Варнава смотрит куда-то в зеркала, куда-то в окна, за которыми нависло серое московское утро. — Пока что мы не можем на нее рассчитывать. Клыкова вздергивает бровь, разводит руками: ну вот так. Не враждебно глядит, но радость скрыть ей удается плохо, а где у одной балерины радость, там у другой горе. Вся балетная жизнь устроена на противовесах, вся выверена точно: если бы счастья в ней хватало на всех, разве бы кто-нибудь стал в ней так измождать себя и изводиться? Ну ладно, Клыкова, думает Катя, с тобой-то как это получилось? Через кого? И кто из них кого теперь дублирует — Катя Клыкову или Клыкова Катю? И почему именно она? — Так, все. Строимся, работаем, — мягко грассируя, разгоняет собрание Варнава. — «Щелкунчик» сам себя не отрепетирует! Катя слушается, но утихомириться не может. — Что с Тонькой? — шепчет она Зарайскому, который оттеняет ее в па-де-де. — Арестовали, — драматичным парикмахерским тоном отвечает тот. — Что?! — Через плечо. Арестовали и на Лубянку увезли. — Как это? — А вот так это. У Кати кровь густеет: толкается через виски еле-еле, с боем, из ног силы уходят. Кто-то все же донес. Из своих кто-то, из тех, кто был на той репетиции. Дура спесивая, Тонька! Как же можно было… Слухи ходили, да, люди перешептывались, но за слухи привлечь нельзя, не в людоедском же государстве живем, а вот так, как она… Ну что за дура! Ну разберутся, может, еще… Отбрешется… Белоногов вступится. Простит за то, за что обиделся, и спасет ее. Из репетиционного зала Катя возвращается последней. Проходит той же дорожкой мимо рублевской личной гримерки… Дверь снова открыта. Вернулась! Катя останавливается у дверной щели, прислушивается — кто-то там движется внутри. Она набирается духу и стучит в дверь, приготовившись покаяться и попросить у Рублевой прощения за женскую зависть… Внутри роется жирный Филиппов. Сдергивает плакат «Антонина Рублева — прима Императорского балета». Плакат приклеен был накрепко, сходит рваными полосами. Голова у Рублевой уже оторвана, тело еще танцует. — Хотела что-то, Бирюкова? — спрашивает Филиппов. — Я по поводу роли Мари в «Щелкунчике», Константин Константинович. Вы Клыкову утвердили? — Мы еще никого не утвердили, Бирюкова, — отвечает заместитель директора. — У нас тут видишь какие дела творятся. Отворачивается и отрывает Антонине ноги. 12 Катя на это решается не сразу. Для храбрости выпивает коньячку, согласовывает все с Танюшей, потом только идет к телефону. Набирает номер. — Это Катя. Я бы хотела с Андреем Алексеевичем. Бирюкова, из Большого. Да. Это личное. Спасибо! Потом она ждет — долго, долго ждет, пока помощник передаст Белоногову, что она звонит, что она непременно требует лично, что она прямо сейчас висит на линии. Наконец тот подходит. — Андрей Алексеевич… А у вас вечер свободен? Или я могу завтра. — А что? — Ну… На свидание хотела вас пригласить. Он размышляет — слишком долго! — потом вздыхает, словно капитулируя: — Завтра. Я пришлю за вами машину. Повесив трубку, Катя понимает, что волнуется так, как с семнадцати лет не волновалась. С какой стати, одергивает она себя. Это ведь она не давалась, уклонялась и уворачивалась… Она решала, как будет, — и держала его на том расстоянии, которое было удобно ей. Почему вдруг сейчас мандраж? И во что одеться? В этот вечер она должна вести. Она должна быть неотразимой. Не хлопать глазами, не девочку играть, не восхищаться и не удивляться, а стать самой собой снова — и выиграть эту партию. А одеться надо так, чтобы чувствовать себя и быть богиней. Она возвращается в кухню, где Таня уминает горячую шарлотку. — Танюш… А платье-то наше готово? — Из «Вога»? — Таня отирает сахарную пудру о бока. — Почти что. — Мне завтра нужно будет. К вечеру. — Юрка возвращается, что ли? Брось! — Нет. Для другого. Таня прожевывает то, что было во рту, и теперь смотрит на нее серьезно. — Ну, для другого так для другого. Пошли, померяем. 13 К этому платью — инопланетному и удивительно точно на Катю севшему — ей приходится срочно перестригаться, потому что обычные ее русские волосы к парижскому существованию не прилаживаются. Она лестью и посулами заставляет Рауфа-парикмахера найти время, остригает себе челку наискось, укорачивает затылок, и когда все кончено, сама себя уже не узнает. Куда Белоногов позовет ее? Ей страшно в таком виде выйти из дому, страшно, но и одновременно очень хочется показаться так в свет. Она проводит перед зеркалом десять, пятнадцать минут, уверяя себя, что в таком образе ей подвластно все. Пускай на нее все смотрят, как будто она голая, пускай ахают и хихикают у нее за спиной. Тот ресторан, где они ужинали в первый вечер, подойдет идеально: там затхло, как в Сретенском монастыре, а Катя сегодня чувствует себя Жанной д’Арк. — Куда мы едем? — спрашивает она у шофера, едва сев в белоноговский лимузин. — На Софийскую набережную, — отвечает тот. — Домой. Проезжают мимо Большого, проезжают мимо Лубянки, проезжают мимо Старой площади, спускаются к замерзшей реке. Едут вкруг Кремля, под его красными стенами, под его золотыми орлами. Заезжают на Каменный мост, разворачиваются у Дома на набережной, ныне известного как ЖК «Дворянское гнездо». Но у Белоногова апартаменты по другую сторону от этого дворянства. …Когда Катя проходит к нему в кабинет, окна в нем уже плотно зашторены. На князе шелковый халат с тонким узором, шея прикрыта платком, волосы забраны назад. Он сух, подтянут, и со спины можно было бы ему дать лет, ну, пятьдесят — так она себе говорит. Помощника Белоногов прогоняет как муху, взмахом руки. Двери запирает изнутри сам. Останавливается напротив нее с бокалом виски. — Я думала, мы поужинаем с вами где-то… — Интересный образ. — Спасибо. Мне идет? — спрашивает она его, хотя зарекалась спрашивать его об этом. — Очень. Давайте пальто. — Он помогает ей раздеться и отступает на шаг. — Выпейте. Катя берет бокал. — Андрей Алексеевич. Я… Я хотела попросить вас за Антонину Рублеву, — выговаривает она. — Ее арестовала Охранка. Белоногов меряет ее взглядом. — Я знаю. — Неужели вы ничего не можете сделать, чтобы ее отпустили? Она сморозила глупость, но это была просто глупость, а на нее донесли и наверняка все еще раздули… — Я все знаю. — И что? Он пожимает плечами. — Но вы же были с ней близки!