* * * 1 Кот в одеяле. Идея Жана. Ожидание парома На пароме, курсирующем между Ле-Конке и островом Уэссан, было от силы два десятка пассажиров, и большинство, несмотря на хорошую погоду, дремали в каютах. Была суббота, середина дня. Я стоял у борта и смотрел на спокойное, поблескивающее под октябрьским солнцем море. Поездка на остров, пусть короткая, наполняла меня ощущением легкости – наверное, потому, что я – дитя суши и в шуме корабельного мотора, дыхании морского ветра и криках чаек мне чудится настоящая экзотика и обещание свободы. Судя по равнодушию, с каким остальные пассажиры воспринимали путешествие, на этом пароме я был единственным, кто не жил постоянно на острове. В порту Стиффа я сел в такси и спросил у водителя, знает ли он месье Пака. «Ну конечно, я знаю Жозефа, – ответил он. – Вы насчет ключей? Сняли соседний дом?» Он не ошибся. Агентство по выходным не работало, и старый месье Пак брал на себя любезность передавать постояльцам ключи – он жил совсем рядом. Его обшарпанный домишко был кое-как выкрашен зелеными, красными и желтыми полосами, причем давно – краска успела облупиться. «Следуйте за провожатым!» – бросил он мне, и я понял, что это дежурная шутка, какой он встречает всех вновь прибывших. Он толкнул скособоченную калитку, и мы пошли через его двор, заваленный железным ломом и всякой рухлядью: мотками полуистлевшей веревки, резиновыми шлангами всех диаметров, кубометрами досок. – Парижане? – спросил он, и я не стал его разубеждать, хотя никто из нас пятерых не ехал из Парижа. – Для чего вам все это? – в свою очередь поинтересовался я, показав на груды хлама. – А, это… – Он неопределенно взмахнул длинной рукой, тут же снова ее уронив. Он шагал впереди, и ветер доносил до меня запах пота и давно не мытого тела. – Это вы, что ль, писатель? – опять спросил он. Догадаться, какой смысл он вкладывает в слово «писатель», было невозможно, и не факт, что уважительный – тем же самым тоном он мог бы сказать: «Все дурака валяете?» Я не стал уточнять и просто кивнул. Таксист, дожидавшийся у калитки, отвез меня вместе с чемоданом за двести метров дальше, к дому, в котором нам предстояло провести вместе пять дней. Нам, то есть Жану, Лурсу, Люс, Маре и мне. Я снял его через интернет на сайте местной туристической конторы. При ближайшем рассмотрении дом всеми силами старался походить на собственное фото на сайте, словно пытался убедить меня: все по-честному, никакого мошенничества. Это ему в полной мере удалось. Беленые стены, синие ставни, облака над крышей. Пять спален: две на первом этаже, три на втором. Две ванные комнаты: одна внизу, другая наверху. Я выбирал дом средней ценовой категории, поскольку понятия не имел о финансовом положении своих друзей, в первую очередь Люс. Внутри дом был обставлен не очень новой и скорее дешевой мебелью, зато было чисто. Гостиную отделяла от кухни стойка темного дерева, довольно высокая, рядом с которой стояло четыре табурета; на одном из них красовалась огромная гипсовая пепельница в виде жабы. Диван и три кресла выглядели уродливо, но оказались вполне удобными. Я решил, что именно здесь мы будем сидеть, пить, курить (мы с Жаном не курим, но остальные?) и разговаривать. Где сядет Мара? Во что она будет одета? Какую спальню займет? При мыслях о ней у меня защемило под ложечкой, и я с иронией подумал: неужели я никогда не излечусь? Идею собрать нас всех родил Жан. Он позвонил мне в июне – в то грустное утро, когда я похоронил своего кота. Нам говорили, что кошки живут не дольше пятнадцати лет, но наш дожил до восемнадцати – исключительный случай. Конечно, летом он больше не притаскивал нам лесных мышей, птиц и ящериц, но в принципе держался очень даже неплохо. В последние дни он ничего не ел; если нам удавалось заставить его проглотить ложку отварной рыбы, без костей и размятой в пюре, его тут же рвало. Он отощал так, что выпирали ребра. Потом его начало трясти, и он замяукал – хотя вообще почти никогда не мяукал, – и мы поняли, что он страдает: от боли или от сознания близкой смерти. Смотреть на это было невыносимо; я позвонил в ветлечебницу и записался на то же утро. Он охотно позволил взять себя на руки – он мне доверял. Я завернул его в старое одеяло. Переноску я даже не стал с собой брать, зная, что он никуда не убежит. Медсестра – молодая женщина в лиловом фартуке – встретила меня с деликатной торжественностью, достойной похоронного бюро; видимо, ее предупредили. Она отозвала меня в сторонку, предложила сесть и спросила, не жалею ли я о своем решении. Я ответил, что очень жалею, но мы с женой убеждены, что так будет лучше. Она быстро осмотрела кота, по-прежнему лежавшего у меня на коленях, и по его печальному состоянию сделала вывод, что мы приняли верное решение. Хочу ли я присутствовать при процедуре? Ему сделают два укола: первый его усыпит, второй, летальный, позволит покинуть этот мир. Я ответил, что подожду в приемной. Пять минут спустя она вернулась, неся на руках нашего мертвого кота, завернутого в одеяло. Увидев у меня на глазах подступающие слезы, она сказала: «Да, к ним привязываешься, как к детям…» Я кивнул, оплатил счет и поехал домой. Я вырыл яму в дальнем углу сада, и около полудня мы его похоронили. Жена смеялась и плакала одновременно. За восемнадцать лет, заметила она, он не сказал нам ни единого слова. Ей будет очень его не хватать, особенно по вечерам, когда она дома одна. Днем она позвонила детям и сообщила им печальную весть. Они расстроились. Я как раз убирал в сарай лопату, когда у меня зазвонил мобильный. Звонил Жан со своим странным предложением. Он говорил с таким воодушевлением, что я не смог отказаться. «Снимем где-нибудь домик, дня на три-четыре, и каждый приедет один. Без супругов. Погуляем. Сходим в хороший ресторан. Что ты об этом думаешь?» Сначала я спросил, почему без супругов, и он ответил, что нам и так будет о чем поговорить, все-таки не виделись… Сколько же лет мы не виделись? Ого, больше сорока. Он думал, что так мы будем чувствовать себя свободнее. Но почему именно сейчас? Какая муха его укусила? Никакая. Он ни одной мухе не позволит себя кусать. Просто вдруг захотелось. Я возразил, что это может оказаться не так уж весело, и вообще я не большой любитель сентиментальных вечеров встреч и всяких там «а помнишь, как?…» Я, как, впрочем, и он, всегда всеми хитростями избегал сборищ бывших одноклассников, считая их парадом уродов, и намерен помереть, не меняя веры. Раз в десять лет смотреть на одни и те же рожи, отмечая, у кого еще отрос живот, расширилась лысина, появились красные прожилки, кто надел очки, а кто явился со слуховым аппаратом, и понимать, что сам наверняка выглядишь не лучше, – нет уж, спасибо. Мы двое, то есть Жан и я, нисколько не постарели, во всяком случае душой, и не утратили чувства юмора, но трое остальных? Откуда нам знать, во что они превратились? Он в ответ только засмеялся и сказал, что Лурс работает кинезитерапевтом, а Люс снимает документальное кино, что звучит совсем недурно, правда? Я не понял, что он имеет в виду. Разве профессия кинезитерапевта или кинодокументалиста может служить гарантией высоких человеческих качеств? Он ответил, что люди не меняются, но, поскольку я продолжал упираться, пустил в ход секретное оружие: – Неужели тебе не хочется увидеться с Марой? Жан взял на себя труд связаться с Лурсом и Марой и в тот же вечер передал мне их ответ: оба нашли идею восхитительной и согласились приехать. С этого момента затея перестала казаться мне такой уж дурацкой, и я даже попытался дозвониться до Люс. Ее номер я нашел в справочнике департамента Юра, где она значилась под девичьей фамилией – Люс Маллар. Целую неделю никто не подходил к телефону, но потом я все же дозвонился. Люс извинилась – она только что вернулась домой из командировки. Мы не разговаривали сорок лет, но ее голос ничуть не изменился и был все таким же молодым и решительным. «Сильвер! Поверить не могу! Как здорово, что ты позвонил! Ты хоть знаешь, что я часто о тебе думаю? Постоянно вспоминаю то утро, когда мы все вместе отправились путешествовать автостопом. Ты не забыл? Господи, у меня прямо слезы на глаза навернулись…» Я сказал, что тоже часто думал о ней. Я не лгал. Предложение Жана удивительным образом ее взволновало. Она несколько раз повторила, что это грандиозная, да-да, грандиозная идея. С общего согласия мы обошли молчанием вопросы, касавшиеся ее и моей личной жизни, которые интересовали нас больше всего. Оставили их до того времени, когда увидимся. Перед тем как повесить трубку, она все же спросила: «Ты еще играешь на гитаре?» Я не брал в руки гитару с тех пор, как мне исполнилось двадцать два года, и мне стало ясно, что нам предстоит узнать друг о друге очень много нового – так много, что мне и не снилось. Остров Уэссан выбрал я. Дата – начало октября – всех устроила. Я прибыл на место чуть раньше, чтобы получить ключи и подготовить дом к появлению остальных. Они договорились, что приедут одним паромом, в воскресенье, то есть назавтра. Я буду встречать их на пристани в 18:10. Из окон каждой комнаты на втором этаже открывался вид на океан. Но я устроился в спальне на первом – самой маленькой и темной из двух – и свои вещи отнес туда. Меня грела мысль, что ребята оценят мое благородство. В гараже нашлось три велосипеда в рабочем состоянии, надо было только подкачать шины. Оседлав самый из них приличный, я покатил в Ламполь – небольшой городок по соседству. На улице уже стемнело, и тихий шорох динамо-втулки на колесе приятно грел мне ухо. Я поужинал в первой попавшейся блинной, где был единственным посетителем. Я ждал, пока меня обслужат, и думал о своих четырех друзьях; о тех немногих годах, которые мы провели вместе, – это было давно, но они навсегда сохранились в моей памяти. С собой я прихватил детектив, но он так и остался лежать нераскрытым возле моей тарелки. Закладка манила меня: ну, давай же, читай, но я уже перенесся в другое место и другое время, и единственный сюжет, занимавший меня в ту минуту, был сюжет о нас – история Жана, Мары, Лурса и Люс. И моя собственная. Перспектива вскоре увидеть их всех чудесным образом оживила мою память. Хозяйка заведения, должно быть, приняла меня за чокнутого – я сидел с отсутствующим видом, глядя в одну точку. А может, она решила, что я кого-то убил и сейчас воскрешаю в воображении картину преступления. Или что я намерен покончить с собой, и это мой последний в жизни блинчик (интересно, она по этому случаю положит мне побольше начинки?) – во всяком случае, со мной явно что-то не так. «Вам нехорошо, месье?» – обеспокоенно спросила она. «Все нормально», – успокоил я ее. Со мной и правда все было в полном порядке, просто меня затопило воспоминаниями. Открылась какая-то брешь, и в нее хлынуло прошлое. Это продолжалось, пока я ел, пока ехал обратно на велосипеде, пока сидел в тишине на диване, закутавшись в плед и изучая рисунок обоев. Это продолжалось всю ночь, которую я провел в полусне. Память помимо воли снова и снова возвращала меня к одной и той же сцене, участниками которой были Мара и я и после которой я чувствовал себя примерно как после автомобильной аварии. Я работаю в курятнике. На мне заляпанные шорты и резиновые сапоги. Мне семнадцать лет. Я голый до пояса. У меня узкая грудь и тощие руки и ноги. По лицу и спине у меня стекает пот, на который налипает сероватая пыль. Эта пыль везде – у меня на ресницах, в глазах, в ноздрях, на губах. Волосы приклеились ко лбу. От резкой вони помета трудно дышать. Отец попросил меня почистить курятник, и я скрепя сердце согласился, взял большую лопату и метлу и бодро принялся за дело, чтобы поскорее с ним покончить. Потом я приму душ, надену свежую рубашку, побрызгаюсь одеколоном, сяду на мопед и поеду в город, на свидание с Марой. Она и не догадается, на кого я был похож какой-нибудь час назад, потому что я изничтожу все следы грязи и дурного запаха. Но мой план рухнул в ту секунду, когда она неожиданно появилась в дверях курятника, застав меня в ситуации, ужасней которой и представить себе было нельзя. С черными вьющимися волосами, в коротком красном платье, открывавшем загорелые ноги, с голыми руками и плечами, она была красива до умопомрачения и абсолютно не на месте посреди всего этого мусора и смрада. Я чуть не умер от стыда. Лучше бы она увидела меня нагишом. Она отступила на шаг, чтобы не наглотаться пыли, споткнулась о тачку, помахала перед лицом рукой, присвистнула и сказала: «Привет, Сильвер! Вау!» Она улыбнулась, но было слишком поздно: я успел заметить, как ее прелестный ротик на миг скривился в гримасе; чуть дернувшаяся верхняя губа без слов говорила: «Фу, какая гадость!» Кроме того, я уловил в ее глазах удивление, означавшее: «Так вот где ты живешь! Вот чем занимаешься!» Что касается Люс, то с ней меня связывали гораздо более приятные воспоминания. Раннее летнее утро… Мы вдвоем стоим на обочине деревенской дороги, возле ног – рюкзаки. Мы впервые отправляемся в дальнее путешествие. Автостопом. Мы свободны. Свобода нас пьянит. «Скажи, классно?» – спрашивает она, и я отвечаю, что да, конечно классно. Я знал, что завтра с безоблачной радостью встречу ее на пристани, и порукой тому – ее голос в телефонной трубке. Лурс… Думая о нем, я неизменно вспоминал кошмарный эпизод, свидетелем которого не был, узнав о нем от самого Лурса («Имей в виду, Сильвер, об этом слышали всего четыре человека»): он лежал в классе на полу и держал руками мертвую женщину. Я не представлял себе, какой он сейчас, насколько успешно его крупное тело справляется со временем, до какой степени он изменился. Трех из своих друзей я помню семнадцати-восемнадцатилетними, потому что с тех пор с ними не виделся. Их образы навечно застыли в этом возрасте. Жан – другое дело. С Жаном мы никогда не теряли друг друга из виду, никогда не переставали дружить и даже стариться начали вместе. Рассвет в пустом доме застал меня в том же полугипнотическом состоянии. Я как будто все глубже погружался в прошлое и уже дошел до поры, которую привык называть «эпохой цесарок» – когда был молод отец и жива мать, когда мы спорили с сестрой, когда у нас была собака и я был ребенком. Я шагал по тропинке вдоль океана, покупал в местной лавке продукты к ужину, а в памяти всплывали лица и голоса. Пакеты и бутылки – рыбу, рис, приправы, помидоры, сливочное и оливковое масло, оливки, хлеб, сыр, белое вино, виски, минеральную воду – я уложил в корзинку на багажнике. Что ест Жан, я знал, но о вкусах остальных не имел понятия – слишком давно мы не виделись. Хотел было заняться стряпней, но решил, что лучше дождусь остальных и мы приготовим ужин все вместе, иначе получится, что они у меня в гостях. Кроме того, если между нами возникнет неловкость, будет очень кстати занять чем-то руки. Еще я купил открытку для отца и старательно, самым разборчивым почерком написал текст, закончив, как всегда, словами: «С горячим приветом, твой сын Сильвер». Я знал, что он будет читать и перечитывать ее за кухонным столом, через лупу, не пропуская ни одной буквы; изучит даже почтовый штемпель, а потом уберет открытку в коробку из-под обуви, к десяткам других. Я никогда не удалялся от дома дальше чем на триста километров, не важно, уезжая в Ангулем или в Токио, чтобы не послать отцу открытку, по возможности самого банального вида: если это был Париж, на открытке была Эйфелева башня, если Марсель – Старый порт, если Лондон – Биг-Бен. Жан позвонил мне в четыре часа дня, чтобы сообщить, что все, как и договаривались, встретились в Бресте, что сейчас они садятся на паром и жаждут меня лицезреть. Люс и Мара приехали вместе, на машине, Жан и Лурс добирались поездом. «Как они?» – спросил я и услышал, как он озвучил мой вопрос остальным: «Он спрашивает, как вы». Веселый женский голос воскликнул: «Передай ему, что мы отлично!» – и раздался смех. Я спросил, кто это сказал – Люс? «Нет, – ответил он, – Мара». К пяти часам вечера я больше не мог сидеть дома, оседлал велосипед и покатил к порту. Приехал я слишком рано и стал ждать под таким же, как вчера, осенним солнцем, на таком же холодке. Чтобы убить время, я разъезжал по парковке, рисуя передним колесом на асфальте ленивые восьмерки. Потом прислонил велосипед к стене и начал ходить туда-сюда. Наконец приблизился к пристани, облокотился о балюстраду и стал смотреть на море, в ту точку, откуда должен был прийти паром. Какими они будут? Я помимо воли воображал их себе молодыми, не тронутыми временем, такими, какими они были раньше, беспечно хохочущими над минувшими сволочными годами, которым они оказались не по зубам. Я представлял себе Люс стройной и смешливой, с коротко стриженными волосами, как в семнадцать лет; Лурса – высоким и сильным, с черной курчавой шевелюрой, как в семнадцать лет. Я надеялся, что Мара возникнет из прошлого точно такой, какой она была в тот день, когда попросила у меня ластик, в тот самый первый день, когда она меня околдовала. Да, какими же они будут? И каким они увидят меня? Особенно Мара… Уезжая из дома, я посмотрелся в зеркало в ванной и не испытал страха. Я не растолстел и не облысел. Правда, у меня появились морщины, больше всего на шее, на плечах и вокруг локтей. Но я-то успел привыкнуть к себе нынешнему, а вот они – нет. В шесть часов вдали показалось дрожащее в дымке пятно. Паром. Очень долго он как будто не двигался с места, но вдруг нарисовался возле самого входа в бухту. Море поблескивало в косых лучах солнца. Я уже слышал надрывный гул мотора. Паром вроде бы развернулся в обратную сторону, но нет, он шел прямо на меня, сверкая синим корпусом. Он вез мне Жана, Лурса, Люс и Мару. Я глядел на него, и сердце у меня колотилось. 2 Пожар. Дверь. Фокус-покус Мой рассказ посвящен людям, тем не менее я уже упомянул двух животных – кота и собаку. История кота – совсем свежая; я восемнадцать лет гладил его, а он молча терся о мои ноги и завершил свои дни завернутым в старое одеяло. Мир его усам; про него я говорить больше не буду. Собака – другое дело. Она была у меня в детстве, здоровенная шальная и добрая псина, которой я обязан в том числе тем, что научился прямохождению, что очень пригодилось мне в дальнейшем. Это было давным-давно. На нашей ферме. Чтобы найти наш дом – тот дом, в котором я провел первые годы своей жизни, – приходилось несколько раз спросить у встречных дорогу, несколько раз сбиться с пути и подвергнуться нападению нескольких кусачих собак. В награду вы выбирались на узкую тропку, которая вела во двор, летом – пыльный, зимой – утопавший в грязи. Дом представлял собой традиционную маленькую ферму из почерневшего камня с крохотными окошками. За домом располагались курятники и теплицы. Когда меня спрашивают: «Это ведь недалеко от Лувера?» – я отвечаю: «Нет, это далеко от Лувера». Это отовсюду далеко. В день моего появления на свет половина нашего департамента горела. Последние два месяца стояла страшная жара, и все пересохло: трава, кусты, деревья. Дышать было нечем. Все понимали: достаточно зажженной спички и дурака, способного ее бросить, чтобы начался пожар. Дурак нашелся: это был старший сын папаши Перу, некто Ролан, про которого давно говорили, что у него не все дома. Спалить весь департамент не входило в его намерения – ему просто хотелось посмотреть на большой огонь. Именно это он повторял, прижимая к пузу берет и утирая слезы, когда его хорошенько прижали и вынудили сознаться. Он набрал хвороста и сложил небольшой костерок, не забыв вооружиться веткой дрока – на всякий случай. Но пламя, едва вспыхнув, мгновенно перекинулось на траву вокруг костра и побежало дальше, к зарослям кустарника и к лесу. Он колотил окрест своей несчастной веткой дрока, пока не вывихнул плечо, но в этой битве у него не было шансов на победу. Выдохшись, он помчался домой, вопя во все горло: «Пожар! Пожар!» Как ни странно, его даже не наказали, разве что папаша вломил ему по первое число, но этим все и кончилось. Употребляя слово «вломил», я не имею в виду, что его отругали или отшлепали: отец отлупил его так, что бедняга чуть не отдал богу душу. Его младшая сестра Полька, моя ровесница, тоже была с приветом. Про таких говорят, что у них в голове не хватает клепок. Мне всегда нравилось это выражение. Я представлял себе Полькину голову, в которой разболтанные винтики ходят как хотят, туда-сюда – со всеми вытекающими из этого последствиями. Может, если бы кто-нибудь их подкрутил, моя одноклассница стала бы нормальной, но такого умельца не нашлось, и она продолжала жить с помойкой в башке, хохотала невпопад и чуть что дурашливо восклицала: «О-ля-ля!», что, впрочем, не помешало ей четырнадцать лет спустя приобщить меня у них в амбаре к некоторым женским тайнам, до тех пор мне неведомым, и позволить мне за несколько минут совершить гигантский скачок в развитии. Я вспомнил ее не просто так. Полька сыграла решающую роль в моей жизни, во всяком случае, в первой ее части, и не только благодаря амбару, но к этому я еще вернусь. Итак, по всему департаменту бушевали пожары. Несмотря на подкрепления, прибывшие со всей области, пожарным не удавалось усмирить огонь. Про нас писали в газетах и даже говорили по телевизору, безжалостно перевирая имена местных начальников. Возникли проблемы с водой. Наша речка превратилась в ручеек. Горгулья с песьей головой, служившая фонтаном и главным украшением деревенской площади, понапрасну разевала пасть – вместо бодрой струи из нее сочились жалкие капли. Жара не спадала, окрестности горели. Уже погибли четыре человека, в том числе один футболист, что особенно взволновало округу: футболисты быстро бегают, тем более крайние нападающие, а этот, выходит, не успел убежать. Пылали сосны, росшие в нескольких десятках метров от роддома. Южный ветер нес запах дыма и треск пожираемых огнем веток. Больничный персонал, не получивший никаких особых инструкций, продолжал делать свое дело: медсестры ставили уколы, врачи назначали лечение. Пациенты терпели. В двенадцатой палате – а может, в четырнадцатой или девятнадцатой, но это не важно – лежала и стонала моя мать, с огромным, как шар, животом. Это были ее первые роды, и она только сейчас поняла, насколько это больно. Время от времени в дверном проеме показывалась чья-нибудь голова, произносившая: «Сейчас, мадам, сейчас к вам подойдут». – «Да уж подойдите, – отвечала мать, – потому что он точно на подходе». «Он» – это был я. Температура в палате достигала не меньше сорока градусов, и моя бедная мамочка истекала потом. Худенькая, в белой больничной сорочке, со сжатыми в кулаки пальцами и изможденным лицом, она вся представляла собой один сплошной живот и одно сплошное страдание. Потом произошло следующее. К матери наконец подошла акушерка, а вскоре к ней присоединился врач – доктор Миссонье. В 1930-е годы его подозревали в убийстве жены, но доказать ничего не смогли, и суд его оправдал. Через пару минут оба за чем-то вышли – очевидно, за каким-то инструментом, – и тут вдруг под порывом ветра металлическая дверь родильной палаты с оглушительным шумом захлопнулась. От удара обе ручки – и внешняя, и внутренняя – отвалились, так что попасть в палату стало невозможно (будь я американским писателем, написал бы: «в эту чертову палату»). Мать осталась одна. У нее начались потуги. По ту сторону двери росла паника. Врач и сестра понапрасну пытались взломать замочную скважину, осыпали друг друга проклятиями и сваливали друг на друга вину за случившееся. Вызвали рабочего; он побежал за лестницей, которую пристроил с улицы, под окном палаты, находившейся на втором этаже. Он быстро взобрался наверх, разбил окно обмотанной тряпкой рукой, впрыгнул в палату и увидел, что ребенок уже родился. Он вернулся к окну и на местном диалекте объявил собравшимся внизу медикам: «Готово дело!» Отец отвез мать в роддом тем же утром на своем грузовичке с брезентовым верхом и сейчас же уехал: ему надо было доставить три десятка цесарок в мясную лавку, что располагалась севернее, в районе, еще не охваченном пожарами. Мой отец выращивал цесарок. Ему сказали, что роды будут долгими – все-таки первый ребенок, – поэтому нечего ему болтаться без дела во дворе роддома. Тогда он поцеловал мать, еще раз спросил, не обидится ли она, если он ее оставит, услышал в ответ, что нет, не обидится, что все будет хорошо и что ему не о чем беспокоиться, пообещал обернуться поскорее, сел в грузовик и укатил. В следующие часы он встретился со своим клиентом, и они выпили по стаканчику, потом он заехал в гараж, чтобы посмотрели коробку передач, а то что-то ручка стала сильно трястись, короче говоря, он не торопился и даже нашел время перекусить, но, когда в середине дня вернулся в больницу, сразу понял: что-то произошло. Врач пригласил его к себе в кабинет, усадил на стул, закрыл дверь, чтобы их никто не беспокоил, и, через каждые десять секунд повторяя «месье Бенуа», объяснил ему, правда в других выражениях, что если он, месье Бенуа, приехал в больницу с самым любимым на свете человеком, то уедет тоже с самым любимым, хотя в результате удивительного фокус-покуса это будет совсем другой человек. Отец не сразу понял, о чем ему толкуют, пока после слов о «неостановимом кровотечении, несовместимом с жизненными функциями», ему не сообщили, что мадам Бенуа скончалась. Как только он снова обрел дар речи (и перестал как заведенный твердить: «Нет, нет, нет, нет!»), на несколько секунд прекратил плакать и стонать, уткнувшись лицом в колени, его отвели в другое помещение и показали сначала мертвое тело жены, а потом живого младенца. Медсестра спросила, как он его назовет. Он ответил, что не знает. Они с женой договорились, что, если родится мальчик, имя ему даст она, а если девочка, то он, и оба до конца сохранили тайну, несмотря на взаимные попытки ее выведать (порой дело доходило чуть ли не до рукоприкладства). Если бы родилась девочка, он назвал бы ее Розиной, но как быть с мальчиком, не имел ни малейшего представления. Сестра сказала, что он еще может подумать, потому что по закону у него есть несколько дней до официальной регистрации ребенка, но он не захотел ждать. У нас сегодня святой кто? Она достала из кармана халата записную книжку и быстро ее пролистала. «Сегодня день святого Сильвера». – «Ну, пусть будет Сильвер», – кивнул он. Когда я родился, моему отцу было двадцать два года. Матери недавно исполнилось девятнадцать. Они поженились в начале зимы – из-за меня, потому что она уже носила меня в утробе. 3 Бобе. Два брата. Черные глаза В последующие дни пожар удалось потушить. После гибели быстроногого крайнего нападающего других жертв больше не было. Не думаю, что когда-либо раньше или позже в наших местах бывало хоть что-нибудь подобное (я имею в виду пожары, а не крайних нападающих). Все-таки мы жили не на юге. Все эти события произошли практически в одно время, сменяя одно другое с головокружительной быстротой: буйство огня, захлопнувшаяся дверь, мое рождение, смерть матери. Отец поклялся, что вырастит меня сам, и не жалея сил принялся за дело. Но приглядывать за шестью с половиной сотнями цесарок и новорожденным младенцем – задача не из легких. Акушерка, зная, чем он занимается, посоветовала ему обратить особое внимание на гигиену, и он взял за правило тщательно мыть руки с марсельским мылом каждый раз, когда от одних (цесарок) переходил к другому (то есть ко мне). В стене дома был укреплен водопроводный кран, и отец старательно тер под ним ногти специально купленной щеткой. Кроме того, он обязательно снимал запачканные птичьим пометом сапоги, когда входил в отведенную мне большую комнату, где я целый день лежал под присмотром Бобе (названного так в честь Луизона Бобе, тогдашнего трехкратного победителя гонки «Тур де Франс»). Строго говоря, отец провел полтора года, без конца намывая руки с марсельским мылом, вычищая щеткой грязь из-под ногтей, а также снимая и снова обувая сапоги. Поначалу ко мне приходила кормилица, но скоро отец ее выставил. Его смущало, что она дает мне грудь в его присутствии, даже если она прикрывалась носовым платком (хотя никогда не читала «Тартюфа» Мольера). Он боялся взглянуть в ее сторону и только спрашивал издалека: «Ну как он? Хорошо сосет?» Но еще больше его смущало, что после каждой кормежки она начинала плакать и, всхлипывая, причитала: «Бедная Жанна, бедная, бедная Жанна!» (Мою мать звали Жанной.) «На моем месте должна была быть ты! Это ты должна была его кормить!» В общем, он довольно быстро отказался от услуг кормилицы и решил, что будет кормить меня из бутылочки, чего бы это ему ни стоило. Как только я начинал орать, пес Бобе – здоровая пегая дворняга с жесткой шерстью, висячими ушами и карими глазами – бежал к отцу, который или чинил загородку в курятнике, или налаживал отопление в отсеке для недавно приобретенных цыплят, и бил тревогу. «Хорошо, Бобе, вижу, – отвечал отец. – Сейчас иду». Он шаркающей походкой шел к дому, снимал сапоги, мыл под краном руки, чистил щеткой ногти и заглядывал ко мне. Чаще всего я орал от голода. Тогда он подогревал на водяной бане молоко, капал его себе на руку, пробуя, не слишком ли горячо (а иногда просто отпивал глоток из кастрюльки), клал меня на колени и смотрел, как я высасываю всю бутылочку. Потом он прижимал меня к груди и гладил мне спинку, чтобы я отрыгнул воздух, после чего снова клал меня в кровать, обувал сапоги и все той же шаркающей походкой шел дальше работать. Примерно через полчаса я снова начинал орать – потому, что испачкал пеленки, или потому, что мне в глаза било солнце, или потому, что над ухом у меня зудел комар, или еще почему-нибудь. Отец как ни в чем не бывало снова шел меня проведать, никогда не выказывая ни малейших признаков раздражения. Если ему нужно было уехать больше чем на два часа, он заранее меня кормил, переодевал в сухое и оставлял на попечение Бобе: «Смотри тут за ним, ладно?» Пес садился возле моей кроватки и не сходил с места. Эту деревянную кроватку смастерил своими руками мой дед, и она в общих чертах напоминала вагон поезда (решетка была сделана в виде узких окошек, а ножки – в виде половинок колес). Я был в полной безопасности. Никто кроме отца не смел приблизиться ко мне, не рискуя попасть в зубы Бобе. В общем веселый и дружелюбный, Бобе, облеченный священной миссией моей охраны, напрочь терял чувство юмора.