Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 1 из 2 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Пролог Всегда в начале – робкий танец пальцев И дрожкий трепет первого стежка. Хотя уже не раз вправляла в пяльца Холстину новую рука. По хлопку вышивать – для долгой жизни. Цвета сгорят, останется сюжет. По шелку вышивать – шелка капризней, Доверия к шелкам в народе нет. Но что бы ни взяла для дела мастерица, Ее закон – не торопиться. А можно мойрой стать: плести веревку. Три нитки из мотка, за разом раз. Спокойно, механически, неловко… Люблю плести и наблюдать вполглаза, Как эти нити связывают нас. Нет в пальцах музыки, но есть немой балет. Я в нем один – танцор, и я же – зритель. Часами можно выводить на свет Таинственные чьих-то судеб нити. И, завязав последний узелок, Себя чужой судьбе отдать в залог[1]. Смита Деревня Бадлапур, штат Уттар-Прадеш, Индия Смита просыпается со странным чувством: в животе у нее словно трепещет крылышками бабочка, предвещая что-то очень важное и приятное. Сегодняшний день она запомнит на всю жизнь. Сегодня ее дочка пойдет в школу. Сама Смита в школе не была ни разу. Здесь, в Бадлапуре, такие, как она, в школу не ходят. Смита – неприкасаемая, далит[2]. Она из тех, кого Ганди называл детьми Господа. Вне касты, вне системы, вне чего бы то ни было. Она принадлежит к совершенно особому виду людей – нечистым, которым не место среди остальных, к недостойным отбросам, которых держат в стороне от всех, как отделяют от плевел добрые зерна. Их миллионы, таких как Смита, живущих за пределами деревень, вне общества, на периферии человечества. Каждое утро – одно и то же. Будто заезженная пластинка, без конца повторяющая какую-то адскую мелодию. Смита просыпается в лачуге, служащей ей жилищем, неподалеку от возделываемых джатами[3] полей. Она моет лицо и ноги водой, принесенной накануне из колодца, которым им дозволено пользоваться. Упаси боже притронуться к другому – тому, что расположен ближе и удобнее: он предназначен для высших каст. Некоторые и за меньший проступок лишались жизни. Она собирается, причесывает Лалиту, целует Нагараджана. Затем берет тростниковую корзину, ту самую, которая принадлежала ее матери и от одного взгляда на которую тошнота подкатывает к горлу. Пропитанную стойкой, крепкой, неистребимой вонью, корзину, которую она носит дни напролет, как свой крест. Эта корзина – постыдная ноша – ее вечная мука. Проклятие. Кара. Что-то такое она, должно быть, совершила в одной из прежних жизней, и теперь ей приходится расплачиваться, искупать это «что-то». В конце концов, эта жизнь имеет не больше значения, чем предыдущие или последующие, это просто жизнь, одна из многих, говорила мать. Да, именно, такова ее жизнь.
Такова ее дхарма[4], ее долг, ее место в этом мире. Ремесло, передающееся из поколения в поколение, от матери к дочери. По-английски ее профессия называется scavenger, что означает «чистильщик». Благопристойное обозначение реалии, которая таковой не является. То, чем занимается Смита, не определить одним словом. Целыми днями она вручную собирает чужие нечистоты. Ей было шесть лет, столько же, сколько сегодня Лалите, когда мать впервые взяла ее с собой на работу. Смотри, потом сама будешь делать то же самое. Смита помнит запах, напавший на нее, словно осиный рой, невыносимый, нечеловеческий запах. Ее вырвало там же, на обочине. Привыкнешь, сказала мать. Она солгала. К такому не привыкнуть. Смита научилась задерживать дыхание, жить не дыша. Надо дышать, сказал деревенский доктор, видите, как вы кашляете. Надо есть. Аппетит Смита давно потеряла. Она и не помнит уже, как это бывает, когда хочется есть. Ест она мало, самый минимум, горсть риса, разведенного водой, – вот и все, что она навязывает каждый день своему не принимающему пищу телу. Впрочем, правительство обещало понастроить туалетов по всей стране. Увы, до этого угла они не добрались. В Бадлапуре, как и в других местах, люди испражняются прямо под открытым небом. Повсюду тонны нечистот загрязняют почву, реки, поля. Болезни распространяются со скоростью лесного пожара. Политики знают: прежде реформ, прежде социального равенства, даже прежде работы народу нужны туалеты. Народ хочет иметь право испражняться достойно. Женщины в деревнях дожидаются темноты и идут справлять нужду куда-нибудь в поля, подвергая себя множеству опасностей. Наиболее удачливые обустраивают специальный уголок во дворе или в дальнем конце дома, обычную яму, стыдливо называемую сухим туалетом, отхожее место, которое каждый день чистят вручную далитские женщины. Такие как Смита. Она начинает свой обход около семи часов. Берет корзину и метелку из тростника. Ей надо вычистить двадцать домов (и так каждый день), так что приходится поторапливаться. Она идет по обочине дороги, опустив глаза, спрятав под платком лицо. В некоторых деревнях далитов заставляют нацеплять на себя воронье перо, чтобы все знали, кто они. В других – им полагается ходить босиком: всем известна история неприкасаемого, которого побили камнями только за то, что он надел сандалии. Смита входит в дома через заднюю дверь, она не должна встречаться с жильцами и тем более разговаривать с ними. Она не только неприкасаемая – она должна быть еще и невидимой. В уплату за свою работу она получает остатки пищи, иногда старую одежду, все это ей бросают на землю. Не касаясь, не глядя на нее. Иногда она вообще ничего не получает. Одна джатская семья вот уже несколько месяцев ничего не платит. Смита хотела прекратить это, как-то вечером она сказала Нагараджану, что больше туда не пойдет, пусть убирают свое дерьмо сами. Но Нагараджан перепугался: если Смита не станет туда ходить, их прогонят, ведь у них нет своей земли. Джаты придут и сожгут их лачугу. Смита знает, на что они способны. «Вот поотрубаем тебе ноги», – сказали они одному такому же, как она. Позже его и правда нашли на соседнем поле с отрубленными ногами и облитым кислотой. Да, Смита знает, на что способны джаты. Поэтому на следующий день она снова пошла туда. Но сегодняшнее утро не такое, как всегда. Смита приняла решение, оно пришло к ней, как откровение: ее дочка пойдет в школу. С трудом убедила она Нагараджана. Ни к чему это, говорил он. Ну, научится она читать и писать, но ведь здесь никто не даст ей работы. Как ты родился чистильщиком уборных, так им и помрешь. Это передается по наследству, из этого круга никому не вырваться. Это – карма. Но Смита не уступила. Она завела тот же разговор назавтра, и через день, и заводила все последующие дни. Она не желает брать Лалиту с собой на работу, не станет она показывать ей, как чистить уборные, не собирается смотреть, как ее дочку рвет в канаву, так же, как выворачивало когда-то ее саму. Нет, не будет этого. Лалита должна пойти в школу. Нагараджан в конце концов отступил перед ее решимостью. Он знает свою жену, знает силу ее воли. Эта маленькая темнокожая далитская женщина, которую он взял за себя десять лет назад, сильнее него. В общем, он уступил ей. Пусть. Он сходит в деревенскую школу и поговорит с брахманом[5]. Одержав победу, Смита улыбнулась украдкой. Вот бы и ее мать так же боролась за нее, она с радостью и сама переступила бы школьный порог, села среди других ребят. Научилась бы читать и считать. Но это было невозможно. Отец Смиты не был таким добрым, как Нагараджан, он был раздражительным и жестоким. Он бил свою жену, как и все мужчины здесь. Жена мужу не ровня, любил он повторять, она ему принадлежит, она – его собственность, его рабыня. Она должна подчиняться его воле. Отец скорее стал бы спасать корову, чем жену, это уж точно. Смите же повезло: Нагараджан ни разу не побил ее, ни разу не оскорбил. Когда родилась Лалита, он даже согласился сохранить ей жизнь. А ведь совсем неподалеку новорожденных девочек убивают. В деревнях Раджастана их живьем закапывают в землю – сразу после рождения кладут в коробку и засыпают песком. За ночь девочки умирают. Но здесь не так. Смита смотрит на Лалиту, которая причесывает свою единственную куклу, сидя на корточках на земляном полу лачуги. Такая красивая. У нее тонкие черты, длинные, до пояса, волосы, Смита каждое утро расчесывает их и заплетает в косы. Моя дочка научится читать и писать, думает она, и ей становится радостно от этой мысли. Да, сегодняшний день она запомнит на всю жизнь. Джулия Палермо, Сицилия – Джулия! Джулия с трудом открывает глаза. Голос матери раздается снизу. – Джулия! Scendi! Subito![6] Джулию так и подмывает спрятать голову под подушку. Она не выспалась – опять читала всю ночь. Но вставать все же надо. Надо слушаться, когда тебя мать зовет, ведь это сицилийская мать. – Джулия! Девушка нехотя выбирается из постели. Она встает, наскоро одевается и спускается в кухню, где мамма уже теряет терпение. Ее сестра Адела уже встала и, сидя за накрытым к завтраку столом, красит ногти на ногах. От запаха лака Джулия морщится. Мать наливает ей кофе. – Отец уехал. Сегодня тебе открывать. Джулия берет ключи от мастерской и быстро выходит из дома. – Ты ничего не съела. Возьми хотя бы что-нибудь с собой! Не обращая внимания на слова матери, она вскакивает на велосипед и уносится, изо всех сил нажимая на педали. От прохладного утреннего воздуха она понемногу просыпается. Ветер хлещет ее по лицу, по глазам. Она подъезжает к рынку, и нос начинает щипать от запаха цитрусовых и свежих оливок. Джулия проезжает мимо рыбного прилавка, на котором разложены только что выловленные сардины и угри. Она сильнее давит на педали, едет по тротуарам, оставляя позади пьяцца Балларо, где уличные торговцы уже зазывают клиентов. Наконец она приезжает в тупик в стороне от виа Рома. Здесь находится мастерская отца, устроенная в бывшем кинотеатре, здание которого он выкупил уже двадцать лет назад – как раз возраст Джулии. В его тогдашней мастерской стало тесно, надо было куда-то переезжать. На фасаде до сих пор можно различить место, куда наклеивались афиши кинофильмов. Прошли те времена, когда жители Палермо валом валили на комедии с Альберто Сорди, Витторио Гассманом, Нино Манфреди, Уго Тоньяцци, Марчелло Мастроянни… Сегодня большинство кинозалов позакрывалось, как этот маленький, переоборудованный в мастерскую. Кинопроекционную переделали в кабинет, в зрительном зале прорубили окна, чтобы работницам было больше света. Папа сделал все своими руками. Мастерская и похожа на него, думает Джулия: такая же беспорядочная и теплая. Несмотря на всем известную вспыльчивость, Пьетро Ланфреди пользуется любовью и уважением своих работников. Он – любящий отец, но при этом требовательный и властный, сумевший воспитать в дочерях любовь к дисциплине и научить их хорошо делать свою работу. Джулия достает ключ и открывает дверь. Обычно первым в мастерскую приходит отец. Он сам встречает работниц, для него это важно: «это и означает быть падроне», – хозяином, любит повторять он. У него всегда найдется доброе слово для одной, участливое внимание для другой, он никого не забывает. Но сегодня он объезжает парикмахерские Палермо и его окрестностей. Вернется не раньше полудня. Так что этим утром Джулия – хозяйка. В этот час в мастерской тихо. Скоро она наполнится шумом множества разговоров, песнями, голосами, но пока здесь только тишина да эхо шагов Джулии. Она идет в раздевалку для работниц, кладет вещи в ячейку со своим именем, достает оттуда рабочий халат и, как обычно, надевает его, словно вторую кожу. Затем собирает волосы, закручивает их в тугой узел, быстро втыкает в него несколько шпилек, после чего повязывает голову косынкой – здесь это обязательно: нельзя, чтобы твои волосы мешались с рабочим материалом. Одетая и причесанная таким образом, она перестает быть хозяйской дочкой: теперь она такая же работница, как и другие, сотрудница фирмы Ланфреди. Ей это нравится, она никогда не желала быть на особом положении. Со скрипом распахивается входная дверь, и пространство заполняется веселой толпой. Мастерская мгновенно оживает, превращаясь в то самое шумное помещение, которое так нравится Джулии. Среди неясного гула множества перемешавшихся между собой разговоров работницы торопятся в раздевалку, где надевают халаты и передники, после чего, не переставая болтать, расходятся по местам. Джулия идет вместе с ними. У Аньезе осунувшееся лицо: у младшенького режутся зубки, она не спала всю ночь. Федерика с трудом удерживает слезы: ее бросил жених. «Опять?!» – восклицает Альда. «Завтра вернется», – успокаивает ее Паола. У этих женщин не только работа общая. Пока их руки возятся с волосами, они целыми днями разговаривают о мужчинах, о жизни, о любви. Здесь всем известно, что муж Джины пьет, что сын Альды водится с мафией, что Алесия крутила роман, пусть недолго, с бывшим мужем Рины, чего та ей так и не простила. Джулии нравится быть среди этих женщин, многие их которых знали ее еще девочкой. Она чуть ли не родилась здесь. Мать любит рассказывать, как у нее начались схватки, когда она сортировала пряди в главном цеху – теперь из-за плохого зрения она больше не работает, пришлось уступить место сотруднице поглазастее. Джулия выросла здесь, среди волос: эти – на расчесывание, эти – в мойку, а там ждут отправки готовые заказы. Она помнит, как проводила среди работниц каникулы и среды, смотрела, как они трудятся. Ей нравилось наблюдать за их руками, снующими словно полчища муравьев. Она смотрела, как они бросают волосы на карды, эти огромные квадратные гребенки для расчесывания, как затем моют их в большой ванне, установленной на козлах, – хитроумное устройство, придуманное ее отцом, который не желал, чтобы его подчиненные портили себе спины. Джулию забавлял вид подвешенных к окнам для просушки прядей волос: ни дать ни взять – скальпы, трофеи, добытые индейцами и выставленные на всеобщее обозрение. Иногда ей кажется, что время здесь остановилось. Где-то снаружи оно продолжает бег, но среди этих стен она чувствует себя под защитой. Это приятное, обнадеживающее чувство, оно вселяет уверенность в странное постоянство вещей. Вот уже почти целый век ее семья живет благодаря каскатуре – древнему сицилийскому обычаю сохранять выпавшие или отрезанные волосы, чтобы делать затем из них накладки и парики. Мастерская Ланфреди, которую основал в 1926 году прадед Джулии, – последняя в Палермо. В ней трудятся с десяток работниц разных специальностей, они расчесывают, моют и обрабатывают волосы, которые затем рассылаются по Италии и по всей Европе. В день своего шестнадцатилетия Джулия сделала выбор: она оставила лицей, чтобы работать в мастерской вместе с отцом. Она была способной ученицей, учителя хвалили ее, особенно преподаватель итальянского языка, который убеждал ее учиться дальше. Она могла бы продолжить обучение, поступить в университет, но для нее пойти иным путем было немыслимо. Для Ланфреди изготовление париков – больше чем традиция, это страсть, передающаяся из поколения в поколение. Странно, но сестры Джулии не проявили никакого интереса к семейному промыслу, она – единственная из дочерей Ланфреди, решившая посвятить себя этому делу. Франческа рано вышла замуж и вообще не работает: у нее четверо детей. Адела, младшая, еще ходит в лицей и собирается заняться какой-нибудь профессией, связанной с модой или модельным бизнесом, – чем угодно, только чтобы не идти родительской дорогой.
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!