обещанного бухгалтера.— Все, — подвел итог Донской. — Я понял: берем на работу двух программистов и бухгалтера. Программистами занимается Никита, бухгалтером я. А сейчас — по домам. Завтра у нас много работы.Выйдя из офиса, он сел за руль и направился было домой, но вдруг почувствовал, что его непреодолимо тянет к месту, где он вчера увидел девушку. Резко развернувшись, он двинулся в сторону объездной. На месте встречи с незнакомкой Саша остановился, закурил. Полчаса прошли в бесплодных ожиданиях, после чего Донской завел двигатель и отправился домой.Глава 2Только погрузившись в теплую воду, Вера почувствовала, как напряжение потихоньку оставляет ее. Она закрыла глаза и постаралась освободить голову от тяжелых мыслей. Образовавшуюся пустоту мгновенно заполнили институтские воспоминания. Профессор Савинов…— Уходя домой, — говорил он, — вы должны оставлять все свои эмоции, связанные с профессиональной деятельностью, на рабочем месте. Вы можете работать двадцать часов в сутки, но на оставшиеся четыре обязаны освободить свое «я» от мыслей о пациентах. Выходите из кабинета, отключаете рубильник — раз, — тут профессор делал резкий жест рукой, — и теперь вы только мать или отец, жена или муж, дочь или сын, но не врач. Я понимаю, для многих из вас это нонсенс, но это обязательное условие для того, чтобы стать настоящим психиатром. Иначе очень легко перешагнуть тончайшую границу, отделяющую здоровую психику от больной. Не улыбайтесь, Дружинина, вас это больше всех касается.Вера Дружинина была одной из самых подающих надежды студенток. С четвертого курса она работала в психиатрическом отделении детского больничного комплекса — сначала медсестрой, а после получения диплома — врачом.Отделение располагалось в трехэтажном корпусе, огражденном бетонным забором. Когда-то давно первые работники больницы посадили здесь сосенки. Сейчас они превратились в пушистых красавиц, надежно скрывающих обитателей отделения от посторонних глаз. Недавно Вера со своими пациентками посеяла вдоль дорожки, ведущей к корпусу, семена маргариток. Сегодня утром, идя на работу, она увидела, что первые робкие стебельки уже проклюнулись, и от этого хотелось улыбаться. «Надо будет показать девчонкам», — подумала она.Даже воздух в отделении был другим. Сквозь приоткрытые зарешеченные окна первого этажа залетал легкий летний ветерок и, смешиваясь с тяжелыми больничными запахами, делал их не такими гнетущими, как зимой. Унылые блекло-зеленые панели в лучах утреннего солнца не казались такими печальными. На посту медсестры сидела Лиза — пациентка отделения. Увидев доктора, она резко вскочила.— Здравствуйте, Вера Петровна! — в глазах девочки было столько обожания, что Вера закрыла глаза на вопиющее нарушение режима — в это время все больные должны находиться в своих палатах.Лиза поступила в мае из интерната с диагнозом «умственная отсталость». Это была обычная практика: чтобы избавиться от доставляющих хлопоты детей, интернаты и детские дома отправляли воспитанников в психиатрическую больницу с подобными диагнозами, не обладая при этом квалифицированными специалистами, способными такой диагноз поставить. Часто за умственную отсталость принималась повышенная утомляемость ребенка, задержка психического развития, двигательная расторможенность, семейно-педагогическая запущенность. Пока Лиза проходила обследование для уточнения диагноза, интернат выехал на летний отдых. Лечащий врач Савельева Галина Борисовна несколько раз пыталась связаться с матерью девочки и убедить забрать ребенка домой. В июле Савельева ушла в отпуск. С тех пор Лиза находилась в отделении на положении «вольного слушателя». Она с удовольствием помогала санитаркам выполнять несложную работу — принести воды, помыть посуду, вытереть столы в столовой. К таким детям персонал привыкал, и дети тоже привыкали…В ординаторской еще никого не было — те самые пять минут до начала суеты. Детский комплекс располагался за городом, и после тесных пробок и давки в общественном транспорте появилось легкое ощущение начала выходных.Вера открыла окно, надела халат, поправила выбившуюся прядку.В ординаторскую заглянула Мария Васильевна, дежурная медсестра, и Вера сразу поняла — что-то случилось.— Доброе утро, Вера Петровна! Представляете, разговаривала сейчас с девчонками из хирургии, Петров снова у них.— Кто?— Петров. Ваш летчик!— Как Петров? — Вера почувствовала, что весь воздух из комнаты куда-то исчез. — Где?— В реанимации, вчера сделали операцию. Вы куда?Но Вера уже выбежала из ординаторской и полетела в здание хирургии. По дороге встречались сотрудники, пытались что-то спросить, но она только махала рукой: «Потом, потом!»У дверей палаты сидела мать Володи Петрова. «Как же ее зовут?» — лихорадочно вспоминала Вера и, так и не вспомнив, просто сказала:— Здравствуйте.Женщина подняла глаза, воспаленные, ввалившиеся и оттого казавшиеся дикими. С сухих, потрескавшихся губ ее сорвалось бесконечно тяжелое:— Почему?Володя Петров страдал навязчивой идеей суицида. Эта попытка была третьей, два раза мальчика удавалось спасти. В последний раз он находился в психиатрическом отделении три месяца и вроде бы пришел в себя. Но минуло четыре недели, и Володя снова здесь.Вера тихо скользнула в реанимационную палату. Казалось, время здесь не подчиняется обычным законам, измеряется не часами, а гармошкой аппарата искусственной вентиляции легких. На кровати у окна лежал Володя. Вовка Петров. Хотя нет, это был не Вовка. Разве похоже это тщедушное тельце с перевязанной головой, стиснутыми губами и закрытыми глазами, окаймленными черными кругами, на веселого мальчика, который три месяца тому назад покидал больницу?— Почему? — только и смогла сказать Вера.Сзади незаметно подошел Андрей Семенчук, бывший сокурсник. Девушка подняла на него глаза, в которых стоял немой вопрос. Андрей пожал плечами, вышел в соседнюю комнату и вернулся оттуда с историей болезни.— Прыгнул с моста в реку. Компрессионный перелом позвоночника, ушиб спинного мозга. Операция прошла успешно, но прогнозы неутешительные.Вера взяла историю, полистала приклеенные листочки с результатами анализов.Неврологический статус при поступлении: в сознании, адекватен, изменений со стороны черепно-головных нервов нет, компрессионный перелом пятого и шестого позвонков, ушиб спинного мозга… рефлексы ног отсутствуют… Операция… Резекция тела позвонка… Мать — Галина Алексеевна…— Он будет ходить?— Вер, — Андрей стиснул ее руку, — главное — живой, организм молодой, здоровый.Медленно, с усилием, Вера высвободила пальцы и пошла к двери.— Если будет какая-нибудь динамика, я сразу позвоню.Вера кивнула.Открыв дверь, Вера наткнулась на взгляд матери, взгляд, полный страха, мольбы, отчаяния. Увидев врача, женщина привстала, в глазах блеснуло что-то, похожее на надежду.— Пока без изменений. Пойдемте со мной, Галина Алексеевна.Мать встала. «Тридцать пять лет», — вспомнила Вера. Стоящая перед ней женщина была похожа на старуху.Они шли по больничному скверу. Все так же грело солнце, торчали из земли молодые побеги маргариток, пахло свежей хвоей. Но ни праздничного настроения, ни необычной легкости уже не было.Вера знала, что опаздывает на пятиминутку, но бросить убитую горем женщину не могла.В отделении у каждого врача был свой кабинет — крохотная комнатушка, вмещавшая стол, два стула, узкую кушетку и маленький шкаф.Петрова села, стиснув тонкие пальцы в кулаки. Вера ждала. Легче было бы, если бы мать заговорила, заплакала, закричала, забилась в истерике. Но та сидела безмолвно, глядя в пол. Вера подошла к столу, налила воды.— Галина Алексеевна, выпейте.Женщина судорожно вцепилась в стакан.— Вы можете мне рассказать, как это произошло?— Я не знаю, мне позвонили на работу… Из больницы… Я же не могу все время с ним быть… Надо на что-то жить…Вера чувствовала, что женщина что-то недоговаривает. В дверь заглянула медсестра:— Вера Петровна, вас заведующий вызывает.Вызов к завотделением не сулил ничего хорошего.— Я сейчас вернусь, Галина Алексеевна, — сказала Вера, выходя из кабинета.Завотделением, Антон Семенович Борисов, высокий плотный шестидесятилетний мужчина, сидел за столом и что-то писал.— Вызывали? — спросила Вера, заходя в кабинет.— Здравствуйте, Вера Петровна, — он строго посмотрел на нее поверх очков.— Ой, извините, здравствуйте, — смутилась Вера.— Да вы садитесь, садитесь, — он жестом указал на стул.Вера села, чувствуя, что разговор будет серьезный.— Что ж это вы, Вера Петровна, пропускаете пятиминутку? — выдержав значительную паузу, спросил Борисов.— Я была в хирургии…— Так вот, жалоба на вас поступила. От матери… — он начал искать что-то на столе.— Иванченко? — подсказала Вера.— Вот-вот, Иванченко. Эта самая гражданка Иванченко заявила, что, по-вашему, ее дочь в стационарном лечении не нуждается и мать должна ее забрать домой, — он снова посмотрел на Веру поверх очков.— Антон Семенович, но ведь Даша Иванченко действительно вполне может лечиться на дневном стационаре, а еще лучше дома. У девочки синдром нарушения внимательности с гиперактивностью, сейчас эти симптомы в той или иной мере можно найти как минимум у десяти процентов детей, но это же не значит…— Эх, молодо-зелено! — покачал головой Борисов.— Антон Семенович, — Вера нервно накручивала на палец волосы, — вы понимаете, я считаю, что таким детям лучше дать бегать по улице, спортом заниматься до изнеможения, вот и станут поспокойнее. А у нас — гулять их не выпускают, психостимуляторы и нейролептики — вот и все лечение. Я понимаю, шизофрения, биполярное расстройство… Но ребята типа Даши… Все, что им нужно, — материнская любовь и забота.— А вы предлагаете отказаться от отработанных методик и испытывать на пациентах новые препараты? — главный насупился и стал постукивать пальцами по столу. — А еще, может быть, заключить провизорские договора с фармакологическими компаниями и впаривать родителям всякую туфту? — последние слова показались Вере такими нелепыми, что она невольно улыбнулась. — Вот то-то, улыбаешься.Переход на «ты» означал, что официальная часть разговора окончилась.— А по поводу Иванченко, — продолжал Борисов, — неужели не видно, что она разочарована в своем ребенке, устала от него? Нет у нее сил на любовь, не осталось. Девочке гораздо лучше здесь, в больнице, чем дома. Опять же, у нас какой менталитет? Сдал в стационар больного ребенка, а забрать должен здорового. А ты ей недолеченного хочешь отдать. Непорядок. Отсюда и недовольство, жалобы.— А Петров? Вова Петров? Ведь он же был здоров, когда его выписывали, абсолютно нормальный ребенок…— А ты спроси у его матери, любит ли она своего сына.— Она просто убита горем… Ой, — Вера вспомнила, что оставила женщину в кабинете, — можно мне идти?— Я еще не договорил. Тут звонили из облздравотдела, выделили нам путевку на курсы психореаниматологии, на шесть месяцев. Тебе не нравится, как мы лечим больных, вот и поезжай, поучись.— Антон Семенович, — растерялась Вера, — да я разве… А как же…— Не вздумай отказаться! Иди.Мать Петрова сидела в той же позе, в какой Вера ее оставила.— Галина Алексеевна! — окликнула ее Вера.Женщина вздрогнула, подняла глаза. Казалось, она не могла понять, где находится.— Не переживайте, я уверена, все будет хорошо. Главное — верить в это. Вы ведь любите своего сына?Она почувствовала, как женщина внутренне напряглась.— Любите? — растерянно повторила Вера.— Какое твое дело? Своих заведи сначала! — Петрова вскочила и выбежала из кабинетика, хлопнув дверью.Вера догнала ее возле выходной двери — выйти из отделения можно было при помощи ключа, имевшегося только у медперсонала. Женщина ожесточенно дергала дверь на себя.— Разрешите, я открою, — Вера достала ключ. — Что с вами? Вам плохо? Извините меня, пожалуйста, если я чем-то вас обидела.Дверь открылась, женщина оттолкнула Веру и побежала к выходу. Хорошее настроение, с которого начиналось утро, как рукой сняло. Вера вернулась в кабинет, взяла истории болезни и отправилась на обход. На душе было тоскливо и муторно, а тут еще полил дождь…Четвертая палата, четыре девочки. У окна — та самая Даша Иванченко. Смотрит испуганно. Они все смотрят испуганно, боятся. Больница — от слова «боль», и как Вера ни старается, она не может перебороть страх в детских сердцах. Этот страх — боязнь человека в белом халате — долго будет преследовать маленьких Вериных пациентов, и от этого на душе становится еще тяжелее.Уходя с работы, Вера зашла в хирургию. Мальчик еще не пришел в сознание, Семенчук сменился, вместо него дежурил совсем незнакомый врач, мрачный и молчаливый.Вера почувствовала, что вода в ванной остыла, руки покрылись мурашками. Она встала, надела халат.— Вер, иди, чай готов, — позвала мать. В ее глазах Вера заметила грусть.— У тебя все в порядке?— Катя приехала, спит на диване.— Что-то случилось?— Да разве же от нее добьешься! — мать обиженно поджала нижнюю губу. — Чай будешь пить?Вере очень хотелось спать, но она не могла обидеть мать.— Иду, — она открыла сумочку, чтобы достать шоколадку, купленную для матери. На пол упал белый картонный прямоугольник. Вера подняла его и прочитала: «Александр Донской».Глава 3Катя не спала. Ей очень хотелось обнять сестру, сесть с ней рядом на диване и говорить, говорить, говорить… Вера умеет пожалеть так, что не чувствуешь себя ущербной. Не то что мать с ее незыблемыми пророчествами, неизменно начинающимися словами: «Вот, я же говорила!» Она всегда права, все знает.Катя задыхалась в этой маленькой квартирке… А ведь когда-то она казалась ей дворцом — ни у кого из ее одноклассников не было своей отдельной комнаты. Когда еще был жив папа… Если бы он был жив…Иногда Кате казалось, что жизнь закончилась после смерти отца. Из двух сестер он, по общему мнению, больше любил младшую. Старшая с раннего детства жила в мире книг, в мире фантазий и предпочитала спрятаться куда-нибудь с очередной книжкой, чтобы ее не отвлекали.А Катя считалась папиной дочкой. Отец научил ее ловить рыбу. Как же здорово было сидеть над просыпающейся после ночи рекой и смотреть на поплавок! И это ни с чем не сравнимое волнение, когда, вздрогнув, тот резко нырял под воду! В этот момент требовалось настоящее мастерство — не упустить заглотившую крючок рыбу, медленно подвести ее к берегу и подхватить сачком.— Ты моя Диана-охотница, — хвалил отец.Вспоминая эти дни, Катя не могла понять, что же ей тогда больше нравилось — радость от одержанной победы или гордость от отцовских слов, от тепла его руки, ерошившей волосы.К сожалению, такие дни выпадали редко. Отец сутками пропадал в больнице. Приходил домой, когда дочери уже спали, уходил рано. Он был не просто хирургом, а знаменитым, выдающимся хирургом. Катя скучала по нему и часто, уже будучи школьницей, прибегала в больницу с единственной целью — увидеть, помечтать вдвоем о будущей рыбалке, или, что случалось гораздо чаще, просто с гордым видом посидеть за отцовским столом, представляя себя врачом.Мать работала медсестрой в той же больнице. Иногда Кате казалось, что на самом деле ее матерью должна быть Анна Львовна, работавшая вместе с отцом. Красавица-хирургиня — так называли ее больные. Часто девочка видела, как они с отцом разговаривают, стоя на крыльце. Катя мечтала быть похожей на Анну Львовну. Как многозначительно та улыбалась, как курила! Сначала разминала сигарету тонкими пальцами, затем точным движением подносила огонек зажигалки — всегда сама, будто никому не доверяла эту ответственную миссию, — и жадно затягивалась…А потом все кончилось. Никто так до сих пор и не знает почему, но через неделю после сорокалетия отец скальпелем перерезал себе вены. Кате тогда было пятнадцать. Веселая и общительная, она легко сходилась с людьми, была желанной гостьей на любой вечеринке. После смерти отца девочка почувствовала себя совсем одинокой. Забросила веселые компании, перестала учиться. Иногда в голове у нее появлялись отчаянные мысли — бросить все, пойти вслед за ним. Единственной, кто помогал ей в эти тяжелые дни, была сестра. Именно она уговорила Катю пойти учиться. О медицинской карьере девушка и слышать не могла и выбрала экономику, о которой ничего не знала, кроме того, что та очень далека от медицины.Постепенно боль утраты стала не такой острой, но страх одиночества навсегда поселился в сердце Кати. У нее было много знакомых мужчин. Они появлялись и исчезали, не оставляя ни отклика в душе, ни сожаления. Иногда, лежа в постели с очередным ухажером, Катя вдруг ощущала себя до такой степени одинокой, что хотелось орать во весь голос, выть, кататься по полу.Мать не понимала поведения дочери.— Ты проститутка? — спросила она однажды.После этого Катя собрала вещи и ушла жить в маленькую квартирку на окраине города, принадлежащую одному из ее друзей. Тот уезжал на заработки в Италию и предложил девушке пожить у него. С тех пор Катя почти не виделась с матерью — забегала редко, говорила односложно, все больше молчала. С сестрой они встречались чаще — иногда девушка заезжала к ней в больницу. Длинные сумрачные коридоры напоминали об отце. Катя иногда даже жалела, что не стала врачом, и обещала сестре, что когда-нибудь устроится к ним на работу санитаркой. Это ведь только в кино санитары в психиатрической больнице — атлетического телосложения мужики. В Вериной больнице такой имелся только один — бывший пациент, огромный, со здоровенными, покрытыми густой рыжей порослью ручищами, зверской физиономией и разумом десятилетнего ребенка, наивный и абсолютно безобидный.А потом произошло событие, изменившее ход жизни Катерины. Стояла ранняя осень. Катя с компанией отмечала чей-то день рождения — обычное развеселое гулянье в маленьком ресторанчике на берегу реки, когда после нескольких организованных тостов начинается банальная пьянка. Разгоряченная, она вышла на улицу вдохнуть свежего воздуха. Привычно достала сигарету, размяла ее. Это было своеобразным ритуалом. Катя не знала, зачем так делает, — курить она не любила. Но каждый раз, поднося огонь к сигарете, представляла себя прекрасной хирургиней, а рядом… Рядом должен был стоять отец.Внезапно в темноте вспыхнул огонек — чья-то рука поднесла горящую зажигалку, Катя привычно замотала головой — сама, только сама. И вдруг… Рукав пиджака человека с зажигалкой потянулся немного вверх, позволяя увидеть манжету рубашки, скрепленную золотой запонкой. Как завороженная смотрела Катя на эту немного старомодную вещицу, ибо за всю свою не такую уж долгую жизнь она видела рукав, застегнутый на запонку, два раза — у отца и у незнакомца, стоящего напротив.Первый раз в жизни Катя прикурила сигарету из чужой руки. Она обвила эту руку пальцами, наклонила лицо к огню, нервно затянулась и задержала дыхание. Как же ей хотелось, чтобы эта минута тянулась бесконечно! Не отрывая рук, она подняла глаза и встретилась с его взглядом. Это был мужчина лет сорока, из тех, которых ее подруга Шурка называла «папиками». Очень высокий — отпустив, наконец, его руку и выпрямившись, Катя едва доставала ему до плеча. В темноте она почти не видела его лица — только глаза. Он смотрел на нее спокойно, без каких бы то ни было эмоций. Просто смотрел. Катя поправила упавшие на лицо волосы и попыталась улыбнуться — улыбка получилась какой-то кривой, заискивающей.— Поехали? — вдруг прервал молчание он.Катя поняла, что он принял ее за проститутку, но сейчас была готова на все, лишь бы он не ушел, не оставил ее. Незнакомец шагнул к здоровенному черному джипу.Ни у одного из Катиных знакомых не было такой крутой тачки.— Прошу, — он приглашающим жестом показал на кожаное сиденье. Катя скользнула в машину, мужчина захлопнул дверь.— Ну что, куда поедем? — спросил он, садясь за руль.Ей вдруг стало не по себе. Она не могла себе представить, что сейчас они приедут в ее квартирку и… Катя почувствовала, что еще мгновение, и она задохнется, воздух, казалось, сгустился, как новогодний холодец, она всхлипнула и вдруг разрыдалась в голос.Он опешил, а потом завел двигатель, включил музыку и тихо тронулся с места. Катя чувствовала, что мужчина раздражен, но ничего не могла с собой поделать, рыдания душили ее. Она стала рыться в сумочке в поисках платка. Заметив это, мужчина кинул ей на колени упаковку салфеток. Стараясь справиться с охватившей ее дрожью, девушка вытащила одну и приложила к пылающему лицу. Салфетки были влажные, с каким-то очень знакомым фруктовым запахом. Вдохнув его, Катя немного успокоилась. Она была благодарна этому чужому человеку за то, что он не пытался успокоить ее, дал нареветься.— Ну, и по какому поводу слезы? — спросил он; в голосе не было и следа недавнего раздражения.И тогда Катя, сама не зная почему, вдруг рассказала все — об отце, о рыбалке, о красавице-хирургине, курившей на крыльце больницы, о своей пропащей жизни. Только об одиночестве не стала рассказывать, потому что незнакомец, наверное, и сам все понял.— Меня зовут Олег, — коротко сказал он.— А отчество? — замялась она, как-то неудобно было называть Олегом человека в два раза старше.— Просто Олег, — отрезал он, — не такой уж я и старый, — и добавил: — Может, заедем куда-нибудь выпьем кофе?Катя закивала, потом вытащила из сумочки крохотное зеркальце и стала по частям рассматривать лицо. Нос распух, глаза красные. Она достала еще одну салфетку, приложила к носу, стараясь вспомнить, что же это за запах. Так и не разобравшись, поднесла упаковку к глазам и в свете несущихся навстречу со скоростью не меньше ста километров в час уличных фонарей прочитала: «грейпфрут». Родственник апельсина с привкусом горечи.Джип затормозил у кафе. Заведение оказалось очень уютным. Катя никогда здесь не была, но сразу подпала под неуловимое обаяние темно-зеленых бархатных скатертей и таких же штор. Поверх скатертей на столах лежали полотняные салфетки, украшенные изящными кружевами. Высокие бокалы и свечи создавали романтическое настроение. Откуда-то сверху лилась тихая, очень спокойная музыка. Внимание девушки привлекли висящие на стенах небольшие пейзажи в черных рамках. Бесконечная грусть сквозила в каждом штрихе. Катя подошла к стене, всматриваясь в осенний пейзаж. Дождь, лужи, одинокий наполовину облетевший тополь — все это напоминало ее жизнь.Олег сидел за столом и внимательно рассматривал свою спутницу. Он пытался понять, что привлекло его в этой девчонке, и не мог. Худенькая, на устрашающе высоких каблуках, с торчащими во все стороны спиральками неестественно рыжих волос и огромными светлыми глазищами.— Что тебе заказать? — окликнул он Катю.Девушка вздрогнула, с трудом оторвала взгляд от понравившейся картины.— Не знаю, — замялась она, — кофе, — и, словно нырнув в ледяную воду, добавила: — вина…Она знала наверняка, чем закончится этот вечер, и хотела напиться, чтобы было не так страшно. Как это Шурка говорила? Инцест. Вот-вот, инцест.— Вина? — в его голосе зазвучала дружеская насмешка. — И какое же вино предпочитают юные леди?— Ну…