Каша, котлеты, голубцы, оладьи — все-все исчезало с тарелок, как в сеансе фокусника. Потом Валька вяло поцеловал мою мать, дотащился до дивана в столовой и мгновенно заснул. Он лежал, свесив ноги в больших порыжелых сапогах, разбросав маленькие, испачканные чернилами руки, и во сне у него было печальное, недетское лицо. — Что же нам теперь с ним делать? — вслух думала мать. — Конечно, прежде всего нужно послать телеграмму родителям, чтоб они не волновались… — Не надо, мама, милая, дорогая! Не надо! — Я кинулась теребить мать. — Пусть Валька живет у нас. Мы его любить будем. Я ему все мои книжки отдам! Давно, с самого раннего детства, я мечтала о том, чтобы у меня был брат. Только непременно старший. И вдруг мечта моя исполнилась, у меня появился старший брат, да еще с такой удивительной, сказочной судьбой. Прибежал к нам спасаться от злой мачехи! (Я совсем и думать забыла о том, что тетя Лена — родная мать Вальки.) Следующие дни были прекраснейшими днями моего детства. Вальку одели в хороший синий костюм, он отъелся, порозовел, перестал смотреть исподлобья. Теперь это был ласковый, услужливый и ловкий мальчик, и мои родители не могли им нахвалиться. Обо мне нечего и говорить: я ходила за Валькой хвостом и каждую минуту говорила «мазза удовольствия». Мой новый брат оказался замечательным выдумщиком в играх. Он вырезал мне из дерева корабли, приделал им разноцветные паруса из лоскутков, и в глубокой, непросыхающей луже посреди двора мы разыграли настоящий морской бой. Валька сказал, что я буду адмиралом Нельсоном, которого он видел на картинке, и повязал мне один глаз черным бабушкиным платком. Сам он командовал флотом противника, стрелял по моим кораблям из рогатки и угодил мне волжским голышом в незавязанный глаз так, что я на самом деле едва не превратилась в одноглазого Нельсона. Но это не помешало мне сильно привязаться к Вальке, я всем говорила с гордостью, что он мой старший брат и остается у нас жить. Через несколько дней, тоже утром, когда мы с Валькой рассматривали отцовский альбом марок, в передней раздался незнакомый густой голос. Услышав этот голос, Валька стал совсем белый и выронил из рук альбом. — Это за мной. Папа приехал, — сказал он хрипло. Дядя из Ульяновска был усатый и такой же горбоносый, как Валька. Он сделал гримасу при виде сына в новом костюме, про тетю Лену сказал, что у нее «неуравновешенный характер», и наотрез отказался оставить у нас Вальку. — А с этим шалопаем Лена сама поговорит, — пообещал он, и Валька задрожал так, что зазвенела посуда на столе. Послали за извозчиком, чтобы ехать на пристань, и Валька ушел собираться. Когда он вернулся, на нем была та же самая выгоревшая рубашка, в которой он приехал к нам. Из расстегнутого ворота вылезала жалостно тонкая шея и на ногах гремели неуклюжие порыжелые сапоги. Это был опять неловкий, забитый, хмуро глядящий мальчуган. Я с плачем цеплялась за его рукав. — Прощай, адмирал Нельсон! Плавай в луже — мазза удовольствия, — шепнул он мне. Бедный Валька, он еще пробовал шутить! …Прошло много лет. Однажды в Москве меня позвали к телефону. — Послушай, адмирал, нельзя ли тебя повидать? Я здесь проездом, в командировке, — сказал низкий пароходный голос. — Валька! — закричала я. — Неужели это ты, Валька?! Являйся, как можно скорей, являйся! И вот мы сидим рядом, и я торопливо расспрашиваю и разглядываю моего брата Вальку. Он худой и высокий и такой же горбоносый, как раньше. Но ни забитости, ни угрюмости в нем нет и следа. Теперь он часто смеется, говорит уверенным голосом: «я сделаю», «я хочу». И я понимаю: Валька уже больше не обиженный мальчуган, а спокойный, крепко стоящий на земле взрослый человек. Оказалось, он кончает в Ленинграде транспортный институт и теперь для практики ездит машинистом на паровозе. — Дали мне старый маневренный паровозишко, а я его заставляю как на гонках бегать. Мазза удовольствия! — сказал он, смеясь. И таким потоком воспоминаний вдруг хлынуло на меня мое детство от этого «мазза», что я на минуту даже замолкла. Потом я спросила Вальку о тете Лене. — А вот ее работа, — он показал свой вязаный свитер. — Живет со мной в Ленинграде. И он рассказал, что его старший брат Шура отказался помогать матери, и поэтому Валька взял мать к себе. И снова это напомнило мне старые сказки о нелюбимом сыне, который всегда оказывался благородней избалованного любимчика. Потом Валька ушел, обещая писать из Ленинграда, и снова надолго исчез из моей жизни, потому что вскоре началась война. …Наша часть с боями шла по Украине, где я много жила до войны. Снова я видела светлый быстрый Сейм, тяжелые дубовые долбленки на реке, дворец Кирилла Разумовского на берегу, липы Кочубеевского сада — такие знакомые, любимые места. Но теперь вместо ленивой, пронизанной солнцем жизни всюду были пожарища, мертвецы, черная, скрученная, как железная стружка, трава. …На станцию, уже занятую нашими войсками, мы пришли ночью. На путях, за сгоревшей путевой будкой, стоял бронепоезд: темная, неуклюжая с виду махина, одетая в броню. Возле паровоза, похожего на средневекового рыцаря в шлеме и забрале, копошилось при свете фонаря несколько человек. Двое, забравшись на крышу, гулко стучали молотками: видимо, заделывали пробоину. Высокий человек в шинели вынырнул из темноты. — Как дела? — спросил он. — Нажимаем, товарищ майор, — дружно сказали люди у бронепоезда. А сверху закричали: — К рассвету закончим, товарищ майор! Теперь уж погоним немца за Киев! — Погоним. Мазза удовольствия, — подтвердил майор и вдруг подскочил на месте. Это я, подкравшись, изо всей силы ударила его по плечу. — Здравствуй, Валька! Вот где пришлось увидеться! Да, это был Валька — еще более возмужавший, серьезный и уверенный. При свете коптилки в пустом вагоне я видела его загорелое лицо, тонкую шею, вылезающую из тугого воротника, два боевых ордена на гимнастерке. Он бегло рассказал мне, что кончил институт и с первого дня войны пошел добровольцем на фронт. — А где тетя Лена? — спросила я. — Я отправил ее в Ульяновск. Ходит там в церковь, ставит за меня свечки и пишет мне каждую неделю: «любимый сынок мой Валя». — Он усмехнулся не то печально, не то насмешливо. А мне очень ясно представилась раскаивающаяся в конце сказки, признающая всю свою прежнюю несправедливость мачеха. Валька предложил мне поехать с ним на бронепоезде — выполнять срочное задание. Мы выехали, когда уже рассвело. В смотровые щели башни я видела поля с сухими кукурузными стеблями, почерневшую коноплю, обугленные редкие леса. Рядом со мной в тесной башне стоял Валька, очень простой, домашний, с телефонной трубкой в руке. — Полный вперед. Сконтрапарьте. Еще полный, — изредка говорил он в трубку, и громада поезда, послушная его словам, то прибавляла ходу, то притормаживала, и тогда все башни издавали страшный железный скрежет. — У леса немцы! — Валька обернулся ко мне и почти тотчас же скомандовал: — Огонь! Раздался грохот поездных орудий, и мне заложило уши. Я силилась рассмотреть немцев у леса, но ничего не видела. Между тем Валька продолжал передавать в трубку приказания то машинисту, то корректировщику. В броню поезда застучали пулеметные очереди: было похоже на то, что мальчишки швыряют горстями камни. Поезд, как вышколенный конь, по приказанию то рвался вперед, то откатывался назад, чтобы помешать немцам пристреляться. Они обстреливали нас все сильней. Впереди, очень близко, разорвалась мина и осыпала поезд осколками. В телефон сказали, что осколком ранен корректировщик. — Слушайте меня, я сам буду корректировать, — сказал мой брат. Новая мина ударила почти рядом. Что-то горячее, острое, как игла, кольнуло меня в глаз. Я вскрикнула. — Что с тобой? Покажи! — Валька оторвал мою руку от глаза. — Пустяки. Поцарапало веко, вздуется — большой фонарь будет, — сказал он с облегчением. Он дал по телефону указания артиллеристам и принялся очень быстро и ловко забинтовывать мне глаз. — Вот теперь ты, наконец, стала-таки Нельсоном. Помнишь? Я молча кивнула. С необыкновенной ясностью вспомнила я, как испуганный Валька осматривал во дворе мой глаз. Мне вдруг захотелось спросить Вальку, как он вернулся тогда домой и как случилось, что мать называет его теперь своим любимым сыном. Но шел бой, грохотали выстрелы, и, конечно, странно было спрашивать сейчас о таких вещах. Броня поезда была пробита в нескольких местах, немцы рвались к путям, чтобы взорвать их и отрезать нам отступление, но мы поливали их огнем, не давая даже выйти из лесу. Башня дрожала от выстрелов наших орудий. Внутри башни было как в медном котле, по которому беспрерывно бьют молоты клепальщиков. Приходилось кричать во все горло, чтобы тебя услышал сосед. Мы ездили и ездили по коротенькому отрезку пути и прочесывали тот лес, в котором прятались немцы. Поэтому я обрадовалась, когда Валька прокричал мне, что мы, по-видимому, подавили огневые точки немцев. В самом деле, теперь почти не было слышно стука пуль о броню, грохотали только наши поездные пушки. Вдруг Валька страшно закричал в телефонную трубку: — Назад, назад! Полный назад! Секунду сквозь грохот орудий я различала гуденье самолета. Почти тотчас же тяжело ахнула земля, в разорвавшийся кусок потолка блеснуло небо, и, задевая меня рукой, на пол сел скрюченный Валька. — Маневрируй, черт, маневрируй! — Он еще держал телефонную трубку, но кровь уже заливала ему лицо. Бомбы рвались то спереди, то сзади, то сбоку, у самой насыпи. Поезд, скрежеща, маневрировал. Вокруг меня что-то звенело, перекатывалось, ухало, и пока я пыталась перевязать Вальку, мне казалось, что от нашего бронепоезда остались одни осколки. Внезапно наступила удивительная тишина. Долго-долго, наверное, больше минуты не было слышно ни взрывов, ни воя бомб. Поезд толчками подвигался назад. — Что, улетел? Отбомбился? — нетерпеливо спрашивал Валька. — Посмотри, что там видно? Незавязанным глазом я увидела в небе далеко ушедший самолет. — Кричи ура, адмирал! Наша взяла, — сказал, переводя дыхание, мой брат. — Бери телефон, скажи, что задание выполнено и можно идти на станцию. Он поудобней уложил ноги. — Возьми у меня в кармане письмо, отправишь со станции матери. Я ей клятвенно обещал писать. Я вытащила листок бумаги, исписанный крупным детским почерком. «Дорогая моя, хорошая мам…» — бросилось мне в глаза начало письма. Это было самое ласковое из всех писем, которые когда-либо мне приходилось читать. Я взглянула на майора, он, видимо, забылся. Внезапно, почувствовав мой взгляд, он открыл глаза и улыбнулся. — Не бойся, адмирал, я скоро встану. А сейчас полежать — мазза удовольствия. _____