Поворачивают куда-то, и Мишель уже сама, без подсказки, каким-то образом знает, что это — Садовое кольцо. Оно празднично убрано, оно восхитительно красиво — полощутся флаги и знамена, над проулками растянуты ленты и гирлянды, портреты царя со сторублевок тут и там выписаны в цвете и на плакатах напечатаны. Только почему-то царь тут с нимбом, как на бабкиных иконах. Машина останавливается. Водитель выскакивает из машины, открывает Лисицыну, а Баласанян выпускает Мишель, галантно подав ей руку. Она спрыгивает в мокрый снег — он помогает ей перебраться на расчищенный тротуар. Мишель полной грудью вдыхает — чудной, чуть с привкусом гари, и все равно удивительно легкий морозный воздух. Дом. Она дома — вот что она чувствует. Не это сон, сон — все, что было с ней до сегодняшнего дня, все ее однообразное до тошноты существование в Ярославле на Посту, где не то что день ото дня не отличишь — а год от года, где ни единой живой эмоции она не прожила. Но это спячка была, наверное. Это было вызревание ее куколкой, которая там, в затхлости и унынии, никогда бы и не смогла превратиться в бабочку. Там Мишель так и осталась бы человеческой личинкой, не раскрыв того, для чего родилась. И кошмарным сном кажется все, испытанное ей в последние недели. Здание, у которого они остановились, тоже украшено знаменами — казачьими, ей уже знакомыми. У входа караул в серых шинелях, и Баласанян зовет Лисицына туда, но тот просит товарища: нужно кое-что еще сделать. Баласанян смотрит на часы, соглашается. И Юра ведет ее по Садовому кольцу, Мишель сама, своими ногами, по всамделишному Садовому кольцу идет — за несколько кварталов от места, где их высадили. Она оглядывает себя с беспокойством: Юрину-то форму она отчистила, а сама среди вырядившихся ради воскресного дня москвичей выглядит настоящим чучелом. Она ведь в этой одежде еще утром собиралась умирать, ей было все равно… И как только за полдня может перемениться жизнь! Под снегом собирается вдоль проезжей части толпа. Полицейские выстраиваются у тротуаров, не позволяют людям выходить на освобожденную для какого-то действа дорогу. Юра уже держится уверенно, почти не похож на мальчишку. Посерьезнел, попасмурнел даже — но идет зато твердо, больше не скачет. Отступил морок. Мишель начинает сомневаться — а теперь, когда в голове у него прояснилось, он не станет дознаваться у нее про фургон с цепью и кучей грязного тряпья на полу? Не удивится, что единственный выжил из всех своих казаков? Но он пока ничего не спрашивает. — Куда мы? — придерживает его Мишель. «К Саше», — пишет он на чистом воздухе. К Саше. Уже. От этого ей делается страшно: примут или нет? И грустно: после того, как Лисицын передаст ее Сашиным родителям, с ним нужно будет попрощаться — теперь насовсем. Мишель оглядывается назад — Баласанян и второй казак шагают следом за ними, почтительно приотстав. Это им она должна будет сказать про Юру? Это они его на смерть поволокут? Она виснет на подставленном ей Юрой локте еще тяжелей. 4 И вот стоят они с Юрой перед этой дверью, богато обитой пухлой черной кожей, прихваченной золотыми гвоздиками. Улыбаются в глазок с золотым ободком, как на театральных биноклях — у деда такой хранился. Кажется, что дверь не отопрут никогда. Неужели там нет никого? Сашин папа ведь врач, хирург, а у хирургов, может, и не бывает выходных. Подъезд выметен чисто, в нем тепло, лифт иногда оживает и скребется в сетчатой шахте, на всех этажах горит свет, и ни одна дверь не изрезана хулиганами. Мишель была бы готова жить даже тут, на этой лестничной клетке — по сравнению с кабиной грузовика это рай. Лисицын ждет с прижатой к груди папахой. Мишель тоже замерла. …Наконец открывают. На пороге стоит седая женщина, лицо которой кажется удивительно молодым, несмотря на седину. На плечи накинута шаль, но спина у нее прямая, на ногах — узкая шерстяная юбка до колена. Может быть, мать Мишель так одевалась бы сейчас, если бы была жива. Юру она узнает сразу. Лисицын делает к ней шаг, беззвучно оглашает похоронку. Мишель наблюдает за ней — за Сашиной матерью — украдкой, любопытно и испуганно. Та стоит неподвижно, словно одержимый в спячке — лицо парализовано, тело в столбняке. Потом медленно кивает. Пройти не приглашает, так и стоит в дверях. Подбегает пожилой мужчина в очках, обнимает ее. Залысины, седина не полностью еще одолела русый волос — это на него, оказывается, похож Саша. Видит Лисицына с непокрытой головой, весь становится серым. Мать отступает. Отец зовет их внутрь. В прихожей высокий потолок, люстра льет желтый электрический свет, репродукции с русским полем на стенах, лепнина в трещинах, телефон с номерным диском на столике. Отец приглашает их в кухню, спрашивает что-то у Мишель, та не слышит — он помогает ей раздеться, принимая куртку сзади, — и вдруг оседает, опускается на пол. Юра подскакивает, подхватывает его, возвращается Сашина мать, скорей цедит меж губ мужу какие-то капли, шарики белые под язык кладет… Ужас. Ужас. Мишель понимает, что Саша Кригов умер. Что его больше нигде нет. Что она пришла к его родителям — добрым, настоящим людям. Что пришла, чтобы соврать им, что она все еще беременна от их сына. И назад дороги нет. 5 Они сидят за круглым столом с шелковой скатертью, алой, с желтыми кистями. Окна кухни выходят в тихий двор, в котором старые многоэтажные деревья стоят, отороченные снегом: красиво, как в сказке. Сашин отец приходит в себя, мать хлопочет, готовит чай. Юра докладывает ей что-то, видно, не про нее пока, про сына. Мишель краем глаза читает перевернутую вверх ногами газету, которую, видимо, оставил тут хозяин, когда пошел открывать. На передовице статья под заглавием «МЯТЕЖ ОБРЕЧЕН». Мишель склеивает опрокинутые буквы в опрокинутые слова. «Орды мятежников, подстрекаемые провокаторами и агентами влияния, засланными с Урала и из Сибири, не имеют ни малейшего шанса проникнуть в столицу Московии. В этом корреспондента «Русского вестника» заверили военный министр князь Коблов и войсковой атаман П. Буря». Мишель поднимает глаза на Лисицына: господи, да они тут ничего не понимают про опасность, в которой оказались! Но тот поглощен разговором с Сашиной матерью, не замечает ее немого вопроса. «Развернутые на подступах к Москве отборные казачьи отряды с легкостью отражают хаотические атаки плохо вооруженного противника. Никаких причин для введения чрезвычайного положения нет, заявил князь Коблов. За прошедшую неделю казачьи полки не потеряли ни единого бойца убитым или раненым. Относительно мотивов и требований бунтовщиков известно, что главной их целью является попытка отыграться за поражение в Гражданской войне, и именно с этой целью их удар был приурочен к канонизации покойного Государя Михаила I Стоянова, которая пройдет в столице сегодня. Переговоры с мятежниками исключены, в правительстве ожидают, что если бунт не иссякнет сам, то после Рождества верные Государю войска перейдут в контр наступление. До тех пор сообщение с другими городами Московии, в особенности на восточном направлении, купировано». Мишель перечитывает передовицу заново, потом, решив, что вверх тормашками она могла что-то не так понять, разворачивает газету к себе лицом. Читает статейки помельче, которые лепятся к главной: «Запасов продовольствия хватит на всю зиму…», «Государь непоколебим…», «Инциденты в Подмосковье никак не скажутся на планах торжеств, посвященных канонизации…», «В Большом театре заявляют, что премьера состоится точно в срок…», «Распространителей панических слухов ожидает весьма суровое наказание, обещает…», «В главный день празднеств на боевое дежурство выйдут кадеты Охранной академии и…» Они уже больше недели обороняют город от одержимых и так и не осознали, с чем имеют дело! Может, именно благодаря тому, что палят по всем подряд, едва кто-то приблизится на расстояние выстрела? Обязательно надо показать эту газету Юре — кроме него, никто в этом городе не видел, что надвигается на Москву с востока, никто не поверит… Тут он один — ее единомышленник. И его Мишель собирается предать. Она ерзает на стуле. Может, надо просто сказать ему, что он заражен? И пусть он сам тогда решает свою судьбу. Если надумает сдаться, пускай сдается. Если решит покончить с собой… Чтобы не превращаться больше в нелюдя… То это его решение будет. Это когда придется сделать? Ну вот совсем скоро. Отозвать его в сторону, шепнуть… Мишель читает газетные заголовки по пятому разу, не понимая, что читает. Тут на нее как будто тень ложится, как будто присыпало каменным пеплом. Мишель поднимает глаза, хочет его с себя стряхнуть — это Сашина мать на нее смотрит. По-другому совсем как-то смотрит, с вниманием. И Юра к Мишель вполоборота, рассказывает что-то о ней, подбадривающе кивает… Вот, дошло и до нее дело. До ее положения. Она садится прямо, пытается улыбнуться. Сашина мать выходит, возвращается с тетрадью и синей ручкой. Кивает ей, улыбается. Наливает себе кофе, занимает место сбоку — чтобы удобней было переписываться. Разглядывает Мишель в профиль. «Как тебя зовут?» — пишет она идеальными буквами, как из прописей. — Мишель. Она изо всех сил старается вспомнить, как говорила бы, если бы слышала сейчас свой собственный голос. Старается не кричать, нажимать на правильные слоги. — Мы только два дня были с Сашей вместе. Но он сказал мне, что на обратном пути заберет с собой в Москву. Это, наверное, глупо звучит, да? Я понимаю! Мишель чувствует, как кровь приливает к голове с каждым словом, которое приближает ее к большой лжи. Сашина мать постукивает ручкой по столу, потом пишет: «Я Ирина Антоновна». — Очень приятно. «А твоя фамилия как?» — Белькова. «Белякова?» — Нет, Белькова. Ирина Антоновна протягивает Мишели ручку: напиши. Та заносит в тетрадь: «Белькова Мишель…» — но Сашина мать не принимает ручку обратно, пока Мишель не записывает и отчество: «Эдуардовна». И опять холодная испарина на лбу, на шее — как при сдаче отпечатков пальцев. «Откуда ты?» — Я сейчас из Ярославля приехала, но я из Москвы сама. Я когда маленькая была, меня увезли отсюда. К бабушке. «Какой срок у тебя?» Злости нет на ее лице, нет недоверия — лицо ровное; как и когда Юра сказал ей, что ее сын убит. Мишель оглядывается на Лисицына, словно просит его поддержки. От предстоящего вранья у нее начинает адски свербить в носу, но почесать его она не решается. — Мы с Сашей познакомились в октябре, — отвечает она. — Вот, получается, что с октября.