– Но маловероятно? – Если она опустилась на колени, чтобы убедиться, что Кэти мертва, я полагаю, она не могла не заметить окровавленную биту. Тебе так не кажется? Комнатушка-то небольшая. – Вот, – сказал фотограф, возвращаясь с ноутбуком. Фотографии были четкими. Рейн-Мари Гамаш должна была заметить биту у стены. Бита напоминала окровавленный восклицательный знак. И все же… И все же мадам Гамаш не помнила никакой биты в кладовке. – А это значит, – сделала вывод Лакост, – что биты, возможно, не было, когда она нашла тело. Слово «возможно» не ускользнуло от внимания Гамаша, но он понимал ее неуверенность. – Когда полтора часа спустя я пришел сюда с Жаном Ги, бита стояла у стены. – Мадам Гамаш заперла церковь, – сказала Лакост. – Из здания только один выход. Через переднюю дверь. Вероятно, у кого-то есть ключ. – Ключи от этой двери наверняка есть у многих, – сказал Гамаш. – Но никто не заходил в церковь и не выходил из нее. Мирна стояла на крыльце, чтобы до приезда местной полиции никто не вошел. – Однако небольшое временно́е окошко все же было, – заметила Лакост. – Минут десять, да? Между тем моментом, когда мадам Гамаш ушла отсюда позвонить вам, и тем, когда на крыльце встала Мирна. – Верно. Но это было при ярком дневном свете. Кому-то пришлось пройти по деревне с окровавленным орудием убийства, чтобы положить его на место. Для этого требуется… – Большая смелость? – И здоровенная бита, – сказал Гамаш. Глава двадцать первая Старший суперинтендант Гамаш провел на свидетельском месте целый день, и это было во всех смыслах нешуточное испытание. Нужно быть сверхчеловеком, чтобы не потеть в удушающую июльскую жару в зале судебных заседаний Дворца правосудия. Гамаш обильно потел и запрещал себе доставать платок, чтобы отереть лицо. Увидев этот жест, присутствующие могли решить, что он нервничает. А этого нельзя было допустить, ведь приближался поворотный момент в его показаниях. Он не мог позволить себе ни малейшего намека на слабость или уязвимость. Но когда ручейки пота стали заливать ему глаза, у него не осталось выбора. Ты либо отираешь пот, либо зрители подумают, что у тебя текут слезы. Гамаш слышал неподалеку жужжание небольшого вентилятора, но вентилятор стоял под столом судьи Корриво и был направлен прямо на нее. Она нуждалась в этом больше, чем Гамаш. Сейчас она должна была умирать от жары, разве что под судейской мантией на ней ничего не было надето. И все же звук работающего вентилятора вызывал зависть, обещание ветерка, до которого не добраться. Где-то рядом кружила одинокая муха, вялая в этом плотном воздухе. Зрители обмахивались любыми клочками бумаги, какие только смогли найти. Хотя они жаждали ледяного пива в каком-нибудь заведении с кондиционером, покидать зал суда никто не собирался. Их приклеили к месту свидетельские показания и потная задница. Никуда не ушли и измученные, но по-прежнему внимательные репортеры, со лба которых капал пот на планшеты, пока они делали заметки. Шли минуты, температура росла, муха описывала круги, а допрос продолжался. Охранникам разрешили сидеть у входа, а присяжным – снять все лишнее, оставив на себе ровно столько одежды, чтобы сохранять более или менее приличный вид. Адвокаты защиты сидели неподвижно в своих длинных черных мантиях. Главный прокурор Барри Залмановиц вытащил из-под мантии пиджак, но Гамаш полагал, что под мантией все равно сохраняется температура сауны. Пиджак и галстук Гамаша оставались на своих местах. Между старшим суперинтендантом и главным прокурором шло своеобразное соревнование: кто завянет первым. Зрители и присяжные зачарованно наблюдали, как эти двое мужчин готовы расплавиться в горниле, которое сами же и раскалили, но отказываются сдаваться. Однако это было нечто большее, чем соревнование. Гамаш вытер глаза и лоб и сделал глоток холодной воды, которую ему предложила немного раньше судья Корриво. Впрочем, вода уже успела стать теплой. А допрос все продолжался. Стоя перед Гамашем и слегка покачиваясь на ногах, прокурор отмахнулся от мухи и собрался с мыслями. – Орудием убийства была бита, верно? – Oui. – Вот эта? Прокурор взял биту со стола вещдоков и передал Гамашу, который несколько мгновений ее разглядывал. – Oui. – Я представляю этот предмет в качестве вещественного доказательства. – Залмановиц показал биту судье, затем адвокату защиты, а после вернул ее на стол. Сидевший на галерее позади прокурора Жан Ги Бовуар напрягся. Он и так все время пребывал в напряжении, но теперь совсем окаменел, весь превратился в слух. Слушал и потел в зале судебных заседаний. – Эта бита была найдена в кладовке, прислоненная к стене неподалеку от тела? – спросил прокурор. – Да. – Странная небрежность, вам не кажется? Бовуар подумал, что его дыхание слышит весь зал. В его собственных ушах оно звучало, как кузнечные мехи. Быстрое, хриплое. Невольно раздувавшее угли его паники. Но шум дыхания почти заглушался биением его сердца. Грохотом в его грудной клетке. В ушах. Они приближались к моменту, которого Бовуар боялся. Он скосил глаза в одну сторону, в другую и подумал уже не в первый раз: как странно, что самые страшные события могут казаться вполне нормальными. Для всех остальных людей. Этот момент мог изменить все. Ход событий и жизни всех в этом зале и за его стенами. Для кого-то – к лучшему. Для кого-то – к худшему. А они даже не подозревали. «Глубокий вдох, – скомандовал он себе. – Глубокий выдох». Нужно было научиться медитации, сейчас ему очень пригодилась бы какая-нибудь мантра. Слова, которые повторяешь снова и снова. Пока не убаюкаешь себя. «Дерьмо. Дерьмо. Чертово дерьмо», – мысленно повторял Бовуар. Не помогало. У него начала кружиться голова. – Убийца не попытался спрятать орудие убийства? – спросил прокурор. – Очевидно, что нет. – То есть оно стояло там на виду у всех? Жан Ги Бовуар встал. У него скрутило живот, к горлу подступила тошнота. Он ухватился за деревянное ограждение, чтобы не потерять равновесия. Сопровождаемый раздраженным шиканьем и взглядами, он быстро прошел вдоль ряда, наступая на ноги сидевшим. – Pardon. Pardon. Désolé, – шептал он, оставляя позади себя гримасы и охи. Оказавшись в проходе, он двинулся к большой двойной двери зала заседаний. Она была закрыта и, казалось, отступала все дальше, пока он спешил к ней. – Старший суперинтендант, я задал вам вопрос. Тишина за спиной Бовуара. Ему хотелось остановиться. Повернуться. Встать на виду у всех посреди прохода. В середине котла, в который превратился зал. Чтобы старший суперинтендант, чтобы Арман Гамаш мог его видеть. И знать, что он не один. Знать, что его поддерживают.