Доходят до угла, снова прикладываются к биноклю. Ярославский пост — осыпающиеся заводские корпуса с огромными окнами, без стекол похожими на скальные гроты, и кирпичные жилые строения — обнесен высоким бетонным забором с колючкой поверх. Промзоны таким забором обносить надо, а не крепости! Да это и есть промзона… Лисицын инструктирует сотников и разведку: бунт, саботаж, численность и оснащение предполагаемого противника. — Только вы вот что, братцы… — говорит он в конце. — Главное, надо помнить: мы ж не каратели. Мы тут затем, чтобы порядок навести. Перед началом штурма предложим сдаться по-хорошему. Женщин и детей не трогать ни при каких обстоятельствах. Это ж свои, русские люди. Не зверьки. Наша задача — зачинщиков повязать или ликвидировать. Понятно? Жилин? Хлопцам своим так и передайте. Он закашливается — от зеленого воздуха першит в горле. — Принято. — И вот еще… Если странное что-нибудь увидите — меня зовите. Ну, с Богом! Он отпускает вперед разведку. Изучает пост в бинокль: тот кажется покинутым, но в окаймленном радугой окуляре бинокля появляется флаг. Имперский обычный флаг, высоко поднятый на флагшток, полощется на ветру. Если это бунт, говорит себе Лисицын, то флаг должны бы были спустить, нет? Вокруг поста нагорожено всякого: избушки на курьих ножках, бараки на манер греческих храмов, жилые панельки, сгоревшие не то троллейбусы, не то автобусы. Есть где укрыться — и лазутчики к ограде поста идут аккуратно, не высовываясь. Если ярославские взбунтовались, то должны ждать гостей из Москвы: не думают же они, что Государь им мятеж так с рук спустит? А если ждут, то уже, может, прямо сейчас его разведчики не у одного Лисицына в перекрестье окуляров пойманы. И прицелов. Поравнялись с постом. Одна фигурка замирает на путях — у черного мешка, склоняется над ним. Лисицын наводится поточнее: кажется, человеческое тело. Остальные двое разведчиков, пригибаясь, бегут к воротам. Куда?! Но с поста — ни выстрела, ни оклика. Ловушка? Сгущается темное, дурное предчувствие. В бинокль видно, как казаки через ворота прислушиваются к тому, что происходит за стенами. Один подсаживает другого, тот лезет наверх, заглядывает за забор, потом стрижет кусачками колючую проволоку, перемахивает на ту сторону. Ну вот, сейчас. Сейчас что-то случится. Лисицын оглядывается на Жилина и Задорожного. — Одна полусотня по полю туда, другая готовься к десанту с поезда — попробуем до ворот докатить. Пулеметами прикрываем. Вперед. Сотники бегут раздавать приказы, тепловоз просыпается. Сейчас начнется. Лисицын сжимает и разжимает кулак, обтянутый черной кожей. Оборачивается на казаков. Шепчет им: — Ну, мужики! Не подкачайте! Жилин дает отмашку нагайкой — его полусотня рассыпается вдоль брошенных зданий, обтекает их, как разлитая ртуть, чтобы потом снова собраться в тяжелый шар и прошибить дыру во вражеской обороне. И тут над Ярославским постом возникает черная туча. Потревоженное воронье с гвалтом поднимается над стенами, над заводскими корпусами — и принимается кружить над двором тяжело и лениво, не желая покидать насиженное место. Предчувствие беды становится невыносимым. Кислый воздух выедает глаза. Подходит разгоняющийся поезд, и Лисицын на ходу вскакивает на подножку тепловоза — бросает взгляд на разворачивающиеся пулеметы, на висящих гроздья ми в открытых дверях бойцов… Сейчас. Ярославский пост надвигается на них из этого зеленоватого марева, как утопленник безмолвно выплывает, раздувается на глазах… Но вдруг его ворота распахиваются. — Целься!! — орет пулеметчикам Лисицын в обход сотников. Кто-то машет оттуда, от поста. В воротах стоят их двое разведчиков. Показывают: все чисто. 5 — Врата в ад, — шутит конопатый подхорунжий, молодой совсем еще парнишка, который внутрь первым зашел. Выглядит он бледно: только что блевал, вот и пытается теперь хохмить. Лисицын остановился в воротах Ярославского поста, смотрит вокруг, прислушивается к себе. Это он предчувствовал? Нет, не это. Такое предугадать нельзя. Под ногами у него лежит голая женщина, вымазанная в крови, подмигивает ему: один глаз вытаращен, другой выклеван. Рядом с ней ребенок, тоже мертвый, голова об угол сторожки размозжена — вон все бурым измазано. Женщина ребенка держит за ногу, вцепилась. В груди у нее дырки, наискось, как портупея. Дальше тоже тела — раскиданы, расшвыряны. Лисицын все-таки делает шаг вперед. Потом еще. Остальные идут за ним. Тут есть такие, кто погиб от пуль. Старики, молодые, женщины, мужики. Много голых, много полураздетых. А есть такие, которые от другого умерли. Не пойми от чего. Много, у кого голова разбита или шея сломана. Много, у кого руки вывихнуты, ноги вывернуты. Как будто их хватал кто-то огромный, злой и безмозглый, ничего в людях не соображающий, нетерпеливо, как у кукол, крутил им конечности, ломал суставы — и в раздражении отбрасывал. А посреди заводской территории лежит поезд — длинный пассажирский состав, вагонов пятнадцать, не меньше; локомотив сошел с рельсов и опрокинулся набок, будто поезд свернул себе шею тоже и от этого умер. Ни одной живой души тут не осталось. Вороны, устав летать, спускаются все ниже, каркают недовольно, норовят присесть обратно, чуть головы казакам на задевают, хотят продолжить клевать своих людей. Дома вокруг поезда стоят пустые, где-то окна закрыты, где-то распахнуты настежь, хлопают ставнями. Никто не из них не выглядывает, никому до грозного казацкого воинства нет никакого дела. Имперский флаг полощется, раздувается на ветру. Солнце взбирается на небо, выцветает, из красного становится бледно-белым. — Что тут случилось-то? — тупо спрашивает Жилин, перхая в кулак. От едкого здешнего воздуха глаза у него красные, влажные — кажется, что он по мертвым готов расплакаться. Лисицын дергает плечами. Шайтан пойми что. Но случилось совсем вот недавно. Дня, может, два назад? — Пойдем посмотрим, — наконец решает он. — На поезд глянем. Нехотя, оглядываясь на дома, идут. Первое, что бросается, — окна у поезда замазаны краской, все слепые. Но тут и там они расколоты и разбиты, продырявлены пулями. И через дыры видны решетки. Окна зарешечены изнутри, как будто состав этот зверинец какой-нибудь перевозил или заключенных. Но если заключенных, то таких, которым лучше не знать, куда их везут, поэтому окна у вагонов закрашены. — Как будто для смертников сделано, — догадывается Задорожный. — А это тогда что? — говорит Лисицын. На вагонах нарисованы кресты. Красные кресты на белом поле. — Спа… Спа… Си. И… Ссс… Сооо-х. Рааа-ниии, — вслух старательно прочитывает конопатый подхорунжий и тоже подкашливает. Задорожный снимает папаху, чешет лоб. — Поезд-то здоровый какой… Не то что у нас, а? Тепловоз сдвоенный вон… Это откуда он ехал? Двери у вагонов заперты тоже, так крепко заперты, как будто изнутри заварены. Что же там такое? Жилин заскакивает на подножку к пробитому окну. Прижимает лицо к стеклянным осколкам, заглядывает в вагон. — Еб твою мать, — выдыхает он. — Там тоже трупами все завалено, Юрий Евгеньевич… Жесть какая… Тьфу ты… — Что это за бунт-то? — присвистывает Задорожный. — Вон там дверь открыта вроде… — говорит Лисицын. — Ну-ка… Идут впятером к этой открытой двери — Лисицын с сотниками, конопатый подхорунжий и еще какой-то жилинский; остальное войско топчется в воротах, озираясь по сторонам и крестясь. — И… Прооо… Стииии… Наааа… М, — читает опять вслух конопатый. — Слышь, подхорунжий! Ты б выучился читать-то! — зло обрывает его Лисицын. — Это чей ты такой долбоеб, а? Твой, Задорожный, или Жилина? — Я и учусь, ваше благородие, — обиженно сопит конопатый. — И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим! — раздраженно читает ему Лисицын. — Балда! — Так школы-то позакрывали ведь, Юр, — пожимает плечами Задорожный. — Высочайшим указом. Кого родители если грамоте обучают… Сами. — А ты тоже! — рявкает на него Лисицын. — Так… Жилин, подсади! Жилин подставляет ему плечо, и Лисицын вскарабкивается на накрененный вагон. Шагает в перекошенный тамбур… Шибает дерьмом и мочой. Но видно в первую очередь — кровь. Кровь. Высохшая, примерзшая кровь — все ею залито, перемазано, весь пол в ней, все стены. И мертвые, мертвые. Мужчины, женщины вперемешку. Такие же, как снаружи, — полуголые, полуодетые. Кожа в укусах, в расчесах. Кто ничком, кто присел, колени обнял и так умер. Лисицын набирается духу и проходит внутрь, осмотреть тела. Все застрелены. По нескольку пуль в каждом: первая куда придется, последняя в голову. Это именно что казнь была. Это была бойня. Везли каких-то людей, пленных, в конвойном поезде, довезли до Ярославского поста и тут всех кончили. Нормальная, сука, ситуевина вырисовывается. Ад. Лисицын без новой папиросы не может продолжать. А откуда их везли? За Волгу или из-за Волги? Ведь местных-то тут столько не набралось бы, а? Если Сурганову верить. Лисицын отворачивает, проверяя, стройного молодого парня в одних портках. Борода склеена бурым, скула разворочена — пуля выходила; глаза зажмурены. А ну-ка… На плече, это что? Наколка. Крест. Одна перекладина — казацкая шашка, другая — свернутая нагайка. Снизу сизые буквы: «Г.П.» Бежит по загривку холод. Лисицын знает, что это значит: «Господь простит». Сейчас прикажи его сотне засучить рукава — у половины такая наколка будет. Командование не одобряет, но хлопцы бьют себе все равно: боевое крещение отмечают. Из тех казачьих традиций, которые не сверху засеиваются, а, как сорная трава, сами растут.