Глава 1 1 Ри спросила Жанетт, наблюдала ли она когда-нибудь за лучом света, который проникает в их камеру через оконную решетку. Жанетт сказала, что нет. Ри лежала на верхней наре, Жанетт — на нижней. Обе ожидали, когда камеру разблокируют, и они пойдут на завтрак. Наступило еще одно утро. Как оказалось, сокамерница Жанетт досконально изучила этот вопрос. Ри рассказала, что сначала луч отражается от стены напротив окна, затем скользит все ниже и ниже, опускается на поверхность их стола и, наконец, перебирается на пол. Как Жанетт могла видеть, теперь он был именно там, посреди пола, яркий, как полуденное солнце. — Ри, — сказала Жанетт. — Луч света меня не волнует. — А я говорю, что тебя не может не волновать этот луч света! — Ри прогудела через нос, так она выражала свое веселье. Жанетт сказала: — Хорошо. Что бы это ни значило, — и ее сокамерница прогудела еще раз. Ри была в порядке, но она была как маленький ребенок, и молчание всегда пугало её. Ри обвинили в кредитном мошенничестве, подделке документов и незаконном хранении наркотиков с целью сбыта. Она была не очень хороша ни в одном из этих действ, что и привело ее сюда. Жанетт отбывала срок за убийство; в зимнюю ночь 2005 года она ударила своего мужа Дэмиана отверткой в пах, а так как он был под кайфом, то просто остался сидеть в кресле и истек кровью. Конечно же, она тоже была под кайфом. — Я следила за временем, — сказала Ри. — И все просчитала. От окна до пола луч света движется двадцать две минуты. — Ты должна позвонить Гиннессу, — сказала Жанетт. — Прошлой ночью мне приснился сон о том, что я ела шоколадный пирог с Мишель Обамой, и она была в ярости: «Ты растолстеешь, Ри!» — Но при этом тоже ела этот торт. — Ри прогудела еще раз. — Нет. Нет. Я все выдумала. На самом деле мне приснился один из моих учителей. Он сказал мне, что я нахожусь не в той аудитории, а я сказала ему, что я нахожусь в нужной аудитории, тогда он сказал — хорошо, а затем опять сказал мне, что я нахожусь не в той аудитории, а я сказала ему — нет, я нахожусь в нужной аудитории, и так по кругу. Это было просто возмутительно. А что снилось тебе, Жанетт? — Ах… — Жанетт попыталась вспомнить, но не смогла. Ее новый лекарственный препарат, казалось, сгустил её сон. Раньше, иногда, ей снился Дэмиан. Обычно он представлялся ей так, как выглядел на следующее утро, когда умер, с кожей, покрытой бледно-синими пятнами, словно на неё попали чернила. Жанетт спросила доктора Норкросса, не думает ли он, что эти сны как-то связаны с чувством вины. Доктор покосился на неё этим ты-блядь-серьезно взглядом, который когда-то сводил ее с ума, но она пришла спросить его мнение, поэтому он все же ответил, хотя и вопросом на вопрос: как она думает, у кроликов гибкие уши? Да, конечно. Понятно. Во всяком случае, Жанетт не скучала по тем снам. — К сожалению, Риз, я ничего не помню. Что бы мне ни снилось, это ушло. Где-то на втором этаже по цементному полу коридора Крыла B стучали каблуки: дежурный офицер что-то проверял в последнюю минуту перед открытием дверей. Жанетт закрыла глаза. На неё нахлынули видения. В них тюрьма была разрушена. Виноградные лозы поднимались по древним стенам камер и колыхались на легком весеннем ветру. Потолок наполовину исчез, унесенный временем, так что остался только навес. Парочка крошечных ящериц перебежали через кучу ржавого мусора. Бабочки поднимались в воздух. Богатые ароматы земли и листьев приправляли то, что осталось от камеры. Бобби был потрясен, стоя рядом с ней у дыры в стене, глядя на это. Его мама была археологом. Она обнаружила это место. — Как ты думаешь, можно ли принять участие в телешоу, если у тебя есть судимость? Видение рухнуло. Жанетт простонала. Как же приятно ей было, пока оно продолжалось. Жизнь на таблетках была определенно лучше. Она побывала в тихом, спокойном месте, там, где можно обрести гармонию. Надо отдать Доку должное; жизнь под химией была определенно лучше. Жанетт открыла глаза. Ри смотрела на Жанетт. В тюрьме, конечно же, мало чем можно было заняться, и не хватало тем для разговоров, но девушке вроде Ри, возможно, безопасней находиться под замком. Вернувшись в мир, она, скорее всего, снова начнет принимать наркотики. Или продаст дурь наркоману, который только выглядел как наркоман. Что она до этого и сделала. — Что случилось? — Спросила Ри. — Ничего. Просто я была в раю, вот и все, а твой длинный язык его разрушил. — Что? — Неважно. Слушай, я думаю, нужно организовать шоу, в котором можно участвовать, только если у тебя есть судимость. Мы могли бы назвать его Ложь ради спасения. — Мне нравится название! И как бы это работало? Жанетт села, зевнула и пожала плечами. — Придется пораскинуть мозгами. Знаешь, сама разработай правила. Их дом всегда был, и всегда будет, во веки веков, аминь. Камера длиной в десять шагов, четыре шага между нарами и дверью. Стены в ней были из гладкого бетона цвета овсяной каши. На них, в рамках отведенного пространства, размещались фотографии и открытки (мало кого заботило, что на них было изображено), прикрепленные к стенам кусочками зеленого скотча. В камере еще находились: небольшой металлический стол, установленный рядом с одной из стен и невысокий металлический стеллаж, установленный у противоположной стены. Слева от двери располагался унитаз из нержавеющей стали, присев на который они должны были закрыть глаза, если хотели получить хотя бы иллюзию уединения. Дверь камеры, с двойным окошком на уровне глаз, открывала вид на короткий коридор, который проходил через все Крыло B. Каждый дюйм и объект внутри камеры был пропитан обычными тюремными запахами: потом, плесенью, лизолом. Против своей воли Жанетт наконец-то обратила внимание на солнечный луч, застывший между нарами. Он растянулся почти до двери — но дальше ведь не получится, не так ли? Если охранник не вставит ключ в замок или не откроет камеру из Будки, луч будет заперт здесь так же, как и они. — А кто будет ведущим? — Спросила Ри. — Каждому шоу нужен ведущий. И какие будут призы? Призы должны быть хорошими. Детали! Мы должны продумать все детали, Жанетт. Ри подперла голову и наматывала на палец жесткие обесцвеченные локоны, когда смотрела на Жанетт. На лбу Ри был участок рубцовой ткани, похожий на отпечаток от решетки гриля — три глубокие параллельные линии. Хотя Жанетт не знала, что привело к шраму, она могла догадаться, кто это сделал: мужчина. Может, ее отец, может, ее брат, может, бойфренд, может, парень, которого она никогда раньше не видела, и никогда больше не увидит. Среди заключенных Дулингского исправительного учреждения ходило, мягко говоря, очень мало историй о призах и победах. И очень много историй с плохими парнями. Что вы могли с этим поделать? Вы могли жалеть себя. Вы могли ненавидеть себя или ненавидеть всех. Могли ловить кайф от вдыхания чистящих средств. Вы могли делать все, что захотите (в пределах ваших, по общему признанию, ограниченных вариантов), но ситуация от этого не изменится. Следующий раз большое блестящее Колесо Фортуны может повернуться к вам лицом не раньше, чем пройдут следующие слушания по вопросу условно-досрочного освобождения. Жанетт прилагала к этому максимум усилий. У нее был сын, о котором нужно было заботиться. Раздался громкий грохот, когда дежурный офицер в Будке открыл разом все шестьдесят два замка. На часах было 6:30 утра, когда все обитатели камер вышли из них на утреннюю проверку. — Не знаю, Ри. Ты подумай об этом, — сказала Жанетт, — и я подумаю об этом, а потом мы обменяемся мыслями. Она опустила ноги с нары и встала. 2 В нескольких милях от тюрьмы, на лужайке перед домом Норкроссов, Антон, владелец и единственный сотрудник ООО «Чистильщики бассейнов Антона», очищал бассейн от мертвых жуков. Бассейн был подарком доктора Клинтона Норкросса его жене, Лиле, на десятую годовщину их свадьбы. Вид работающего Антона часто ставил под сомнение мудрость этого подарка Клинта. Сегодня утром был как раз тот случай. Антон работал без рубашки, и по двум уважительным причинам. Во-первых, денек был жаркий. Во-вторых, его пресс был идеальным. Даже чересчур, как для чистильщика бассейнов; Антон выглядел как мачо-жеребец с обложки любовного романа. Если бы ты захотел выстрелить в живот Антона, тебе надо было делать это под углом, на случай рикошета. Что он ел? Горы чистого белка? Как он тренировался? Чистил Авгиевы конюшни? Антон взглянул вверх, улыбаясь из-под мерцающих стекол своих Вайфареров.[4] Свободной рукой он махнул Клинту, который наблюдал за ним из окна ванной комнаты на втором этаже. — Господи Иисусе, мужик, — тихо сказал Клинт. Он помахал в ответ. — Имей же совесть. Клинт отошел от окна. В зеркале на закрытой двери ванной комнаты появился сорокавосьмилетний белый мужчина, бакалавр после окончания Корнельского университета, доктор медицины после Нью-йоркского университета, скромный любитель десертов от Старбакс Мокко Гранде. Его темная, с проседью, бородка была скорее бородой одноногого капитана дальнего плавания, чем громилы-дровосека. Дряблость тела, пришедшая с возрастом, стала своего рода неприятным сюрпризом для Клинта, хотя он относился к этому с иронией. Он никогда не испытывал больших проблем с мужским тщеславием, особенно в среднем возрасте, и накопленный профессиональный опыт, как никто, делал этот запал еще короче. На самом деле, то, что Клинт считал большим поворотным пунктом своей медицинской карьеры, произошло восемнадцать лет назад, в 1999 году, когда потенциальный пациент по имени Пол Монпелье пришел к молодому врачу с «кризисом сексуальных амбиций». Он спросил Монпелье: — Когда вы говорите «сексуальные амбиции», что вы имеете в виду? Амбициозные люди искали продвижения по службе. Вы не могли стать вице-президентом по сексу. Это был своеобразный эвфемизм. — Я имею в виду… — Монпелье, казалось, перебирал различные варианты. Он прочистил горло и выбрал. — Я все еще хочу секса. Я все еще хочу им заниматься. Клинт сказал: — Это не кажется сверхамбициозным. Это кажется нормальным. Находясь в начале своей психиатрической практики, он еще не успел стать лояльным, ведь это был только второй день Клинта в его офисе, и Монпелье был его вторым пациентом. (Его первым пациентом была совсем юная девушка с небольшой тревожностью из-за поступления в колледж. Однако, довольно быстро выяснилось, что девушка получила 1570 баллов на ЕГЭ. Клинт отметил, что это было отлично, и не было никакой необходимости в лечении или повторной консультации. Излечена! написал он внизу желтой страницы блокнота, в котором делал заметки.) Сидевший в кожаном кресле напротив Клинта, Пол Монпелье в тот день был одет в белый свитер и плиссированные брюки. Ведя беседу, он сидел, закинув лодыжку одной ноги на колено другой, болтая туфлей вверх-вниз. Клинт видел, как он припарковал глянцево-красную спортивную машину на стоянке позади невысокого офисного здания. Работа большой шишкой в угольной промышленности дала ему возможность купить такую машину, но его серьёзное, озабоченное лицо, — вызвало у Клинта ассоциацию с Братьями Гавс, которые противостояли Скруджу Макдаку[5] в старых комиксах. — Жена говорит — ну не прямо уж такими словами, но, знаете ли, смысл понятен. Э, подтекст. В общем, она говорит, чтобы я забыл о них. Забыл и моих сексуальных амбициях. — Он вскинул подбородок вверх. Клинт проследил за его взглядом. Под потолком вращался вентилятор. Если Монпелье отправит туда свои сексуальные амбиции, их может просто отрезать. — Давайте вернемся к проблеме, Пол. Как эта тема возникла между вами и вашей женой? С чего все началось? — У меня случился роман. Это была случайная интрижка. И Рода — моя жена — выгнала меня! Я объяснил, что дело не в ней, а в моих потребностях, понимаете? Потребности мужчин женщины не всегда понимают. — Монпелье крутнул головой из стороны в сторону. И выдал разочаровывающее цоканье. — Я не хочу разводиться! Моя интуиция подсказывает мне, что она должна смириться с моими потребностями. Со мной. Печаль и отчаяние мужчины были реальными, и Клинт мог представить себе неудобства, вызванные внезапным переселением — жизнь на чемоданах, питание собственноручно приготовленными омлетами. Это была не клиническая депрессия, но где-то рядом, и заслуживало внимания и помощи, хотя бы потому, что он мог перенести эту ситуацию на себя. Монпелье наклонился над раздавшимся животом. — Давайте будем откровенны. Мне почти пятьдесят, доктор Норкросс. Мои лучшие сексуальные денечки уже позади. Я бросил их к её ногам. Отдал их ей и детям. Я менял подгузники. Я ездил на все игры и соревнования и зарабатывал средства на колледж. Я проверил каждую букву в брачном контракте. Так почему же мы не можем прийти к какому-то согласию? Почему она ведет себя так ужасно и противно? Клинт не ответил, он просто ждал. — На прошлой неделе я был у Миранды. Это та женщина, с которой я сплю. Мы сделали это на кухне. Мы сделали это в ее спальне. У меня почти получилось и в третий раз — в душе. Я был счастлив, как черт! Эндорфины! А потом я пошел домой, и мы хорошенько поужинали в семейном кругу, а затем играли в Скрэббл,[6] и тоже чувствовали себя великолепно! В чем же проблема? Это искусственная проблема, вот что я думаю. Почему я не могу иметь хоть немного свободы? Я слишком много прошу? Неужели это так вопиюще возмутительно? Несколько секунд никто ничего не говорил. Монпелье рассматривал Клинта. Слова утешения плыли и трепетали в голове Клинта, как головастики. Их было бы достаточно легко поймать, но он все еще сдерживался. За его пациентом, подпертая к стене, стояла взятая в рамку репродукция Хокни,[7] которую Лила дала Клинту, чтобы он «обустроился». Он планировал в тот день повесить её на стену. Рядом с репродукцией стояли его наполовину распакованные коробки с медицинской литературой. Кто-то должен помочь этому человеку, подумал молодой врач, и они должны сделать это в такой же милой тихой комнате, как эта. Но должен ли этим человеком быть Клинтон Р. Норкросс, доктор медицины? Он приложил очень много усилий, чтобы стать врачом, и не было никакого фонда содействия, который помог бы Клинту закончить колледж. Он вырос в тяжелых условиях и платил за все по-своему, иногда больше, чем деньгами. Проходя через все это, он сделал много вещей, о которых никогда не рассказывал жене, и, как надеялся, никогда не расскажет. Так для того ли он через все это прошел? Чтобы лечить сексуальные амбиции Пола Монпелье? Мягкая извиняющаяся гримаса исказила широкое лицо Монпелье. — О, боже. Убейте меня. Я поступаю неправильно, да?