Не прятаться от монстра. Признать его существование. Понять, что речь идет не о какой-то горстке злобных людей. Не о «них». О нас. То был один из ужасов Нюрнбергского процесса. Процесса над Эйхманом. То, о чем сегодня начисто забыли. Банальность зла. Не брызгающий слюной безумец. А совестливые мы. – «Всегда слушайся голоса совести»,[37] – тонким голосом пропела Клара, и ее слова растаяли над жаркой печкой. – Оказывается, это не так уж легко. – Почему вы говорили о Пиноккио? – спросил Арман. Он начал подозревать, что это был не просто рассказ Рейн-Мари о ежевечернем ритуале чтения для Оноре. – Да глупости, – отмахнулась она. – В особенности теперь, после того, о чем мы только что говорили. Не бери в голову. – Нет, серьезно, – настойчиво произнес он. Рейн-Мари посмотрела на Клару, и та подняла брови. – Давай же, – подстегнула ее Клара и получила «ну спасибо» во взгляде Рейн-Мари. – Вы помните, почему Пиноккио не был настоящим мальчиком? – спросила Рейн-Мари у Мирны и Армана. – Потому что его вырезали из дерева? – ответила вопросом Мирна. – Да, и поэтому тоже, – согласилась Рейн-Мари. – Но по-настоящему ему мешало стать человеком отсутствие совести. В фильме роль учителя играет Сверчок Джимини. Он объясняет Пиноккио, что хорошо, а что плохо. – Сверчок как кобрадор, – сказала Клара. – Поющий и танцующий, но тем не менее. – Есть разница между слабой совестью, совестью, сбитой с толку, и отсутствием совести, – заметил Арман. – А знаете, как психотерапевты называют случаи полного отсутствия совести у человека? – спросила Мирна. – Диссоциальное расстройство личности? – предположила Рейн-Мари. – Умница, – похвалила ее Мирна. – Да, все верно. Официально так. Но неофициально мы называем это психопатией. – Ты хочешь сказать, что Пиноккио – психопат? – спросила Рейн-Мари, потом посмотрела на Армана. – Нам, пожалуй, придется пересмотреть вечернее чтение для Рей-Рея. – Ну, эти сцены, конечно, не вошли в фильм, – сказала Клара. – Та часть, когда Пиноккио убивает жителей деревни. Интересно, что бы пел в этом случае Джимини. – Понимаешь, в этом-то и проблема, – сказала Мирна. – Мы привыкли к кинематографической версии психопатов. К явным сумасшедшим. Однако большинство психопатов – умные люди. Им приходится приспосабливаться. Они умеют подражать поведению нормальных людей. Делать вид, будто их что-то волнует, хотя на самом деле они ничего не чувствуют, кроме разве что ярости и переполняющего их и почти непреходящего ощущения, что все перед ними в долгу. Что их обделили. Они получают то, что им нужно, главным образом с помощью манипуляций. Большинству из них не приходится прибегать к насилию. – Мы все используем манипуляцию, – заметил Арман. – Может быть, порой мы этого не осознаем, но это так. Он показал на вино – приманку, которую использовала Мирна, чтобы пригласить их. Мирна подняла бокал, признавая его правоту. – Психопата трудно опознать, в отличие от большинства из нас, людей, склонных к откровенности, – продолжила она. – Психопат виртуозен. Люди ему верят. Он даже нравится окружающим. Это его большой талант – убеждать людей в том, что его точка зрения законна и правильна, зачастую даже когда все свидетельствует об обратном. Как Яго. Это разновидность магии. – Слушайте, я совсем запуталась, – сказала Клара. – Так кобрадор психопат? Или психопаткой была Кэти Эванс? Они посмотрели на Армана, который поднял руки: – Хотелось бы мне знать. Он начинал думать, что это преступление не ограничивается участием кобрадора и Кэти Эванс. Возможно, был кто-то третий, кто манипулировал обоими. А теперь манипулировал следователями. А это означало, что в деревне находится некто похожий на человека, но не вполне человек. Глава двадцать седьмая Судейский молоток ударил с такой силой, что несколько зрителей подскочили на своих местах. Некоторые дремали – их одолела вялость, вызванная невероятной жарой. Но большинство боролись с дремотой, желая услышать, что скажет дальше старший суперинтендант Гамаш. И что сделает дальше главный прокурор. Зрителям казалось, будто они присутствуют на состязании умов. Атака. Парирование. Ответный удар. Выпад. Но для судьи Корриво, которая сидела ближе и видела то, что оставалось незаметным для других, происходящее перестало быть состязанием и превратилось в эстафету. Они по очереди передавали друг другу груз, который им приходилось нести. Судья Корриво знала, что они не питают любви друг к другу. Это было ясно с самого начала. Причем они не притворялись, нелюбовь была искренней. Таким образом, они заключили союз, который прекратил их вражду. И у нее были основания опасаться, что из-за этого союза прекратится весь ее судебный процесс. С нее было достаточно. – Сегодняшнее заседание закончено, – объявила она. – Встречаемся завтра в восемь. Зрители заворчали, недовольные столь ранним началом заседания. – Пока воздух не раскалился, – пояснила судья Корриво. В этом был определенный смысл, и когда поднялась она, поднялись и зрители, неохотно кивая в знак согласия. – Джентльмены, – сказала она Гамашу и Залмановицу, – я бы хотела видеть вас в моем кабинете. – Да, ваша честь, – ответили оба и слегка поклонились, когда она вышла. – О господи, – сказал Залмановиц, усевшись наконец и отирая пот с лица. Он поднял голову и увидел, что Гамаш стоит рядом, ожидая его. – Прошу прощения. Я облажался. – Возможно, это к лучшему, – сказал Гамаш. – Верно. – Главный прокурор затолкал бумаги в портфель. – Несколько лет в тюрьме – тот самый отдых, который мне требуется. Я подумывал о каком-нибудь городке для пенсионеров в Аризоне, но тут я еще и переподготовку получу. Интересно, в местах заключения есть курсы по изучению языков? Всегда хотел выучить итальянский. – Он посмотрел на Гамаша. – Вы не видите иронии в том, что мы можем оказаться в тюрьме из-за Ганди? Старший суперинтендант улыбнулся. Но улыбка была едва заметная и натянутая. – Вы не сделали ничего противозаконного, – сказал он. – Это я совершил клятвопреступление. – А я вам позволил. Я знал правду и не поймал вас на лжи. Это делает меня виновным в равной мере. Мы оба это понимаем. И боюсь, она тоже понимает. Может, детали ей неизвестны, но что-то она унюхала. Залмановиц засунул в портфель оставшиеся бумаги, потом поднял голову и увидел, что Гамаш оглядывает пустой зал. Впрочем, один человек там остался. Жан Ги Бовуар поднял руку и неуверенно помахал Гамашу. Он примчался во Дворец правосудия с новостями от Туссен. Но теперь, оказавшись там, он не знал, как продолжать. Между Бовуаром и Гамашем зияла пропасть. А прежде была целая жизнь, в которой было место доверию, близким отношениям, дружбе. И все рухнуло в пустоту из-за одного поступка. Простого поступка. Ухода Бовуара из зала суда. Когда он понял, что не в силах видеть, не в силах наблюдать, как Арман Гамаш предает все, во что он верил. Гамаш шел прямо к намеченной цели. А Бовуар убежал. – И вот вам, пожалуйста, – пробормотал Залмановиц. – Отступник. Гамаш рассерженно проговорил: – Жан Ги Бовуар стоял бок о бок со мной в таких ситуациях, какие вы и представить себе не можете. – Но не сегодня. Залмановиц знал: жестоко поворачивать нож в ране. Но он говорил правду. Не время для того, чтобы замалчивать неприятные факты. К тому же он устал, ему жарко, да и головомойки избежать не удастся. Барри Залмановиц пребывал не в лучшем настроении. – Джентльмены. – В открывшейся двери стоял секретарь суда. – Судья Корриво ждет вас.