– Ради бога, Кон! – Выхватываю у нее блузку. – Что с тобой? Но я знаю, что с ней, обе мы знаем. Кон вышла в море спасать людей, а кончилось тем, что задушила раненого, чтобы избавить его от мук. Заметив, как она тайком от меня разглядывает свои руки, прикасается к шее, к тому месту, где бьется пульс, я по мимолетным движениям угадываю ее мысли. Трепет пульса напоминает ей, что она жива, а руки – что она способна прервать чью-то жизнь, если захочет. Начало января 1942 Городская ратуша Керкуолла битком, все сидячие места заняты, да и стоять негде. Горожане пришли целыми семьями, жмутся друг к другу; взволнованные матери качают на руках малышей, шикают на детей постарше. В зале жара и духота, окна запотели. Все взгляды прикованы к столу, где Джон О’Фаррелл, мэр Керкуолла, перебирает бумаги, стараясь ни на кого не смотреть. Он высок ростом, плечист, с копной рыжих волос – с недавних пор в них стала пробиваться седина. Обычно улыбчивый, сейчас он, откашлявшись, обводит хмурым взглядом беспокойную толпу. – Спасибо, что пришли, – начинает он, и голоса в зале сразу смолкают. – Понимаю, все замерзли, хотят скорей по домам, спать. И я в том числе. Несколько сдержанных смешков – и больше ни звука, все ждут. О’Фаррелл продолжает: – Все вы заметили, к нам причаливают корабли с грузом, и, знаю, ходят всякие слухи, разговоры. Но вот что я скажу: главное сейчас – безопасность наших островов. Гибель линкора «Ройял Оук» для всех нас большой удар. Всех нас тревожит, что немцы так близко. Приглушенный всхлип в глубине зала. О’Фаррелл прочищает горло. – Более восьмисот человек погибли в ту ночь, но много жизней удалось спасти, несколько сотен британских моряков, и все благодаря мужеству оркнейцев. И все же нам нужна уверенность, что подобное не повторится. С англичанами у нас договоренность… Голос из задних рядов: – Правда, что сам Черчилль сюда приезжал? – Не смеши народ, Дональд, – отвечает кто-то. – Тебе что Черчилль, что твоя… О’Фаррелл вскидывает руки: – Да, правда. Приезжал. По залу пробегает шепоток. О’Фаррелл жестом призывает к тишине. – Мистер Черчилль обсудил ситуацию со мной и с местным приходским советом, и все мы согласны, что острова необходимо укрепить. Укрепить? Недовольный гомон. Что это значит – укрепить? Так вот зачем сюда столько цемента завезли? И листовое железо, и колючую проволоку? – Ну так вот, – О’Фаррелл снова вскидывает руки, – для этого решено построить в заливе барьеры между островами. Четыре барьера из камней и бетона, прочные, чтобы противостоять течениям… Слышны возгласы: – Барьеры? – Отгородиться от моря? – Да вы с ума сошли! – А как же приливы-отливы? – А рыба? – Не миновать наводнений и прочих напастей. – Тихо! – Джон О’Фаррелл стучит кулаком по столу, и тут же все стихает – нечасто бывает, чтобы он вспылил. – Тихо, – повторяет он уже спокойнее. – Укрепления строить придется, как ни крути – приказ самого Черчилля. Подает голос Стивен Александер, румяный, с тонкими, как пух, волосами: – При всем уважении, будь то хоть приказ самого Господа Бога, все равно неправильно это. Возмущенные замечания: как бы ты ни злился, грех богохульствовать. Стивен, извинившись, соглашается – да, мол, пить надо меньше. Джон О’Фаррелл покашливает. – Для строительства укреплений требуются рабочие руки. Потому предупреждаю, через две недели к нам прибудет большая партия иностранных военнопленных. Потрясенное молчание. – Иностранцев? – переспрашивает кто-то. – Да, итальянцев, их держали в плену в Северной Африке. Тысяча человек. Поднимается гвалт. – Тысяча? – Да вы шутите! – слышен крик. О’Фаррелл стоит с невозмутимым лицом, но руками с силой упирается в стол, аж костяшки белеют от натуги. – Военнопленных разместят, – говорит он, – на Шелки-Холме. – Нет! – хором откликаются два голоса из задних рядов. Все, кто есть в зале, оборачиваются – это двойняшки Рид, в последнее время в Керкуолле их не видно. – Нет, нельзя этого допустить, – возмущается одна, голос у нее дрожит; вторая шумно дышит, будто от быстрого бега. – Вы уж простите, – отвечает О’Фаррелл, – но это дело решенное. Все молча ждут, что они скажут. – Господи Иисусе! – громко восклицает Стивен Александер. – Шелки-Холм! Добром все это не кончится. И на сей раз никто его не попрекает за то, что помянул имя Божие всуе. Народ выходит из ратуши, перешептываясь: слыхали, что там творится, на Шелки-Холме? Люди пропадают, странные огни зажигаются, слышатся откуда-то звуки. А в море там живет существо, прекрасное и страшное, сводит человека с ума одним своим видом. Мало того, что девочки поселились на проклятом острове, качают головой люди, еще и тысячи военнопленных им там не хватало! Кто знает, каких еще ужасов ждать? Джон О’Фаррелл сидит за столом, на девушек даже не смотрит. – Ваш долг этому помешать, – говорит одна. – Простите. – О’Фаррелл сгребает бумаги, начинает заталкивать их в портфель. – Я высказывался против. – Но… это же наш дом. Вы обещали… – Да. Я обещал вашему отцу о вас заботиться. Но это… – О’Фаррелл разводит руками, указывает на кипу бумаг. – Это важнее? О’Фаррелл отводит взгляд, прячет остатки бумаг в портфель и, щелкнув замком, встает. – Возвращайтесь-ка лучше в Керкуолл, – отвечает он. – Отец бы ваш не одобрил, что вы там, на острове, одни… – А рядом тысяча мужчин? – спрашивает одна из девушек с застывшим лицом. И, развернувшись, они выходят из ратуши навстречу вечернему холоду. Те, кто подслушивал под дверью, рвутся их нагнать, образумить. Девочки и так горя хлебнули, а если останутся в этом гиблом месте, новых бед им не миновать. Говорят, всякий, кто там поселится, непременно сойдет с ума. Не грех девочкам об этом напомнить. Но все в итоге смиряются – дескать, ничего не поделаешь. Некоторых не убедишь, сколько ни бейся, остается смотреть со стороны и надеяться, что все обойдется.