Когда он вошел в расположенную в центре холостяцкую квартиру Тома Волера, небо за холмами Экеберга посветлело. После смерти Волера квартира не одну неделю была опечатана, однако обыск не дал ни малейшей зацепки, которая привела бы к возможным соучастникам в контрабанде оружия. Во всяком случае, так сказал начальник уголовной полиции, когда информировал о том, что это дело не первоочередное по причине «других неотложных следственных задач». Харри зажег свет в гостиной и снова отметил совершенно особенную тишину в жилище покойного. На стене перед диваном из блестящей черной кожи висел изысканный плазменный телевизор с большими, примерно в метр высотой, динамиками по обе стороны, которые явно были частью стереосистемы. Несколько картин с синими кубическими монстрами, Ракель называла их линейно-циркульным искусством. Он прошел в спальню. Серый свет сочился в окно. Все прибрано. На письменном столе — монитор. Но системного блока нет. Наверно, забрали на проверку. Но среди улик в управлении он его не видел. Самого Харри от этого дела отстранили. Официально потому, что из-за гибели Волера он находился под следствием отдела внутренней безопасности. Но его не оставляло ощущение, что кому-то из коллег совсем не выгодно, так сказать, переворачивать все камни. Собираясь выйти из спальни, Харри вдруг что-то услышал. В квартире уже не было мертвой тишины. Далекое тиканье щекотало кожу, заставляло волоски на руках стать дыбом. Звук шел из платяного шкафа. Он помедлил. Потом открыл дверцу. Прямо за нею стояла открытая коробка, и он тотчас узнал куртку, которая в ту ночь была на Томе Волере. А поверх куртки лежали и тикали наручные часы. Тикали точно так же, как тогда, когда Том Волер просунул руку в дверное оконце лифта, к ним, а лифт поехал и отрубил ему руку. После они сидели в лифте, на полу между ними лежала эта рука, восковая, мертвая, словно оторванная от манекена, только с пустяковым отличием — при часах. И часы эти тикали, не желали останавливаться, жили, как в той истории, которую отец читал ему в детстве, о бьющемся сердце убитого, оно неумолчно стучало и в конце концов довело убийцу до безумия. Отчетливое тиканье, энергичное, настойчивое. Из тех, что запоминаются. Часы «Ролекс». Тяжелые и наверняка жутко дорогие. Харри захлопнул шкаф. Гулко топая, прошел к выходу. Загремел ключами, запирая дверь, и лихорадочно напевал, пока не очутился на улице, где благословенный транспорт заглушил все. В три часа длинные тени уже падали на дом № 4 по Коммандёр-Т.И.Эгримс-плас и в окнах штаб-квартиры Армии спасения загорались лампы. В пять совсем стемнело, ртуть в термометрах опустилась ниже минус пятнадцати. Редкие заблудшие снежинки ложились на крышу смешного автомобильчика, в котором ждала Мартина Экхофф. — Ну выходи же, папа, — бормотала она, опасливо поглядывая на шкалу аккумулятора. Неизвестно, как электромобиль — подарок королевской семьи — поведет себя на морозе. Она перебрала в памяти все, что сделала перед уходом из конторы: выложила в Сети сообщения о новых и отмененных служебных собраниях, уточнила графики дежурств в автобусе-столовой и возле кружки на Эгерторг, прочла корректуру ответного письма в канцелярию премьер-министра по поводу ежегодного рождественского концерта в Концертном зале. Дверца автомобиля открылась, впустив холод и мужчину с густой седой шевелюрой под форменным кепи, с самыми ясными голубыми глазами, какие знала Мартина. Во всяком случае, у людей старше шестидесяти. С некоторым усилием он разместил ноги в тесном пространстве между приборной панелью и сиденьем. — Можно ехать, — сказал он, смахивая снег с командирских знаков различия, свидетельствовавших, что он главный командир Армии спасения в Норвегии. Свою короткую реплику он произнес бодро, с непринужденной авторитетностью, естественной для людей, привыкших, что их распоряжения всегда выполняются. — Поздно ты, — сказала Мартина. — А ты просто ангел. — Отец потрепал ее по щеке, в голубых глазах поблескивали энергия и веселье. — Теперь надо поспешить. — Папа… — Минутку. — Он опустил стекло. — Рикард! У входа в Храм, расположенный рядом, под одной крышей со штаб-квартирой, стоял молодой парень. Он встрепенулся, поспешил к ним, косолапо загребая ногами и прижав локти к телу. Поскользнулся, чуть не упал, но сумел удержать равновесие. Подошел к автомобилю, перевел дух. — Да, командир? — Зови меня Давидом, как все, Рикард. — Слушаюсь, Давид. — Только не с каждой фразой, будь добр. Взгляд Рикарда перебегал с командира Давида Экхоффа на его дочь Мартину и обратно. Двумя пальцами он смахнул пот с верхней губы. Мартина часто думала, как это получается, что у человека потеет одно место, независимо от погоды и ветра. Особенно когда он во время богослужения или в других случаях оказывался рядом с ней и что-нибудь ей шептал, якобы забавное, а может, она и вправду сочла бы его слова забавными, если б не плохо скрытая нервозность и слишком навязчивое присутствие. Ну а еще пот на верхней губе. Иной раз, когда Рикард сидел поблизости и кругом было тихо, она слышала шуршание, когда он проводил пальцами по верхней губе. Ведь Рикард не только потел, вдобавок у него очень быстро отрастала необычайно густая щетина. Утром приходит в штаб-квартиру свежевыбритый, гладкий как младенец, но уже к полудню белая кожа приобретает сизый оттенок, и вечером он появляется на собраниях после нового бритья. — Я пошутил, Рикард, — улыбнулся Давид Экхофф. Мартина знала, что шутил отец совершенно беззлобно. Просто иногда был не способен понять, что командует людьми. — Конечно. — Рикард деланно засмеялся. Наклонился к окну. — Привет, Мартина. — Привет, Рикард, — поздоровалась она, сделав вид, что изучает шкалу аккумулятора. — Думаю, ты мог бы оказать мне услугу, — сказал командир. — За последние дни дороги сильно обледенели, а на моей машине резина хоть и зимняя, но нешипованная. Я бы сам поменял, но мне надо в «Маяк»… — Знаю, — быстро сказал Рикард. — У тебя ужин с министром социального обеспечения. Мы надеемся, что соберется много журналистов. Я говорил с шефом пресс-службы. Давид Экхофф сдержанно улыбнулся: — Рад, что ты в курсе происходящего. Но дело в том, что моя машина стоит здесь, в гараже, и хорошо бы поставить шипованные колеса к моему возвращению. Понимаешь? — Они где? В багажнике? — Да. Но только если у тебя нет дел поважнее. Я как раз собирался позвонить Юну, он говорил, что сможет… — Нет-нет, — тряхнул головой Рикард. — Я все сделаю. Не сомневайся, э-э… Давид. — Точно? Рикард растерянно взглянул на командира: — В смысле? — У тебя правда нет дел поважнее? — Правда. Я с удовольствием. Люблю возиться с машинами и… — Менять резину? В ответ на широкую улыбку командира Рикард только молча кивнул. Стекло поднялось, машина тронулась, и Мартина сказала отцу, что, по ее мнению, нехорошо использовать так Рикардово служебное рвение. — Ты, наверно, имеешь в виду покорность, — отозвался отец. — Не волнуйся, милая, это всего-навсего проверка. — Проверка? Самоотверженности? Или страха перед авторитетом? — Последнего. — Командир фыркнул. — Я говорил с Tea, сестрой Рикарда, и она ненароком обронила, что Рикарду очень хочется до завтра закончить бюджет. Если так, ему бы следовало оставить дело с резиной Юну. — Ну и что? Рикард просто покладистый. — Да, покладистый и расторопный. Трудолюбивый и серьезный. Я лишь хочу убедиться, что у него достаточно твердости и мужества, необходимых для важной руководящей должности. — Все говорят, что должность получит Юн. Давид Экхофф едва заметно усмехнулся, глядя на свои руки. — Вот как? Вообще-то я ценю, что ты защищаешь Рикарда. Мартина смотрела на дорогу, но чувствовала на себе взгляд отца, когда он продолжил. — Ты же знаешь, наши семьи связывает многолетняя дружба. Они хорошие люди. С прочными корнями в Армии. Мартина шумно вздохнула, подавляя досаду. Для этой работы нужна всего одна пуля. Тем не менее он снарядил обойму полностью. Во-первых, при полной обойме оружие идеально сбалансировано. А во-вторых, вероятность осечки сводится к минимуму. Шесть пуль в обойме, одна — в патроннике. Он надел плечевую кобуру. Купил подержанную, кожа была мягкая, пахла солью и горечью пота и ружейного масла. Пистолет лежал как надо. Став перед зеркалом, он надел пиджак. Ничего не заметно. Крупнокалиберные пистолеты стреляют прицельнее, но ведь он занимается не снайперской стрельбой. Штормовка. Затем пальто. Шапку он сунул в карман, проверил, не забыл ли положить во внутренний карман красную шейную косынку. Посмотрел на часы. — Твердость, — сказал Гуннар Хаген. — И мужество. Эти два качества я считаю самыми главными для моих инспекторов. Харри не ответил. Решил, что это, пожалуй, не вопрос. Обвел взглядом кабинет, где часто сидел вот как сейчас. Не считая фразы о том, что комиссар говорит инспектору, как обстоит на самом деле, все здесь теперь по-другому. Исчезли кипы мёллеровских бумаг, альбомы с Утенком Дональдом и K°, засунутые на полку среди кодексов и полицейских инструкций, большая фотография семьи и еще большая — золотистого ретривера, которого дети когда-то получили в подарок и давно забыли, потому что девять лет назад он умер, но Бьярне Мёллер до сих пор горевал о нем. Чистый стол с компьютерным монитором и клавиатурой, маленькая серебряная подставка с обломком белой косточки и локти Гуннара Хагена, на которые тот как раз оперся, устремив на Харри взгляд из-под навесов бровей. — Есть, однако, и третье качество, на мой взгляд еще более важное, Холе. Отгадайте какое. — Не знаю, — безучастным тоном отозвался Харри. — Дисциплина. Дис-цип-ли-на. Комиссар произнес это слово с нажимом, по слогам, и Харри ожидал чуть ли не лекции о его этимологии. Но Хаген встал и с важным видом, заложив руки за спину, прошелся по кабинету, вроде как метил территорию, что Харри показалось смешноватым. — Я говорю об этом с каждым в подразделении, лицом к лицу, чтоб было ясно, чего я ожидаю. — В отделе. — Простите? — Нас тут никогда не называли подразделением. Хотя должность раньше именовалась «начальник полицейского подразделения». Это так, для информации.