А затем кинулась мне в ноги и тоже разрыдалась, стискивая мои колени, бесконечно шепча прощения. Вот только обращены они были не ко мне. — Господи прости! Бес попутал... А я всего-то сегодня на службе забыла последнее четверостишие в стихотворении, которое должна была рассказывать перед прихожанами, славя Всевышнего. Правда ли мой проступок был настолько серьёзным, чтобы заслужить всё то, что вылила на меня мать и бабушка? Честно? Я уже и не знаю. И рамки между плохим и хорошим размываются с каждой такой ссорой всё больше. Но одно остаётся неизменным — я люблю свих родных и отчаянно нуждаюсь в их взаимности. А потому я кладу свои ладони маме на голову и начинаю медленно перебирать мягкие пряди на её макушке. Вот только момент нашей с ней близости заканчивается, не успев начаться. Она поспешно встаёт на ноги, а затем повелительно поднимает руку, указывая мне в сторону моей комнаты. — Иди, Вера. Займись своей юбкой, она после стирки села, нужно вновь удлинить подол. Сбегаю, а затем почти сразу принимаюсь за дело, пытаясь угодить разгневанной родительнице. Форма в гимназии, которую я посещаю, не изобилует фривольными фасонами, но мама всё равно считает, что длина юбки по колено чересчур непозволительная. А потому ещё в сентябре закупила ткань и заставила меня перешить всё так, как следует — максимально миди. Нарочно тяну время, вот только мама не думает отступать от своего воспитательного процесса и всё-таки входит в мою комнату под вечер с газетой, пачкой гороха и куском мыла. Молча в углу готовит мне наказание, а затем равнодушно ждёт, пока я сниму с ног высокие гольфы и встану голыми коленями на бобы. — Видишь кусок? — под самый нос тычет мама мне мылом. — Да, — киваю я. — Ещё раз забудешь стихотворение, и я тебя заставлю его съесть, Вера. Чтобы знала. Чтобы стыдно было. Чтобы ты отмылась от греха своего. Поняла меня? — и каждое её слово сказано спокойно и взвешенно, со страшным равнодушием, которое рвёт мне сердце. — Да, — вновь соглашаюсь я с каждым её словом, предпочитая уже, наконец-то, остаться одной. Но мама и этого мне не позволяет. Она ставит стул рядом со мной, суёт в руки святое писание и полчаса слушает, как я вслух его читаю, глотая слёзы от почти невыносимой боли. И да, как бы абсурдно это ни звучало, но сегодня мне ещё приходится не так уж тяжело. А вот завтра и всю оставшуюся неделю я буду форменно подыхать, потому что после сегодняшней пытки послевкусие в коленях будет настолько мучительным, что покажется — нет ничего хуже в этом мире, чем подобное наказание. Стоять. Терпеть. Молиться. И просить прощения за то, что просто забыл несколько слов стихотворения. Вероника После такой своеобразной епитимьи я половину ночи не могу заснуть. Наревелась, устала, вконец выбилась из сил, но от обиды и яркого чувства неправильности и несправедливости ухватить сон за хвост не выходит. Он только жалит тебя, толкает в мрачную, поверхностную дрему, которая ещё сильнее расшатывает и без того истерзанные нервы. Утро встречает меня неприветливо, бьёт кувалдой по мозгам и заставляет морщиться от слишком яркого солнечного света, заглядывающего в окна. Но я стараюсь крепиться. И потом, когда выхожу на завтрак, но со мной демонстративно никто не разговаривает. И, мне кажется, что я попала в петлю времени. Вернулась в прошлое. Потому что всё это уже было в моей жизни. Игнор. Хмурые и обвинительные взгляды. Холод. — Мама, — не выдерживаю я всей этой чересчур жуткой для меня отстранённости и пытаюсь накрыть своей ладонью её запястье. Но безуспешно. Родительница только предупреждающе поднимает руку вверх, призывая меня к молчанию, а затем кивком головы приказывает покинуть кухню. И я, без возражений делаю, как она велит, а потом, по дороге до школы, видя её силуэт на противоположной стороне улице, плачу, потому что ревную. Я ревную свою маму к богу. К вере. Так как прекрасно осознаю, что их она любит сильнее, чем меня. Как там говорят? Понедельник — день тяжёлый? Так вот, кажется, что вся моя жизнь была беспросветной чёрной полосой. Первые три урока прошли будто бы мимо меня. Я ничего не слышала и не видела из-за своей обиды. На вопросы Дины Шевченко отвечала односложно, у доски выдавала материал монотонно и вяло, и вообще мечтала поскорее добраться домой. А там уж лечь на кровать, прикладывая к ноющим коленям два замороженных куска мяса из морозилки. И наконец-то блаженно выдохнуть. Но понедельник был бы понедельником, если бы не выдал мне очередную порцию дерьма под роспись. Большая перемена. Я словно сомнамбула курсирую в сторону столовой. Там брожу между лотками с едой по навигатору, не в силах понять хочу ли есть вообще. Понимаю, что нет и киваю сама себе, планирую покинуть помещение, несолоно хлебавши. Разворачиваюсь и тут же со всей дури врезаюсь в кого-то, а через секунду слышу истошный вопль. — Ах, ты тварь! Поднимаю глаза и в ужасе взираю на темноволосую девчонку, которая в гневе смотрит на пятно от лимонада, расползающееся на её белоснежной блузке. И её пухлые, выкрашенные в алую помаду губы кривятся так, что я без дополнительных объяснений понимаю, что катастрофически вляпалась в очередные неприятности. — Какого хрена? — рычит девушка и к ней тут же подбегают её подружки, недобро зыркая в мою сторону. — Марта, что с тобой? — Марта, ты в порядке? — Что эта дура тебе сделала? — наперебой крутятся они вокруг первой красавицы школы. — Прости, пожалуйста, — подаюсь я к ней и умоляюще пытаюсь заглянуть в её глаза. — Заткнись! — рявкает потерпевшая, и её красивое лицо перекашивается от бешенства. Я оглядываюсь по сторонам и вижу, как многие уже принялись снимать нас на камеры своих смартфонов. А ещё смеяться. И смотреть на меня с жалостью и отвращением. — Ты испортила мне блузку, грёбаная ты клуша! — оттягивает Марта на своей пышной груди мокрую и липкую ткань. — Как я могу исправить это? — шепчу я взволнованно и снова чуть не плачу, действительно чувствуя себя никчёмной ветошью. — Как? — неприятно и глумливо смеётся девушка. — Никак, дрянь! Ты теперь в моём личном чёрном списке! А теперь пошла на хрен отсюда! И чтобы обходила меня по широкой дуге, мерзкая шавка. Я срываюсь с места и бегу, не разбирая дороги, глотая слёзы и почти задыхаясь от паники. Коридор за коридором, пытаясь буквально убежать от своих проблем. Но где я, а где удача, верно? Я снова врезаюсь в кого-то, похожего на бетонную стену, а потом чувствую, что рецепторы поспешно забиваются ароматом бергамота, мха и горького апельсина. — Ника, — шепчет слишком знакомый хрипловатый голос, — что случилось? Почему ты плачешь? Длинные пальцы Ярослава Басова цепляют мой подбородок и заставляют столкнуться с его тёмными глазами, которые будто бы заглядывают в мою душу. — Я могу тебе помочь? — подаётся ближе, отирает солёные дорожки с горящих щёк, продолжая гипнотизировать меня голосом Каа, пытаясь казаться участливым. Другом. — Нет, — качаю головой, а в следующее мгновение начинаю дышать чаще, так как чувствую, как его подушечки пальцев нежно и неторопливо крадутся по моей руке от локтевого сгиба и до запястья. А там уже путаются в моей ладони. — Тебя кто-то обидел? — Нет, — отрицательно трясу головой. — Ты только скажи, и я всех разнесу за тебя. Любого. Каждого... — Не надо, — прикусываю губу и пытаюсь отстраниться от парня, — я справлюсь сама. — Что ж... как скажешь. Всего на секунду он стискивает меня в объятиях, а затем отпускает и отступает от меня на два шага назад. И только сейчас я вижу, что за его спиной, на лавочке сидит Рафаэль Аммо. Смотрит на нас. И улыбается, качая головой. Нервно сглатываю. А затем срываюсь с места. И снова бегу! Молясь, чтобы никто не увидел меня вместе с этими популярными парнями. Потому что это бы мне сулило только ещё большие проблемы... Глава 12 - Дура Вероника Два дня в нашем доме стоит почти полная тишина, нарушаемая только нестройным шумом телевизионных передач, да тихими разговорами между бабушкой и мамой. Со мной упорно никто не общается. Только отрывисто раздают приказы, да смотрят волком.