В 1750 году он получил за это премию. На вопрос, из чего следует его утверждение про изначальную безгрешность человека, этот «мыслитель» отвечал: «Верить и не верить — это последние вещи в мире, которые зависят от меня». Роднило его утверждение с церковным то, что оба предлагали веру. С той разницей, что Церковь заявляла источником своей информации Бога, а Руссо и легион гуманистов в качестве источника информации указывали себя. Нет ничего плохого в том, что информация исходит от человека. Плохо, когда ее предлагается принять на веру. Теория Руссо об отвержении разума в пользу сердца является ничем иным, как перефразированной мыслью Тертуллиана «Верую, ибо абсурдно». Кьеркегор выразил ее в призыве совершить прыжок веры. Не касаясь достоинств и недостатков концепций, скажу только, что обществу на смену христианству нужно было не очередное учение, в которое предлагалось верить, а нечто более рациональное. Сапожники Философы настолько полностью провалили задачу, насколько это вообще возможно. Все их рассуждения — это рассуждения детей в песочнице о взрослой жизни. Там даже критиковать нечего, потому что не критикуется пустота. Единственный, на кого была надежда, наука. Это был самый рациональный институт из всех имеющихся. Но она явно не справлялась с задачей — не ее масштаб и горизонт. Традиционно наука специализировалась на решении прикладных и текущих задачах — как мосты и здания строить, пушки и ружья делать, мореплавателей учить по звездам ходить и прочее. Что не имело практического применения, то было вне интереса науки. Это потом, когда изучение самых, казалось бы, бесконечно далеких от практического применения сфер, начнет приносить практические результаты, например изучение атома даст атомную бомбу, появится понятие «фундаментальная науки». На изучение того, практическое применение чего неясно, начнут выделять деньги в надежде, что потом будет какая-то польза. Какая именно — непонятно, но, чтобы была надежда, нужно выделять. Кто не выделяет, тот отстает, и в итоге его побеждает тот, кто выделяет. Максимальный масштаб, на который наука могла подняться, — небесная механика. И то поднялась она туда в качестве подручного Церкви. На фоне теологов и богословов, оперировавших бесконечными сущностями, ученые имели статус ремесленников. Если философию в то время называли служанкой теологии, то наука, по табели о рангах стоящая ниже философии, была в роли старшего ремесленника — мастера. Как показатель, один монах-иезуит назвал в своем отчете Ньютона ремесленником, высказывающим интересные мысли: «некий ремесленник по имени Ньютон» (Artifex quidam nomine Newton). Ньютон, человек глубокого ума в узкой отрасли, принимал свой статус как должное. Он понимал цену своего знания на фоне онтологического масштаба. Он любил говорить: «Гипотез не измышляю» и опирался только на опыт: видел падающее на землю яблоко, и делал выводы о закономерностях, стоящих за этим падением. Говорить о корнях этих закономерностей — про такой масштаб он даже не помышлял. Потому что корни всех законов лежат за рамками нашего мира. По этой уважительной причине наука, горизонт видения которой ограничен опытом, никогда даже глазом не косила в ту сторону. Социум до небес превозносит гениальных ученых, но сами ученые, если это не «мальчики-калькуляторы», а думающие личности, оценивают науку очень скромно. На могиле Ньютона написано: «Здесь покоится сэр Исаак Ньютон, дворянин, который почти божественным разумом первый доказал с факелом математики движение планет, пути комет и приливы океанов. Он исследовал различие световых лучей и появляющиеся при этом различные свойства цветов, чего ранее никто не подозревал. Прилежный, мудрый и верный истолкователь природы, древности и Писания, он утверждал своей философией величие Всемогущего Бога, а нравом выражал евангельскую простоту. Пусть смертные радуются, что существовало такое украшение рода человеческого». Ньютону много воскурили фимиама, возложили лавровых венков и потратили бронзы, но он писал: «Я не знаю, чем я кажусь миру; мне же самому кажется, что я был только мальчиком, играющим на берегу моря и развлекающимся тем, что от времени до времени находил более гладкий камешек или более красивую раковину, чем обыкновенно, в то время как великий океан истины лежал предо мною совершенно неразгаданный». У Эйнштейна могилы нет. Он кремирован, и его прах развеян из места, которого не знает никто. Есть место, символизирующее его могилу, где изображена Солнечная система со всеми планетами. Около планеты Земля надпись: «Здесь жил Эйнштейн». Эйнштейн очень ясно понимал ничтожность своих знаний относительно Целого. Он говорил: «Мы имеем законы, но не знаем точки отсчета, к которой следует их отнести, и все наше физическое построение оказывается возведенным на песке». В XVIII веке Александр Поуп, английский поэт, написал: Был этот мир глубокой тьмой окутан Да будет свет! И вот явился Ньютон. В ХХ веке другой английский поэт, Джон Сквайр, подтвердил скромность Ньютона и справедливость скепсиса Эйнштейна относительно размера имеющихся знаний, продолжив эпиграмму Поупа: Но Сатана недолго ждал реванша Пришёл Эйнштейн — и стало всё, как раньше. Наука определяет своей сферой фиксировать закономерности, выявляя их новые свойства, но не искать причину этих свойств. Как пишет крупнейший французский ученый Пуанкаре «Нет надобности, чтобы определение силы объясняло, что есть сила в себе и что она — причина или следствие движения». Немецкий ученый Планк объясняет это тем, что «Наука не в состоянии разрешить конечную загадку природы. А все потому, что в конечном итоге мы сами являемся частью загадки, которую пытаемся разрешить». Вигнер, американский физик, пишет, что «цели нашей науки намного скромнее, чем цели, например, древнегреческой науки». Пишет, что «нам в принципе неизвестно, почему наши теории «работают» так хорошо. Их точность ещё не может свидетельствовать об их истинности». Истина лежит за границами фиксации закономерностей. Наука дает название силам, сжимающим протон и нейтрон в ядро или заставляющих крутиться электрон на орбите, фиксирует их и ищет им применение. Природы самих сил она не касается, потому что, а какой толк отвечать на один вопрос, если он сразу породит другой? Если ответить, что движет силой, движущей электроном, возникает вопрос: а что движет силой, движущей эту силу? И так до бесконечности. Поэтому наука говорит, что ей не обязательно понимать корни. С нее достаточно свойств и закономерностей. На вопрос, что движет силами, наука разводит руками — таковы законы природы. Исчерпывающее объяснение. Но не отличающееся от религиозного. Служители культа на тот же вопрос отвечают: таковы законы Бога. Слова разные, а суть одинаковая. Науку не интересуют вопросы, что есть мир в своей сути, за рамками игры. Поэтому она похожа на Церковь времен озадаченности точным календарем. Ей было все равно, из какого представления об устройстве Солнечной системы математики и астрономы составят точный календарь. Ей была важна точность календаря. Аналогично и наука: ей все равно, из какого представления о мире объясняется действие того или иного закона. Ей главное, что закономерность уловлена, обсчитана, и ее можно применять на практике. Сапожнику тоже не интересно, почему кожа не пропускает воду. Ему достаточно, что не пропускает, и из нее можно сшить сапоги. Если он будет углубляться в такие вопросы, изготавливать обувь будет некогда. Поэтому он не задается лишними вопросами. Ученые не задаются вопросами, выходящими за возможности опыта. С них достаточно, что наблюдаемые закономерности установлены, и на их основании можно делать вещи, облегчающие жизнь. Им достаточно знать свойства, чтобы «шить сапоги». Если взгляд на мир изменится, для ученых и сапожников ничего не изменится. Это и есть показатель ремесла — независимость от мировоззрения. Конкретный пример: когда Максвелл объяснил эффекты электромагнетизма, он исходил из того, что пространство заполнено эфиром. Когда теория эфира была признана ошибкой, кажется, если основание ошибочно, выводы из него тоже ошибочны. Но науке не важно, из какого взгляда на мир исходил Максвелл. Ей важно, что его формулы работают. Я не против сапог (что бы мы без них делали). Но только сапоги, телефоны и прочие бытовые полезности могут быть бонусами на пути к цели, но не целью. Как у армии цель — победа, а военные трофеи — бонусы. Если трофеи становятся целью армии, это уже не армия, а банда. Чтобы дать социуму цель, нужно оперировать в онтологическом масштабе. Только из него можно вывести смысл жизни, понятия добра и зла, ответить про Бога и загробную жизнь. Но наука по своей природе не способна охватит такой объем. Ремесленная природа науки проявляется в том, что и вчера, и сейчас огромное число ученых считают интерес к онтологическим вопросам если не вредным, то бесполезным. Многие говорят, что стремление постичь «самую сущность» вроде бы и похвально, но оно уводит за границы опыта, и потому как бы и не научно. Понимаете, научно — это сидеть в клетке опыта. А само намерение выйти из нее — это уже жестко ненаучно. Советский физик П. Капица говорил: «Наука — это то, чего мы не знаем, а чего знаем — это технология». С этой позиции наука — это в первую очередь изучение корней, и только потом плодов. Но если цель шить сапоги, корни выпадают из сферы интересов. Сегодня учеными называют всех подряд. Чиновник Академии наук, который суть администратор, или ректор ВУЗа, который суть завхоз — все это ученые. Фигуры уровня Эйнштейна — тоже ученые. Как писал Толстой, все смешалось в доме Облонских. Первое время глобальная тупиковость возникшей ситуации затушевывается размером проблемы — она настолько огромная, что люди ее попросту не видят. Они как жук, ползущий по большому шару. Жук не видит, что ползет не по прямой, а по дуге. В одних случаях в новые формы упаковывают старую суть. В других случаях приписывают себе то, чем не обладают и по природе никогда не смогут обладать. «Если на клетке слона прочтешь надпись: буйвол , — не верь глазам своим »{90}. Как ни прискорбно, но, если называть вещи своими именами, сообщество ученых суть цех современных ремесленников, «шьющих» айфоны. Дело хорошее, слов нет, но хотелось бы надеяться, что как из старых ремесел выросла наука, так из современного ремесла (науки) вырастет новый институт, нацеленный на корни. А пока… Пока стих… Картину раз высматривал сапожник И в обуви ошибку указал; Взяв тотчас кисть, исправился художник. Вот, подбочась, сапожник продолжал: "Мне кажется, лицо немного криво... А эта грудь не слишком ли нага?".... Тут Апеллес прервал нетерпеливо; "Суди, дружок, не выше сапога!"{91} Кандидат Наука по факту занимает место религии, и потому попытки сформировать взгляд на мир и, опираясь на него, ответить на большие вопросы, продолжаются. Она пробует зайти на тему через осмысление бесконечности. Сначала она пытается отрицать ее в духе Фомы Аквинского — что не имеет границ и качеств, того не существует. Фома споткнулся о Бога, который при отрицании бесконечности получался конечным. Если наука отрицала Бога, следовательно, у нее не должно быть тех проблем, какие были у Аквината. Но оказалось, проблемы были. Отрицание бесконечности ведет к ее… утверждению. Если отрицать бесконечность, следующим шагом нужно признать: все существующее НЕ бесконечно, а конечно. Следовательно, имеет границу, отделяющую ее от… От чего? От того, что существует за границей. Получался замкнутый круг: отрицание бесконечности вело к утверждению границы. Граница вела к утверждению бесконечности. Нитью Ариадны, выводящей из мировоззренческого мрака, является бесконечность. Но какая конкретно наука может сделать бесконечность предметом своего интереса? Ни одна прикладная наука в мировоззренческом масштабе недееспособна. Оперировать в этой сфере можно было только чистым мышлением, не зависимым от наблюдений и опыта. Единственная наука, не привязанная к материи — математика. Математические знания не зависят от опыта и наблюдений. Математика черпает информацию из чисел. Число имеет природу бесконечности — у него нет ни одного признака существования. Немецкий математик Гильберт пишет: «Окончательное выявление сущности бесконечного выходит за пределы узких интересов специальных наук»; «С давних пор никакой другой вопрос так глубоко не волновал человеческую мысль, как вопрос о бесконечном; бесконечное действовало на разум столь же побуждающе и плодотворно, как едва ли действовала какая-либо другая идея; однако ни одно другое понятие не нуждается так сильно в разъяснении, как бесконечность». Всегда были люди, искавшие в мире чисел закономерности, гармонию и пропорции не с целью извлечь из этого практическую пользу, а потому что находили это прекрасным. Как художник находит прекрасными формы, а музыкант звуки, и они рисуют или играют в первую очередь не потому, что видят в этом бизнес, а потому что им нравится рисовать и играть, так и математикам нравится складывать/раскладывать числа и искать уравнения. Математики позиционируют себя как пифагорейцы, — выше всякого опыта. Они демонстрируют пренебрежение ко всякой реальности. Их интересуют только числа сами по себе, уравнения и математические закономерности. Один из крупнейших математиков ХХ века Харди пишет в исследовании «Апология математики»: «Ничего из того, что я когда-либо делал, не имеет ни малейшего практического значения». Как и Гаусс, король математиков, всю жизнь посвятил решению задач типа, как с помощью циркуля и линейки построить 17-конечную звезду. Он решил эту задачу, и так гордился этим, что завещал высечь такую звезду у себя на могиле. С развитием естественных наук обнаруживаются закономерности между числами и миром материи. Если бы физические явления не имели математических пропорций, если бы частицы и явления не вели себя по сходному с цифрами алгоритму, математика ничем бы не отличалась от драконоведения, изучающего особенности страны эльфов. Или от богословия, нацеленного на детализацию райского и адского климата. Но математические закономерности дублируют физические, и это настолько неожиданно и серьезно, что дух не может не захватывать от осознания, что это может значить{92}. Преклонение перед математикой становится выше религиозной веры. Религиозные догмы принимают на веру, и тут есть место для сомнения. В математике нет места для сомнений. Если математические расчеты что-то подтверждали или опровергали, это считалось абсолютным и несомненным доказательством истины. Именно поэтому математическая истина по факту оказывается выше религиозной, требующей веры. В реальности нет предмет, который изучает математика. Это позволяет использовать ее как оберточную бумагу, в которую можно завернуть что угодно. Позавчера в нее заворачивали геоцентрическую модель. Или что теплота есть следствие теплорода, а флагистон выражает природу огня. Эти фантастические теории не имели ничего общего с реальностью, что не мешало их научно аргументировать и математически обосновать. Верность расчета сама по себе ничего не доказывает и не опровергает. Как говорил Эйнштейн: «Главное — содержание, а не математика. Математикой можно доказать, что угодно». Расчет привязан к точке отсчета, набору аксиом, от которой он строится. Если ввести в компьютер программу 2+2=5, опирающаяся на эту программу машина выдаст верные расчеты. Но верными они будут относительно программы, но не реальности. Несмотря на достоинства математики, она содержит в себе абсурды, для понимания которых нужно серьезное математическое образование. Математика противоречива и вся ее поразительная красота — всего лишь иллюзия. Или отражение иного мира. Неидеальность математики очевидна без специальных знаний хотя бы потому, что она устанавливает ни на нем не основанные запреты (например, на ноль делить нельзя). Ее правила гласят, что каждое число равно самому себе: 5 = 5. И что у каждого числа есть противоположное число. Например, у числа 5 таким числом будет -5. Показатель двух противоположных чисел: при их сложении образуется нуль: 5 + (-5) = 0. Если 0+0=0, значит, нуль является одновременно числом и своей противоположностью. Но как можно быть самим собой и при этом своей противоположностью, т.е. не самим собой? Математика буксует всеми колесами, когда она касается нуля и бесконечности. Одно из априорных утверждений, т.е. не требующих доказательств: часть меньше целого. Прибавление единицы к любой величине делает эту величину больше, а вычитание — меньше. Все понятно, и с помощью этих истин мы уверенно оперируем в мире величин. Но стоит оперировать этими истинами с нулем и бесконечностью, как получаются абсурды. Половина нуля равна нулю, а половина бесконечности — целой бесконечности. Сложение, вычитание, умножение и деление дают результаты, не лезущие ни в какие логические ворота. И если от нуля можно было как-то ограничиться, объявив его ничем, то с бесконечностью такой номер не проходит, ибо она есть. Но попытка мыслить ее ведет в тупик. Мысль проваливается в бездну, без конца, края и различий.