Он переместил первую фотографию из разложенных веером поближе к Гамашу. – Тысяча восемьсот сорок первый год. Деревня в Пиренеях. Одна из первых сохранившихся фотографий. Дагеротип. Изображение было серым, расплывчатым. Узкая, мощенная брусчаткой улица, петляющая между прочными каменными домами. Вдали можно было различить горы. – Люди и животные не видны, – пояснил Бовуар. – Пленку нужно было экспонировать десять минут. Все находящееся в движении не проявлялось. Арман надел очки и наклонился над фотографией. Если бы месье Дагер фотографировал его, то Арман бы точно проявился. Наконец он посмотрел поверх очков на Жана Ги. И тот кивнул. – Это кобрадор, – сказал Жан Ги чуть ли не шепотом. – Фрак добавил гораздо позднее какой-то умный маркетолог. Но этот – настоящий. Подлинный. Рейн-Мари наклонилась над фотографией. Она видела здания, улицы, ландшафт вдали. И больше ничего. Ее глаза быстро скользили по фотографии. И только перестав шарить глазами по снимку, она увидела. Оно возникало из снимка. Медленно. Обретало четкость. Становилось все яснее и яснее. Темнее и темнее. И наконец ошибиться стало невозможно. У стены стоял человек. Стоял так неподвижно, что даже десятиминутная экспозиция зафиксировала его. И только его. Все остальное, что было живым, – лошади, собаки, кошки, люди – исчезло, словно все покинули деревню. Осталось лишь существо в темной накидке и в капюшоне, с черным бесстрастным лицом. Это напоминало одну из фотографий, снятых после атомной бомбардировки в Хиросиме, где от людей остались отпечатки на стене, а сами они были уничтожены. Вечная тень. И ничего живого. Здесь, в этой испанской деревне, тень осталась. В ней не было ни гнева, ни печали, ни радости, ни жалости, ни торжества. Ни осуждения. Осуждение уже состоялось. Коллектор. Пришел за долгом. – Лишь недавно, когда в Париже готовили выставку работ Луи Дагера, кто-то заметил этот снимок, – сказал Бовуар. – Вот этот, – он показал на следующую фотографию, немного четче, – сделан в тысяча девятьсот двадцатых годах, а этот, – он взял следующую, – в тысяча девятьсот сорок пятом. Через неделю после окончания войны в Европе. На фотографии фигура в мантии стояла перед мужчиной средних лет, который отчаянно протестовал, а другие люди смотрели на них. – Этого человека уволокли и повесили как коллаборациониста, – сказал Жан Ги. – Он доносил на друзей и соседей, предлагал укрытие евреям, а затем сдавал их, получая подачки от нацистов. Глядя на этого человека – ужас на лице, впалые небритые щеки, умоляющий взгляд, растрепанные волосы, помятая одежда, – трудно было не проникнуться к нему сочувствием. Пока ты не начинал задумываться о его жертвах. Мужчинах и женщинах, мальчиках и девочках, которые погибли. Из-за него. Кобрадор нашел его и преследовал. Как зверя. До самой смерти. – Его повесил кобрадор? – спросила Рейн-Мари. – Нет. Только указал на него пальцем, – ответил Жан Ги. – Остальное сделали другие. Кривым пальцем, подумал Гамаш. Возможно, Рут была права. – В первые послевоенные годы кобрадоров видели в Испании гораздо чаще, – сказал Жан Ги. – А потом долгое время – ничего. – Матео говорил, что не смог найти никого, кто бы видел настоящего кобрадора, – припомнил Арман. – Кстати, эти фотографии он тоже не нашел. – Или искал не слишком тщательно, – заметила Рейн-Мари. – По моему опыту работы в Национальном архиве я знаю, что журналисты-фрилансеры сосредоточены на конкретной теме и работают в плотном графике. Он писал статью о современных кобрадорах. Не о старых. – Наверное, так и было, – согласился Арман. – Но кобрадоров несколько раз видели в последнее время. Настоящих кобрадоров, – сказал Бовуар. – Вроде нашего, – подхватила Рейн-Мари. Кобрадор из Старого Света переместился в Новый. В их свет. И они почти чувствовали разложение. Гниение. Хотя Гамаш уже начинал сомневаться, от кобрадора ли исходит этот запах. Скорее, от кого-то другого. Поблизости. От того, за кем пришло существо. – Значит, все это началось в девятнадцатом веке, – сказала Рейн-Мари, снова устремив взгляд на дагеротип. – Интересно почему. – Non, – возразил Бовуар. – Non, non, non. Не в девятнадцатом, а в четырнадцатом. – Семьсот лет назад? – удивилась Рейн-Мари. – Да. У вас где-то был атлас. Арман подошел к одной из полок в гостиной и достал большой том. – У побережья Испании, между Испанией и Марокко, есть остров, – сказал Бовуар, листая страницы, пока не нашел нужную. – Он назывался Кобрадор. Гамаш склонился над атласом: – Но тут нет такого названия. – Верно, название изменили. Но в прежние времена его называли именно так. Сюда отправляли жертв чумы. А также прокаженных, сумасшедших, детей, родившихся с отклонениями. Инквизиция высылала сюда подозреваемых в колдовстве. Оказаться на острове Кобрадор считалось страшнее сожжения на костре. По крайней мере, на костре умирали через несколько минут. А этих людей церковь приговаривала к вечным мукам. И здесь, – Жан Ги ткнул пальцем в остров на карте, – был ад. Гамаш нахмурил брови: – Но?.. Жан Ги кивнул: – Но не каждый читает мелкий шрифт. Как это ни прискорбно для некоторых, не все высланные на остров умирали. Церковь и власти считали, что их убьет болезнь либо они сами перебьют друг друга. Такое, конечно, тоже случалось. Но потом наступили перемены. Все началось с женщин. Некоторые из них начали заботиться о детях. Выхаживать их. Растить. – Колдуньи совершали мицву,[17] – сказал Арман. – Это должно было озлобить инквизицию, – заметила Рейн-Мари. – Борьба между своими закончилась, они стали помогать друг другу, – продолжил Жан Ги. – Построили дома, стали сеять зерно. Вдали от грязных городов многие больные чумой выздоровели. – Замечательно, – сказал Гамаш. – В самом деле красивая история. На свой манер. Но какое это имеет отношение к кобрадору? Он показал рукой на окно. Существо простояло там почти сорок восемь часов, и жители деревни, так и не сумев привыкнуть к нему, ощущали все большее напряжение. У некоторых начали сдавать нервы. Начались споры. В бистро вспыхивали перепалки между закадычными друзьями. Из-за пустяков. Раздражение можно было объяснить тем, что уже несколько дней в деревне не видели солнца. А казалось, будто несколько недель. Или даже целую вечность. Ноябрьское небо заволокли тучи. Время от времени шел дождь, снег с дождем. Влага проникала под одежду, под кожу, скапливалась в костях. Но главная проблема была здесь – на увядающей траве деревенского луга. Очень, очень далеко от испанского острова четырнадцатого века. Далеко от дома. Стеклянный купол еще больше увеличился, мир кобрадора все рос, его территория увеличивалась, а их – словно ужималась. – Некоторые из тех, что посильнее, вернулись на материк, – сказал Жан Ги. – Но они были искалечены болезнью, поэтому носили маски и перчатки. И длинные плащи с капюшонами. – А зачем возвращаться? – спросила Рейн-Мари. – Ради мести, – ответил Гамаш. Месть – мощный мотиватор. Нередко берущий верх над здравым смыслом. – Я тоже так подумал, – сказал Жан Ги, посмотрев на Гамаша. – Но нет. Они стали искать людей, которые изгнали их и прокляли. В основном священников, старших церковных чиновников. Магистратов. Даже принцев. Но как это ни невероятно, найдя их, они им не мстили. Просто преследовали. И это, конечно, не осталось безнаказанным. – Что произошло? – спросил Гамаш. – Я думаю, вы знаете. Я думаю, они знали, – ответил Бовуар. Ему не нужно было заглядывать в привезенные им распечатки. Он сомневался, что когда-нибудь сможет забыть прочитанное. – Первых забила до смерти толпа, принявшая этих людей за воплощение черной смерти. Но после гибели одного появлялся другой. Понемногу толпа стала замечать, что люди в черных мантиях и масках никому не приносят вреда. В них даже чувствовалось какое-то достоинство. Они не сопротивлялись. Они просто не сводили глаз с человека, которого преследовали, до тех пор, пока их не убивали. Гамаш передвинулся в кресле и оглянулся через плечо на деревенский луг. Такая преданность делу вызывала восхищение. Однако в ней чувствовалось какое-то безумие. – Священники и власти не могли допустить, чтобы это продолжалось, – добавил Бовуар. – Они догадались, кто эти люди и откуда они появились. На остров Кобрадор отправили солдат, которые убили всех, кого там нашли. Гамаш сделал резкий вдох. Даже через такое пространство и время он чувствовал их гнев и боль. – Когда население узнало об этом, обрушился настоящий шквал дерьма, – сказал Бовуар. Гамаш посмотрел на распечатки, совершенно уверенный, что там это описывается как-то по-другому. – Фигуры в мантиях стали частью мифологии, – сказал Жан Ги. – Их назвали кобрадорами по названию острова. Но на фоне всего того безобразия, какое тогда творилось в Европе, история с кобрадорами была лишь интермедией. О них вскоре забыли.