В разгар этой церемонии в барак явились дежурные. — Все на уборку! Живо! — Что такое?! Какая уборка ночью?! Ополоумели все, что ли? — закричали арестанты. Все повскакали с коек и негодующе смотрели на своих мучителей. — Издевательство! Это штучки лейтенанта, я знаю, — ворчал Виера. Дежурные невозмутимо раздавали людям ведра и щетки. — Стены, окна, пол — к утру все должно блестеть, как зеркало. Лейтенант сам придет проверять, — говорили они каждому. — Да что случилось? К чему такая спешка? — тревожились заключенные. — Как вы не понимаете, кабалеро, к нам прибывают их высочества — сиамские близнецы в сопровождении иностранных журналистов, — острил Виера. — Высокопоставленные носы не привыкли обонять подобные ароматы… Арестанты ругались и хохотали. Но Виера оказался близок к истине: один из дежурных проговорился, что наутро в тюрьму ждут самого губернатора. Сообщение было передано только час тому назад — вот откуда эта сумасшедшая спешка. Пока шла раздача ведер и распределение, что кому делать, Овиедо позвал спрятавшуюся под койку Манилу, собрал расползшихся по полу щенят в ведро и, пользуясь общей суматохой, понес их в конуру. В этот день по небу ходили тучи, рано смерклось, и теперь было совсем темно. Шумела река, двор и стена кругом сливались, и там, где кончалась стена, еще тлел красноватый слабый свет, а внизу, у ног, было черно, как в пропасти. Но вдруг вспыхнули все лампы, большой прожектор осветил бараки, послышалась команда, забегали люди. Овиедо поспешно сунул щенят в конуру, за ними влезла встревоженная мать. — Спокойной ночи, ребята! — проговорил, улыбаясь, Овиедо и поспешно вернулся в барак. Там уже шел дым коромыслом. Все скребли, терли, чистили, окна и стены запотели, пахло едким мылом, какой-то эссенцией. Овиедо досталось мыть четыре окна. Тщательно, как все, что он делал, он приготовил в тазу мыльную воду, намочил тряпки. В окно смотрела тяжелая, как сукно, плотная ночь. От суетящихся людей, от горячей воды в бараке становилось жарко, как в бане. Овиедо обливался потом, рот его пересыхал, сердце билось, больно отдаваясь где-то в голове. Он тер и тер одно стекло за другим, не видя перед собой ничего, кроме черноты да отражающегося в стекле лампового света. Овиедо не подозревал, что там, за окнами, в этой черной ночи совершается злое, черное дело. 6 Обходя двор, чтобы отдать распоряжения арестантам, убирающим вокруг бараков, лейтенант Санчес услышал писк. — Ах да, чуть не забыл: выбросить отсюда всю эту дрянь! — сказал он, сопровождавшему его караульному. — Куда прикажете девать щенят, синьор? — спросил тот. — Бросьте этих ублюдков в реку, чтоб долго не возиться… — Но как быть с матерью?.. — попробовал возразить караульный, которому это дело сильно не нравилось. — Выгоните ее за ворота и забейте лаз, который она там прорыла. И начальник тюрьмы и губернатор могут справедливо указать на то, что в тюрьме не держат животных, — прибавил Санчес в виде объяснения. Караульный, ворча что-то под нос, забрал щенят в ведро, как это только что делал Овиедо, и направился к воротам. Манила, тревожно заглядывая ему в лицо и стараясь на ходу лизнуть кого-нибудь из своих детей, побежала за ним. За воротами белый, яркий фонарь ослепительно светил на кусок зеркально-белого натертого шинами шоссе. Сейчас же за шоссе начинался спуск к реке, откуда доносился шелковистый шелест воды и прохладный, ласково льнущий ветерок. Где-то вдали басисто гудел пароход, шумно треща, прошла полицейская моторка, и от ее фонарей на воде заискрились, заплясали маслянисто-золотые змейки. Солдат, спотыкаясь, спускался по каменистому откосу к реке. Манила следовала за ним. Навстречу из темноты показалась фигура в такой же форме тюремной стражи. — Рибера, ты куда? — окликнул встречный, вглядевшись. — Да вот этот чертов лейтенант приказал утопить щенят, — сказал сердито солдат. — Не хотелось бы мне этим заниматься. Собака вон сама не своя… Он прибавил нерешительно: — Может, сунуть их куда-нибудь здесь, на берегу?.. Пусть живут. — Посмотри назад, глупая голова, — сказал встречный, — ты под наблюдением. Солдат обернулся. На откосе, весь облитый мертвым белым светом фонарей, стоял Санчес. — Сволочь! — выругался солдат. — Ему бы только щенят топить. Небось войны и не нюхал!.. — Первосортная сволочь! — отозвался второй и прибавил, с жалостью глядя на Манилу: — Как лижет щенят… Чует беду материнское сердце… — Ну ладно, будешь тут еще ныть! — раздраженно рванулся Рибера. — Иди своей дорогой. И, преувеличенно громко топая по камням, он пошел вниз, к самой воде. Вдруг он нагнулся за камнем: — Убирайся отсюда, шелудивая! — закричал он злым, плачущим голосом и швырнул в Манилу камень. — Что ты на меня смотришь, проклятая сука?! Манила взвизгнула и отбежала на несколько шагов. Солдат швырнул еще и еще камень. Каждый раз собака отпрыгивала еще чуточку, но не уходила и упорно следила за солдатом. Рибера сжал зубы и, не глядя, сунул руку в ведро. Пушистое теплое тельце… — Эй, Рибера, скоро вы там перестанете копаться? — раздался сверху окрик. — Иду, синьор! — сказал солдат. Четыре раза он сильно размахивался. Четыре раза где-то в черноте всплескивалась вода. Больше — ни звука. Через минуту солдат бежал вверх по откосу, стараясь усиленным движением занять себя. И снова за ним бежала Манила, обнюхивая ведро, следы его ног, его руки… — Пошла! Пошла! — хрипло крикнул он. Он боялся теперь этой собаки, как своей совести. 7 Наступило утро. Еще с рассвета все население бараков было выстроено на тюремном дворе. Арестантов заставили побриться, выдали им новые полосатые куртки и холщовые штаны. Тюремное начальство, отупев от бессонной хлопотливой ночи, было раздражено и придиралось к малейшей неисправности. То одного, то другого арестанта выгоняли из строя, заставляли подтянуть пояс, довести до блеска ботинки, умыться еще раз. Овиедо еле держался на ногах. Арестанты с рассветом обнаружили исчезновение щенят, и, ослабевший от ночной работы, он терзался беспокойством. Он попытался было спросить самого вежливого из конвойных, но тот неожиданно зло оборвал его. — Не до ваших собак! Станьте в строй! Лейтенант Санчес в парадной форме в последний раз прошелся вдоль строя. — Овиедо, стоите, как мешок с сеном! Смотреть веселей! Виера, выровняться, поправить шапку! В караулке зазвонил телефон. — Выехали, — доложил выбежавший дежурный. Во дворе появились другие офицеры охраны. Все нервно охорашивались, осматривали друг друга. Санчес велел дежурному подобрать с земли окурок. Ноги арестантов затекли от долгого стояния, перед глазами Овиедо мелькали какие-то черные точки. Распахнулись с лязгом тюремные ворота, пропуская полицейский автомобиль. Все замерло. Первым из автомобиля вышел знакомый всем тучный начальник тюрьмы. Он услужливо придержал дверцу и помог выйти губернатору. Тюремный оркестр, состоящий из каторжников, заиграл гимн. Губернатор снял шляпу. Овиедо увидел широкое старое лицо, грубые, как свалявшаяся шерсть, рыжие волосы. Он удивился, устало перебрал в памяти какие-то спутавшиеся образы, полузабытые картины, и вдруг другое лицо — милое, с дрожащими бровями, лицо Барбары — напомнило ему, где он видел губернатора. Ну, конечно, он был прокурором тогда, на суде. Это он требовал тогда казни для бунтовщика, республиканца Овиедо. Вот кем он стал теперь. Губернатор заговорил: — Друзья мои, — сказал он, осклабившись и выказывая золотые коронки на передних зубах. — Друзья мои, я с удовольствием вижу, что все вы здесь здоровы и бодры. Ваши начальники сказали мне, что вы прилежно работаете и регулярно молитесь богу. Это показывает, что вы раскаиваетесь в совершенных вами ошибках и хотите снова встать в ряды достойнейших сыновей родины. — Проклятый болтун! — прошипел Виера. — Вспомните, что сказал Христос… — продолжал губернатор. Мимо ног губернатора, обрызгав его светло-жемчужные брюки, пробежала мокрая черная собака. Шерсть на ней слиплась от воды и лежала неровными полосами на впавших боках, к мокрым лапам пристала серо-желтая глина. У самой земли, в зубах собаки моталось что-то, принятое сначала всеми за темную тряпку.