду как штык! Тот же день, часом позже Первомайск, улица Мичурина Марина спешила и оттого немного нервничала – приходилось признать, что ее волевая натура давала сбой. Сказывалась усталость последних дней и целая череда тревог. Олейник тоже сдал – с самого утра бегает, суетится, даже позволил себе рюмочку коньяка в качестве успокоительного. Это действенное средство «прописал» Лукич, а тот «дело знает туго», промашки не даст. – Товарищ полковник? – неуверенно обратилась Исаева к понурому начальнику. – Разрешите? Тот, как сидел, так и продолжал сидеть, уставясь в изрезанную столешницу. – Присаживайтесь, Марина, – утомленно сказал Василий Федорович и со вздохом откинулся на скрипнувшую спинку стула. Короткие, толстые пальцы его левой руки, безвольно лежащей на столе, сами будто нащупали карандаш «Тактика». Стали его катать, крутить, устанавливать торчком, как ракету на старте. Карандаш отказывался стоять столбиком, падал, но пальцы неутомимо воздвигали его снова. Исаева с трудом оторвалась от этого поучительного зрелища.