Уже в сумерках мы поплыли обратно на Шелки-Холм, не говоря ни слова, под плеск весел, на которые села Кон. Вечно она лезет на рожон – можно подумать, что нам при рождении отмерили запас злости и все забрала Кон. Вернее, я принимала это за злость или за храбрость, но с недавних пор поняла: храбростью Кон никогда не отличалась, просто умело прятала страх – по крайней мере, до последнего времени. Хорошо ей, наверное, жилось в ярком, сверкающем мире, лишенном страха. А теперь она всего боится. Поеживаясь от вечернего холода, мы вытащили лодку на берег и направились к хижине-развалюхе. Единственное окно мы затянули парусиной, но сквозняки все равно свистят в щелях, задувают через дыру в кровле. Кон хлопнула было дверью, но я дверь придержала, чтобы не обвалилась стена и не вылетели расшатанные петли. – Больше я туда ни ногой, – буркнула Кон и рухнула лицом вниз на широкую кровать. Мы задвинули ее в дальний угол, который в непогоду не заливает дождем. – Как скажешь. – Наполнив водой единственную в доме кастрюлю, я поставила ее на плитку. Газа надолго не хватит, все теперь по карточкам, надо затянуть пояса, но об этом я еще успею подумать. Сейчас первое дело – выпить чаю. – Не вернусь, – пробубнила Кон в подушку. – Как скажешь, – повторила я. – Не задабривай меня. – Как скажешь, – ответила я с улыбкой и едва успела увернуться – Кон запустила в меня подушкой. Я швырнула подушку обратно и засмеялась, когда та угодила Кон прямо в голову. Лицо у нее сморщилось, синие глаза наполнились слезами. Я чертыхнулась, стиснула ее в объятиях. Она вся сжалась. – Не заставляй меня возвращаться, – прошептала она мне в шею. Я достала из-под кровати бутылку бренди. Кон мотнула головой: – Прибережем. Откроем, когда будет что праздновать. Я откупорила бутылку, отхлебнула: – Празднуем новоселье! Кон почти сразу уснула, лицо даже во сне хмурится, а я не сплю, снова и снова прокручиваю в голове слова Эндрю Фултона. Вспоминаю, как он засмеялся было, но осекся. Сам воздух на островах будто пропитан страхом, особенно на Шелки-Холме, овеянном слухами о несчастьях и проклятиях. Но Кон не уговоришь вернуться. И я прислушиваюсь, не гудят ли двигатели, смотрю на клочок неба сквозь прореху в крыше, не сверкнет ли вспышка, не промелькнет ли самолет. Жду, затаив дыхание. Тишина. Ни звука, только сонное дыхание Кон. Глухой удар и рев. Мы обе вскакиваем. – Что это? Что это было? Ты не ранена? Хижина цела, мы невредимы, но шум означает одно: бомба. Немцы. Мы натягиваем свитера, обуваемся и, хлопая глазами, выскакиваем в темноту. В заливе полыхает корабль. На дальнем берегу, на холме, вспыхивают один за другим огни, слышны свистки и вой сирены: спасайтесь! В Керкуолле есть бомбоубежище, еще с прошлой войны, но стены его обваливаются – и немудрено, столько лет на него лазили дети, играли в войну. Кон оглядывается на нашу ветхую лачугу – стены в трещинах, крыша не чинена. Укрыться нам негде. Высматриваю в небе самолеты – ничего не видно, двигатели не гудят. И все равно до дрожи в коленях хочется где-нибудь спрятаться, сжаться в комок. Зуб на зуб не попадает. Воют собаки, по-волчьи пронзая тишину. Кон хватает меня за плечи: – Пойдем в дом. Залезем под кровать, а дверь чем-нибудь подопрем. Качаю головой, высвобождаюсь, гляжу на пылающий корабль далеко в заливе. Поднимается в небо столб дыма, и видно, как мечутся в рыжем пламени люди. Посмотреть издалека – пляска. Новый взрыв сотрясает землю. С ревом взметается вверх водяной столб и обрушивается вниз, и отдается эхом пронзительный скрежет металла. Судно кренится, даже с такого расстояния видно, как быстро погружается оно в воду. – Боже, – ахаю я. – Сейчас утонет. Корабль скрипит. Крики, всплески – некоторые моряки прыгают в воду. Вот подбежал к борту горящий человек и, размахивая руками, бросился вниз. – Сколько там людей? – спрашиваю я. Керкуолл вспыхивает все новыми огнями, завывает сирена в такт моему дыханию. – Пойдем в дом, – повторяет Кон, в ее взгляде ужас. – Пятьсот? Тысяча? – гадаю я. Кон отводит взгляд. Мы обе вспоминаем родителей. – Нельзя, чтобы они утонули, – говорю я. – Дот, я тебя умоляю. – Кон протягивает руки. – Бомбы, немцы. И… Догадываюсь, о чем она думает – о жителях Керкуолла, ведь туда сбежится весь город. Но не время сейчас о них вспоминать. Хватаю ее за руку и тащу под гору, к нашей лодке, к воде. «Тьме и смерти навстречу». Не время об этом думать. – Дот, постой! – не умолкает Кон. Но я, точно не слыша, толкаю что есть силы нашу лодчонку. Та будто вросла. Кряхтя, колочу по деревянному борту. – Стой, Дот! – кричит Кон. – Никуда мы не поплывем. Лодка застряла в песке; с залива снова доносится скрежет гибнущего корабля, и я подвываю: – Давай же, чертова посудина! Сдвинув наконец лодку, я сталкиваю ее на воду. – Давай останемся, – просит Кон и кивком указывает на дальний берег, на Керкуолл, где по-прежнему воют сирены, мелькают тени, мечутся лучи фонариков. Мы на целую милю ближе к заливу Скапа-Флоу, чем они, здесь у нас пахнет дымом, слышны крики. Кон ни с места. – Сама и оставайся, – огрызаюсь я и, спрыгнув в лодку, опускаю в воду весла, отчаливаю. А собаки все воют, сирена все надрывается. Пожалуйста, пожалуйста, твержу я про себя, глядя на Кон. И представляю, как вернусь в хижину, а она лежит там мертвая. Или я сама утону. Не хочу ее здесь бросать. Но и смотреть, как люди тонут, тоже не могу. Кон закрывает лицо руками, наверняка и она думает о том же. Рявкнув «Стой!», она прыгает в воду, шагает к лодке, перелезает через борт. Я пытаюсь ей помочь, но она отмахивается. Протягиваю ей весло. – Помирать, так вместе, раз уж конец света нагрянул, – говорит она, и я узнаю прежнюю Кон, а не тот комочек страха, в который она с недавних пор превратилась. – Не придуривайся, – отвечаю я. – Никто не тонет. Кроме тех моряков. Мы налегаем на весла. Высокой волной от взрыва нас отбрасывает далеко в сторону, Кон ахает. Под нами чернильная тьма, над нами раскрытой пастью зияет небо. Где-то рядом, в заливе, притаилась немецкая подлодка, ищет цель… Взбухает черной тучей густой дым, судно заваливается сильнее, дула орудий смотрят в усыпанное звездами небо. – Вон там! – вскрикиваем мы хором. Глядимся друг в друга, будто в зеркало, – губы сжаты, обе дрожим. Кон, хоть и отпускала шуточки про конец света, смертельно напугана, как и я. За бортом, лицом вниз, качается на волнах человек. В руку ему вцепился другой – барахтается, отплевывается. Я перегибаюсь через борт и пытаюсь вытащить его из воды. Он скользкий, рот разинут в беззвучном крике. Мы втаскиваем его в лодку, он кашляет и отплевывается, лежа на дне. Я тереблю его за плечо, он моргает, трясет головой. Плывем дальше. Как выбрать, кого из них спасать? Как понять, кто из них хороший человек, а кто плохой? Богач, бедняк, нищий, вор. В воде плавают трупы, лицом кверху. Глаза широко раскрыты, на лицах печать изумления, как бывает при нежданной встрече со смертью. Нет, даже не изумления, а почти смирения. Подбираем еще двоих, еле живых. Лодка, сильно осевшая, едва не переворачивается, когда втаскиваем последнего. Бледный и дрожащий, он мешком валится на дно подле двух других. Один из них стонет, по-звериному. Те, что в воде, машут руками, зовут на помощь из последних сил. Не можем мы их взять. – Другие лодки уже на подходе, – кричу я им. И спешу отвернуться – вдруг увижу, как кто-нибудь тонет, а спасти не смогу? Лодки из Керкуолла все ближе – надеюсь, успеют.