Я сел на стоящий напротив стола красивый стул с мягкой обивкой, почти в точности такой, как в фильме «Двенадцать стульев». Вот только обивка сильно потерта, а деревянные части поцарапаны. Видимо, этот предмет мебели обитал в усадьбе со времен «доисторического материализма». – Слушаю, тащ командир! – Слушаешь? Хорошо… – рассеянно проговорил командир, вставая со своего места и делая несколько шагов в направлении окна. Странно – он ведь явно не знает, с чего начать! Интере-е-есно… – Ты сводки по радио не пропускаешь? – внезапно спросил Владимир Захарович, не поворачиваясь от окна. – Нет, конечно! – продолжая недоумевать, ответил я. Прослушивание сводок Совинформбюро – чуть ли не единственное развлечение в школе. Телевизора-то нет! Кино не крутят, танцы не устраивают. Хотя под конец дня мы выматывались так, что сил только на сводку и хватало. – Что сейчас на фронтах происходит, ты знаешь? – В общих чертах, – осторожно произнес я. Действительно, по сводкам точную картину происходящего не составить – слишком дозированная информация, подозрительные цифры потерь, чересчур большой упор на воспевание героизма отдельных военнослужащих и целых подразделений. В целом обстановка не радовала – фрицы перли везде, кроме, пожалуй, Южного фронта. На центральном направлении хуже всего – Минск захвачен, бои идут на подступах к Смоленску. На севере немцы, захапав Прибалтику, дошли до Пскова, на юго-западе – после августовского прорыва укреплений старой границы наступают на Киев. – Юго-Западный фронт прогибается, – негромко сказал Владимир Захарович, – немцы давят 1-й танковой группой Клейста, к северу от нее наступает 6-я армия, к югу – 17-я. Под Луцком и Ровно мы послали в бой пять механизированных корпусов, но смогли лишь задержать наступление группы армий «Юг» – немцы уничтожили больше двух тысяч наших танков, потеряв примерно тысячу своих! Ты там был, сам видел, как дерзко, но вполне организованно они действуют – у них по радиостанции на каждой машине, а у нас даже не на всех командирских танках рации стоят. И потому никакого взаимодействия не выходит, сплошные разброд и шатание. Без связи между собой наши мехкорпуса воевали каждый сам за себя… – Начальник ШОН горько усмехнулся. – Боевого опыта нашим доблестным командирам не хватает, и потому совершается так много ошибок, как на тактическом, так и на более высоком – оперативном уровне. Да, в общем, и стратегические задачи решаются довольно плохо – иначе враг не стоял бы под Киевом и Смоленском! – Остро поглядев на меня, он спросил: – Осуждаешь за такие слова, курсант? Я покачал головой. – Вы говорите правду, товарищ командир. Тот хмуро кивнул. – К сожалению… Но не все так плохо. Да, целые дивизии распались на отдельные роты, да просто на толпы отступающего люда! Однако там, где командование действовало с умом, удалось сохранить боевые порядки. Владимир Захарович подошел к большой карте, висевшей на стене. Карта изображала европейскую часть СССР. – Где-то вот здесь, – ткнул он пальцем, – между Ровно и старой границей, сосредоточена большая группа наших войск, возглавляемая подполковником Глейманом. Да, да, Игорь! Твоим отцом! Петру Дмитриевичу удалось собрать многих – и пехоту, и артиллеристов, и танки. В настоящее время группировка Глеймана окружена немецкими войсками. С юга ее обошли танковые дивизии Клейста, с севера – 17-я армия Штюльпнагеля. Между тем окруженцы – это сила, они очень и очень важны для удержания Юго-Западного фронта! Одной только бронетехники у подполковника Глеймана хватит на две с половиной танковых дивизии, причем по большей части это новые «Т-34» и «КВ». Правда, горючего у них почти нет, как и боеприпасов, однако генерал-полковник Кирпонос, командующий фронтом, согласен даже на то, чтобы устроить «воздушный мост», перебросив группе Глеймана топливо и снаряды! И всего-то нужно связаться с подполковником, согласовать с командованием фронта место прорыва – и вывести окруженцев! А связи нет! Самое паршивое заключается в том, что у твоего отца есть в наличии мощные радиостанции для дивизионных сетей, но он отказывается выполнять приказы из штаба фронта, хотя и принимает их! – Почему? – брякнул я и тут же сам себе ответил: – Абвер… – Да! – скривился Владимир Захарович. – Хотя мы же и виноваты! Вон, в июне шпарили открытым текстом, а немцы и рады – сами стали связываться с нашими, отдавали приказы красноармейцам, направляя целые батальоны на убой! Вот отец твой и страхуется. Я задумчиво потер затылок. – Ну-у… Отправили бы связников… э-э… делегатов связи. – Отправляли, – помрачнел начальник ШОН. – Три группы! И ни слуху ни духу. Очень надеюсь, что их не расстреляли особисты Петра Дмитриевича… – Владимир Захарович… – осторожно сказал я. – Немцы не только по радио нас дурят, они и диверсантов забрасывают. Тех же «бранденбургов»… В советской форме, с прекрасным знанием русского языка… Похоже, что по этой причине отец и не верит связным! – Понимаю, – вздохнул командир. – Ты не думай, я ни в чем твоего отца не виню. Прекрасно понимаю потому что. Сам бы так же действовал в подобной обстановке. Бережет человек своих, вот и все. Но связь с подполковником Глейманом нужна позарез! Твой отец не поверил нашим связникам – ладно. Но сыну своему он ведь поверит! Владимир Захарович смолк, словно устрашившись или застыдившись подобной откровенности. А мне все стало ясно! И я тут же сам испугался, как бы начальник не передумал. – Я готов! – выпалил я, вскакивая со стула. Начальник ШОН хмуро посмотрел на меня. Не по себе ему. Мужик опытный, бывалый, он прекрасно понимал, что убить такого щегла, как я, – нечего делать. Не буду же я ему объяснять, кто на самом деле преданно смотрит ему в глаза! – А потянешь? – спросил командир. – Пойми, я не могу тебе приказать… – Владимир Захарович! – сказал я с чувством. – Да понимаю я все! Действительно, если уж отец никому не доверяет, то послушает только меня одного. И я действительно готов. По крайней мере, обузой для своих не стану. Да и разве выбор есть? – Нету, – вздохнул начальник ШОН. Помолчал и сказал резковато, словно злясь на себя: – Собирайся тогда, готовься! Пойдете малой группой – ты, два осназовца и радист. Все, кроме тебя, сержанты госбезопасности. Сегодня же вас и познакомлю. Так, ну что? Время пошло! – Разрешите идти? – Ступай… Если честно, то я даже рад был неожиданному заданию. Все понимая про то, как мне необходимы занятия в ШОН, я, тем не менее, не мог отделаться от иррационального чувства стыда. Война-то идет! Там наши гибнут, а я тут… Образование получаю. На природе… И вот эта тяжесть меня покинула, так сказать, в приказном порядке. Хотя тут же – вот уж эти игры психики! – я малость охладел к перестрелкам, погоням и прочим утехам молодецким. Это не было трусостью, просто я рассудил, что, став на тропу войны и насовершав подвигов, я принесу куда меньше пользы, нежели через год, когда закончу обучение в ШОН. Вот когда я развернусь! Немцам аж жарко станет! Разумеется, о подобных думах я никогда и никому не расскажу, не тот это предмет, которым следует похваляться. Так что, «марш вперед, труба зовет»! Часть 1 6 сентября 1941 года День первый Глава 1 Курсанты и преподавательский состав ШОН жили в небольших деревянных домиках, хаотично разбросанных по запущенному парку. В каждом домике было от двух до четырех комнатушек, в которых стояли два стола для занятий, две «роскошные» панцирные кровати с хорошими теплыми одеялами и два шкафа для одежды. Перед кроватями – плетеные коврики. В общем, на казарму такие «апартаменты» не походили. Комнату я делил с Мишкой Барским, прибывшим в школу на неделю позже меня, но виделись мы дважды за сутки – перед сном и перед завтраком, – расписание занятий нам составили разное. Учились до упора, до шестнадцати нуль-нуль, а так называемое свободное время тратили на практические занятия да на обеды с ужинами. Кстати, кормили нас очень даже неплохо, с тыловыми нормами не сравнить. Каждому курсанту выдавали простую красноармейскую шинель да комплект повседневной хлопчатобумажной формы без знаков различия. Мне такой «прикид» стал вполне привычен, тем более все учащиеся и преподаватели ШОН так ходили. В служебной переписке наше учебное заведение для разведчиков в конспиративных целях называли «101-й школой». Она находилась на 25-м километре Горьковского шоссе, поэтому знающие о существовании ШОН называли ее «Двадцать пятый километр» или «Лес». Под многочисленные школьные полигоны и тренировочные площадки действительно отрезали большой массив леса, окружив его высоким забором. Натоптанные тропинки, верхушки елей и сосен, мерно качавшиеся над головой, насыщенный запахом смолы прозрачный воздух – все это действовало умиротворяюще, навевая покой. Но сегодня мне было не до благорастворения воздухов – я спешил на склад. Времени на раскачку не было, операция уже началась. А я ее и не затягивал – сборы были недолгими. На удивление молодой, лет тридцати, начальник оружейного склада, с редким именем-отчеством Трифон Аполлинариевич, выдал мне «мое» штатное оружие, с которым я поступил в Школу и с которым тренировался на стрельбище и в тире – пистолет «Парабеллум» и винтовку «АВС-36». Пистолет был трофейный, с памятной щербинкой от осколка немецкой гранаты на стволе – той самой гранаты, которую накрыл собой лейтенант Петров[6]. Автоматическая винтовка Симонова, тоже, можно сказать, трофейная – отбитая мной у немцев, – предназначалась для серьезного боя. В мастерских Школы для нее сделали многокамерный дульный тормоз-компенсатор по моему чертежу – идею я «честно украл» у пулемета КОРД. Теперь из винтовки можно было стрелять очередями даже на бегу, а не только лежа с упора. Но для «основной тихой работы» Трифон Аполлинариевич выдал мне «Наган» с «БраМитом» – настоящее бесшумное оружие. Чем хорош револьвер с «глушаком», а «Прибор бесшумной и беспламенной стрельбы братьев Митиных» – настоящий глушитель, – тем, что он не выдает стреляющего не только звуком выстрела и вспышкой, но и лязгом механизма. При этом именно конструкция «Нагана», в отличие от других револьверных систем, не выдает стрелка прорывом пороховых газов между каморой барабана и стволом[7]. У «Нагана» всего один минус – семь патронов в барабане и медленная, по одному, перезарядка. Но он ведь и не для серьезной перестрелки предназначен. Его задача – помочь разведчику-диверсанту тихо снять вражеского часового. ПББС довольно серьезно нарушал баланс оружия, что вынуждало серьезно тренироваться, приспосабливаясь к оружию. К тому же глушитель братьев Митиных требовал за собой ухода – его камеры надо было частенько чистить от нагара, но тут уж все от стрелка зависит. Это должно быть первейшей заповедью бойца – содержать оружие в порядке. Ранили тебя? Потерпишь. Сначала оружие обиходь да перезаряди, чтобы из «трехсотого» не превратиться в «двухсотого». Кстати, немцы до такого полезного изобретения не додумались, только тырили наши «БраМиты», переименовывая их в «Шалльдампферы». Закончив проверять оружие под строгим взглядом Трифона Аполлинариевича, я прямо поверх красноармейской формы натянул камуфляжный комбез – настоящее «пятно», хотя и отличный от того, в который я привык упаковываться ТАМ, в Приднестровье или в Югославии. На пояс слева повесил ножны с очередным трофеем – отличным боевым ножом, который я снял с трупа командира взвода диверсантов из «Бранденбурга», застреленного детским писателем Аркадием Гайдаром[8]. Клинок оказался на удивление хорош – не выпендрежный эрзац, как у эсэсовцев, а вполне себе рабочий – и сталь отличная, и заточка. «Парабеллум» в закрытой, но быстрооткрываемой кобуре разместился справа. «Наган» с «глушаком» положил в специальный длинный карман десантного рюкзака. Для быстрого выхватывания оружие не предназначалось. В сам рюкзак я набил почти четыре сотни винтовочных патронов в пачках и четыре гранаты «Ф-1» без запалов. Запалы, как и положено, аккуратно уложил в левый нагрудный карман гимнастерки. Трифон Аполлинариевич придирчиво осмотрел меня со всех сторон, заставил пробежаться и попрыгать, внес парочку предложений по размещению на теле оружия и снаряжения. Затем тщательно проверил обувь – ведь от нее зависела мобильность диверсанта. Не дай бог сапоги будут натирать или подметка отвалится в самый неподходящий момент! С обувкой все было нормально – где-то через неделю моего пребывания в Школе мне выдали новенькие яловые сапоги, сшитые по индивидуальной мерке на заказ. И за пару прошедших месяцев я уже хорошо их разносил. Снарядился я, значит, по полной и тут слышу – затопали в коридоре, да гулко так. Мне сразу вспомнилось обещание начальника ШОН познакомить меня с членами группы – и вот, похоже, они явились. Сначала в дверь просунулся огромный Петя Валуев. Осклабился, увидав меня, и освободил дорогу Хуршеду Альбикову, чернявому и, на фоне своего громадного напарника, щуплому. Петр держал в руке гигантский рюкзак, а у Хуршеда под мышкой был зажат чехол с чем-то огнестрельным. – Опять ты, пионер! – пророкотал Валуев. – Никак мы от тебя не избавимся! – Я тоже рад тебя видеть, – улыбнулся я и попытался крепко пожать ему руку. Моя ладошка утонула в здоровенной лапище. – Привет! – расплылся в улыбке Альбиков, принимая эстафету. – О, и Трифон тут! Здорово, Тришка! Как здоровье, как нога, дружище? – Здорово, парни! – обрадовался гостям начальник склада. На его малоподвижном лице даже прорезалась улыбка, что было несвойственно серьезному не по годам мужчине. – Культя мозжит по вечерам, а так – почти норма! Только сейчас я сообразил, что прихрамывал строгий начсклада из-за серьезной травмы. Вероятно, именно потеря ноги и привела еще вполне молодого бойца на тыловую должность. – Ты это… Береги себя, Трифон! – пробасил Валуев, похлопывая начсклада по плечу. – Ребята из нашей старой группы тебе привет передают! – Спасибо, парни! – Мне показалось, или в самом деле на глазах Аполлинариевича блеснули слезы. – Как тебе наш пацан? – покосившись на меня, спросил Альбиков.